Чтение 18–й страницы книги ~Прах и пепел~

- Послезавтра.

- Рискованно ждать, - сказал Глеб, - не обязательно ехать поездом, можно пароходом, а потом где-нибудь пересесть.

- Милый Глеб, у них свои люди и на вокзале, и на пристани, даже на автобусной станции. У нас кое-кто пытался уехать, поймали. Важно, чтобы здесь хватились возможно позже, поэтому бежать надо в выходной. - Она усмехнулась. - Какое слово - "бежать"...

- Мне оно нравится, - пытался пошутить Глеб.

Саша встал.

- Послезавтра утром мы ждем тебя у нас дома. Постарайся прийти пораньше, могут возникнуть другие варианты.

- Я буду ровно в девять. Как вы понимаете, без вещей. - Она улыбнулась, наконец-то это была ее прежняя застенчивая улыбка. - Придется вам, Глеб, справлять мне новый гардероб.

На следующий день Глеб оформил увольнение. Семен Григорьевич поморщился, но никуда не денешься - человеку надо к новому месту службы. Глеб ему сказал, что уедет дня через три, а сам взял билеты на завтра, на ленинградский поезд, были у него знакомые в городской кассе, все сделали.

Вечером дома, собирая вещи, Глеб говорил Саше:

- Хватятся ее, а она уже в Калинине, пока расчухаются, она уже Дубинина Елена Ивановна. Звучит?

- Звучит.

- Всесоюзный розыск? Это милиция, прописка, отделы кадров. В загс не сунутся. Тем более ее старый паспорт перечеркнут и отдадут мне, девки знакомые, а я его сожгу. Заберем ее сына, а там, глядишь, и своего соорудим. Как думаешь?

- Дело нехитрое.

Глеб закрыл наконец чемодан, поставил на него баян, подсел к столу.

- Ну что, по прощальной?

- Учти, при Лене тебе придется с этим сократиться.

- Не беспокойся. Все будет в пределах разумного. Ведь мне, дорогуша, уже под тридцать. Как это твой Пушкин говорил насчет женитьбы?

- "Кто в двадцать лет был франт иль хват, а в тридцать выгодно женат".

- Вот за это давай и дернем!

Они выпили. Глеб закрыл бутылку, поставил в шкаф.

- Все! Тебе оставляю.

Снова сел за стол.

- Не хочу, дорогуша, произносить лишних слов...

- Твоя молчаливость мне известна, - рассмеялся Саша.

- Вот именно. Но скажу тебе так. Когда я ее на почте увидел, сразу понял - это моя судьба. И не в том дело, что красавица, языки знает, дело, дорогуша, совсем в другом...

Он помолчал, потом продолжил:

- Ведь она одной с тобой породы - деликатная. Но в ней это вызывает у меня нежность, благоговение, извини за такие высокие слова. Ты мужчина и должен быть в этом мире бульдогом с мертвой хваткой. А она женщина, она бульдогом быть не может. Вот Ульяна твоя...

- Возьми ее себе.

- Неважно чья. Ульяна - бульдог. А Лена - женщина, я ее защищать хочу, оберегать от этого хамского мира. Я когда услышал, что она шпалы таскает, хотел пойти туда и перебить всех этих директоров и прорабов - сами, сволочи, таскайте, вот какое состояние у меня было. Одного не могу себе простить: почему две недели назад, как только получил письмо из Москвы, сразу не увез ее. Оробел, дорогуша. Такая женщина! Как подойти? Как сказать? Как предложить? А узнал про Каневского, сразу решил - надо выручать, спасти во что бы то ни стало. Любит не любит, не имеет значения, главное - увезти отсюда... А теперь, слышал? "Вы мне близкий человек". А?! "С вами я была бы счастлива". Как, дорогуша?! Тебе кто-нибудь говорил такие слова? Мне нет, никогда!

- Лена замечательная, - сказал Саша, - я много лет ее знаю. Я рад за тебя и рад за нее. А теперь давай спать ложиться. Привыкли с тобой дрыхнуть до полудня, а завтра рано вставать...

В девять часов они были готовы, но Лена запаздывала. Глеб подходил к окну, смотрел, не идет ли, метался по комнате.

- Что-нибудь задержало, - успокаивал его Саша, - сейчас придет.

Время подошло к десяти, потом к одиннадцати... Поезд через час...

- Может быть, она прямо на вокзал поехала? - предположил Глеб.

- Такой глупости она не сделает, скорее всего, отменили выходной.

В двенадцать часов они поехали к Лене.

На завалинке, опираясь на палку, сидела та старуха, что разговаривала с ними в прошлый раз. Увидев Сашу и Глеба, тихо сказала:

- Идите, идите, ребята, нету Лены.

- Когда ее забрали?

- Вчера, идите, идите.

Они не двигались с места.

Старуха поманила Глеба пальцем.

- Сынок, а какой она нации?

- Русская она.

- А веры-то какой? Православной или еще какой?

- Православной.

- Дай ей Бог, - прошептала старуха.

В вестибюле здания НКВД на улице Егора Сазонова они заполнили анкету: Будягина Елена Ивановна, 1911 года рождения, адрес - поселок Нефтегаз, кто запрашивает - Дубинин Глеб Васильевич, степень родства...

- Напиши - жених, - посоветовал Саша.

- Нет, напишу - двоюродный брат, так вернее.

- Не лезь в родственники к Будягину, понял? Пиши - жених!

- Женихом может назваться всякий, пошлют к едрене фене. А родственнику? Пусть попробуют не выдать справку!

- Только не задирайся. Без эксцессов!

- Сам знаю, дорогуша! Главное, ты не суйся, всю музыку испортишь.

Он подошел к окошку, постучал, сдал анкету.

- Ждите!

Ждали они долго, хотя народу в вестибюле было немного. Выходили по очереди на улицу покурить, Саша купил на углу в газетном киоске "Правду", проглядел: победы Гитлера в Европе, нерушимая дружба с Германией, убийство Троцкого, совершенное "одним из его ближайших людей и последователей... Его убили его же сторонники, с ним покончили террористы, которых он же учил убийству из-за угла, предательству и злодеяниям".

Сами, конечно, и убили! Всех считают идиотами.

Глеб ходил взад и вперед по приемной, нетерпеливо поглядывая на окошко.

- Дубинин!

Глеб подошел. Саша встал сбоку.

- Паспорт!

Саша схватил его за руку - не давай!

- Зачем вам мой паспорт?

- Справки выдаются при предъявлении документа, удостоверяющего личность.

Глеб вынул паспорт, оттолкнул Сашу, протянул.

Окошко захлопнулось.

Они отошли в сторону.

- Зачем ты им отдал паспорт?! Сказал бы - нет с собой. Сейчас ухватятся - нашли в Уфе родственника Будягина. Давай мотать отсюда, пока не поздно! Добудешь в Калинине новый паспорт.

Он потянул Глеба к выходу, но тот опять оттолкнул его.

- Положил я на них с прибором! И пока не узнаю, где Лена, отсюда не уйду.

Переубедить его было невозможно. Глеб, всегда такой осторожный, теперь шел напролом.

Рядом с окошком открылась дверь, в ней возник толстый приземистый энкаведешник в очках. Поднял к глазам бумагу:

- Дубинин!

- Я Дубинин.

Энкаведешник внимательно посмотрел на него, открыл дверь пошире и, придерживая ее рукой, сказал:

- Пройдемте!

- Зачем?

- Там вам скажут зачем, пройдемте!

Глеб приблизил к нему искаженное гневом лицо.

- А почему там, почему не здесь?

Энкаведешник отступил на полшага, снова поднял к очкам бумагу.

- Вы наводите справку о... Будягиной Елене Ивановне?

- Да, я.

- Вот вам там и дадут справку.

Саша подошел к ним.

- Глеб, на работу опаздываем.

Энкаведешник воззрился на него.

- А вы кто?

- Товарищ. Шли на работу, попросил зайти с ним сюда. Вот зашли.

- И идите. Товарищ вас догонит. Пройдемте, гражданин Дубинин.

- Глеб! - Саша схватил его за рукав.

Энкаведешник грубо оттолкнул его плечом и, войдя вслед за Глебом, захлопнул дверь.

Ненависть, отчаяние, сознание собственного бессилия душили Сашу, Кричать, протестовать? Выскочит дюжина амбалов с квадратными мордами, скрутят, изобьют, утащат в камеру, а оттуда путь известен. Власть в стране захватила банда уголовников, как с ней бороться?! Идти на верную смерть? Никому ничего его гибель не даст, никто о нем даже не узнает.

Саша вышел на улицу, остановил машину, назвал адрес. Семена Григорьевича. У него с Глебом давние отношения, к тому же Семен вел занятия в клубе НКВД, какие-то связи наверняка возникли, может, нажмет на нужные кнопки, выручит Глеба?

Семен Григорьевич выслушал Сашин рассказ, обещал что-нибудь узнать. А к концу дня сообщил, что ничего узнать не удалось, и, глядя мимо Саши, своим красивым, актерским голосом добавил:

- Ваши две группы, Сашенька, закончу я сам, а вы сегодня можете получить у Нонны расчет за отработанные часы.

Так. Избавляется от него. И Глеба выручать не будет.

- Ну что ж, - согласился Саша, - могу получить расчет. Но это еще не все, Семен Григорьевич.

Тот выжидающе смотрел на него.

- Расчет - это еще не все, Семен Григорьевич, - повторил Саша, - нужно выдать мне справку: работал у вас с такого-то по такое-то, сделать отметку в паспорте об увольнении, да, кстати... - Он вынул из кармана пиджака документы, нашел профсоюзный билет, открыл его. - Точно, у меня профсоюзные взносы не уплачены за последние три месяца. Вот какой я безответственный должник.

- Саша... Но вы понимаете?! Вам придется здесь задержаться.

Саша пожал плечами.

- Я никуда не тороплюсь. Может быть, найду другую работу.

Брови у Семена Григорьевича поползли вверх.

- Я считал вас более благоразумным. Вашего ближайшего друга арестовали. И женщина, которую вы мне рекомендовали, также арестована.

- Ай-ай-ай, - засмеялся Саша, - какое гнездо, оказывается, вы у себя свили, Семен Григорьевич.

Он наслаждался его испуганным видом. Хочет, чтобы Саша мгновенно смылся. Нет, не смоется! Не убежит, не удерет! Уедет, _когда захочет_. Посадят? Сажайте. Но бежать сломя голову он не собирается. Да, он бессилен, ничего не может сделать для Лены и Глеба, но так просто он их не бросит.

- Позвольте, позвольте... - В голосе Семена Григорьевича зазвучали скандальные нотки. - Эту женщину я и в глаза не видел, а как только услышал ее фамилию, сразу отказался взять на работу.

- Ставите себе это в заслугу? Ладно, не будем морализировать на эту тему. Все ясно: хотите, чтобы я уехал. Получили указание от Марии Константиновны?

- Да, Мария Константиновна также считает, что самое правильное для вас было бы уехать.

- А вам она не советовала уехать?

- Нам еще две группы надо заканчивать.

- Наверно... "Две группы". Не будете вы их заканчивать, Семен Григорьевич. Смоетесь от греха подальше. Вернете деньги за недоданные часы, чтобы не было претензий, чтобы не разыскивали вас. И все свои документы оформите как положено. Вот и я того же требую. И у меня документы должны быть в порядке. Передайте это Марии Константиновне.

Мария Константиновна, неприязненно взглянув на Сашу, поставила штампик в его паспорте, сама наклеила марки в профсоюзном билете и выдала справку о работе в Башкирском республиканском Гастрольбюро. Справка была на официальном бланке, но подписана: "Руководитель курсов С.Г.Зиновьев". И взялась за телефонную трубку, давая понять Саше, что, мол, все, иди, не рассиживайся тут! Жест был пренебрежительный, хамский.

- Спасибо. - Саша забрал бумагу, не спеша засунул в карман паспорт и профсоюзный билет. - Я буду, вероятно, в Москве. Что прикажете передать Ульяне Захаровне?

- Ульяне Захаровне? - Она нагло посмотрела на него. - Разве вы с ней знакомы?

Ну и баба!

- Забыла? - Саша изобразил на лице удивление. - И я тоже малость запамятовал. С кем это я в уютной комнатке пил водку и закусывал грибочками, с кем лежал на кроватке под зеркальцем? Может быть, напомнишь?

Она сидела за столом, не поднимая головы, на ее бурятском лице резко обозначились скулы.

- Молчишь? - Саша кивнул на телефон. - Что же милицию не вызываешь? Караул не кричишь? У меня в кабинете хулиганят!.. Боишься? Про грибочки и про кроватку расскажу? Не бойся, не расскажу. Не хочу руки о тебя марать!

Глеб не вернулся ни на следующий день, ни через неделю. И за его вещами не приходили. Ублюдки, подонки! Никогда еще не испытывал Саша такой ненависти, такой жажды отмщения. Дожить бы только до часа, когда наступит возмездие.

Он рассчитался с хозяйкой, собрал чемодан Глеба. С Лени-баяниста взял слово, если через пару месяцев Глеб не вернется, Леня отошлет чемодан тетке. Глеб ушел из дома в тенниске и сандалиях на босу ногу. Пропадет на этапе без теплой одежды. А тетка, может быть, сумеет ему переслать.

На почте девочки упаковали баян Глеба в фанерный ящик, обшили мешковиной, надписали: "Осторожно, стекло". В посылку Саша вложил письмо, объяснил тетушке, что произошло, посоветовал, куда обратиться, написал, где оставил вещи Глеба.

Позвонил маме. Говорил спокойно, весело, как всегда. О том, что уезжает из Уфы, ни слова. В конце разговора как бы мельком, но достаточно внятно сказал:

- Тут Лена была, с которой мы вместе в школе учились.

- Да, да, знаю.

- Она заболела, надолго... Передай родным, кого знаешь. Ты поняла меня?

- Да, да, понимаю, я передам.

Мама, конечно, имеет в виду Варю. Ей передаст.

Нина была довольна переводом Максима в Москву. Будет труднее материально, зато спокойнее. И в Москве сажают, но в Москве Максим не так заметен. А здесь все скученно, огороженный забором военный городок, тесно стоящие двух- и четырехэтажные дома, одни и те же лица, настороженные взгляды. Максим - Герой Советского Союза, но именно то, что Герой, уже командует полком, многих обогнал по службе, вызывало зависть - чувство, чуждое и Нине, и Максиму, они всегда признавали превосходство ума и таланта. Теперь нормой поведения стали двоедушие, ложь, доносительство. Жены командиров днем не знают, вернутся ли мужья со службы, а когда мужья уже дома, не знают, не придут ли за ними ночью. Как и все, Нина боялась говорить об арестах, но как не сказать хоть пару ободряющих слов соседке, у которой ночью забрали мужа, что же, отвернуться, увидев ее на лестнице?

Арестовали командующего воздушными силами Флеровского, командующего Тихоокеанским флотом Викторова и весь его штаб, расстреляли командующего Приморской группой войск Федько, затем сменившего его Левандовского, затем легендарного Покуса, в гражданскую войну руководившего штурмом Спасска... Максим, хмуро улыбаясь, напомнил Нине строчки из знаменитой песни, самой их любимой в юности: "И останутся, как в сказке, как манящие огни, штурмовые ночи Спасска, волочаевские дни..." Тогда они гордились страной, славили ее героев, а сейчас только и думаешь о том, кому следующему всадят пулю в затылок.

Шепотом говорили о маршале Блюхере. Вызвали в Москву, критиковали на Политбюро. Однако Сталин с ним держался миролюбиво, советовался насчет строительства новой стратегической железной дороги, Ворошилов предложил отдохнуть с семьей на сочинской даче. На даче Блюхера и взяли, привезли в Москву, пытали четыре следователя, выбили глаз... "Будешь запираться, второй выбьем..." Привели к Берии, Берия его пристрелил. Жене дали восемь лет лагерей, детей рассовали по приемникам, младший, восьмимесячный, пропал бесследно.

Соответствовало ли это действительности, Нина не знала, но так рассказывали. Спросила Максима, тот ответил:

- Не слушай эти разговоры!

- Ну и что изменится, если я не буду слушать?! - взорвалась Нина. И вышла из комнаты.

Потом одумалась, пожалела. У Максима нервы на пределе, сам под неусыпным наблюдением и политотдела, и партбюро, и особистов, за каждого подчиненного отвечает, за любое произнесенное им слово. Поэтому так и отреагировал на ее вопрос, трудно ему говорить об этом. Надо бы ей промолчать в ответ, надо терпеть, доживают в городке последние месяцы, в сентябре на курсах начинаются занятия, Максим уже получил направление.

Она открыла дверь и, как ни в чем не бывало, позвала Максима:

- Иди, скажи Ване "спокойной ночи". Он ждет.

Советская власть и партия по-прежнему оставались для Нины святыми понятиями, но, как это ни горько, надо признать - нет уже той партии, нет уже той советской власти. Конечно, если в Москве докопаются до ее прошлой партийности, будут неприятности, но в райкоме навряд ли остался кто-то из тех людей, что занимались ее делом. И в НКВД тоже, говорят, поменялись люди, в доме на Арбате никто ничего не знает, да и собираются они жить не на Арбате, а в общежитии при военной академии.

Варя жила у мужа, но комнату на Арбате сохранила, не выписалась и Нину не выписала, сразу отдала ей ключи. Нина стала часто там бывать, иногда ночевала, а потом и вовсе переселилась на Арбат. В общежитии комната крохотная, Ваня мешал Максиму заниматься, и удобнее на Арбате - в соседнем подъезде мать Максима, когда Нина уходила по делам или уезжала к Максиму, оставляла Ваню у бабушки.

В доме ее возвращения не заметили, как в свое время не заметили ее исчезновения. Впечатление произвел Максим. Все его, конечно, помнили, бегал тут мальчишка, сын лифтерши, и вот, пожалуйста, Герой Советского Союза. Пришли к нему делегаты из школы, где учились они с Ниной, объявили, что школа им гордится, его фотография висит в Ленинском уголке, просьба: выступить перед учащимися, рассказать о своих подвигах, о геройских делах доблестной Красной Армии, о разгроме японских самураев.

Встретила как-то Нина во дворе мать Юрки Шарока. Та не узнала ее или сделала вид, что не узнала. И неведомо ей было, что рядом с Ниной идет сын ее сына, внук ее идет. И слава Богу - вступать с ней в разговоры не было желания.

Нина позвонила Софье Александровне, Сашиной маме, и попросила разрешения зайти. Больше всего боялась она неожиданной встречи во дворе, ничего на людях не сумеет сказать, разговор будет скомкан, она останется в глазах Софьи Александровны человеком, отступившим от Саши. А Нина хотела сказать Софье Александровне, что она не изменила Саше, не предала его, наоборот, написала письмо в защиту Саши, собирала подписи, потом ей это вменилось в вину, поэтому и уехала из Москвы. Причина ее отчуждения была в другом. Софья Александровна пустила к себе жить Варю и ее тогдашнего мужа, и видеть Варю с тем человеком было выше ее сил. Вероятно, следовало переступить через свою антипатию, не оставлять Софью Александровну, продолжать ходить к ней, не обращая внимания на Варю и ее мужа. Что поделаешь, не сумела себя перебороть.

Такое логичное и убедительное объяснение приготовила Нина.

Но когда она, держа за руку Ваню, вошла в знакомую полутемную комнату, увидела Софью Александровну, маленькую, седую, похудевшую и постаревшую, увидела большой Сашин портрет на комоде, она расплакалась. И эти слезы примирили их без всякого объяснения.

О чем она плакала? Плакала об их юности, о неосуществленных надеждах, о несбывшихся мечтах, таких честных, прекрасных и вот погубленных, расстрелянных и распятых, плакала о Саше, о Лене, выдавленных из жизни, в которую верили, которой были так бескорыстно преданы, плакала об Иване Григорьевиче, об Алевтине Федоровне, ее старших товарищах, уничтоженных именем Революции, которой отдали жизнь. Вместо них явились тупые, безжалостные карьеристы и шкурники. Этим людям надо подчиняться, придется теперь жить с опущенной головой.

Она сидела на краю дивана, всхлипывала, вытирала платочком глаза. Ваня прижался к ее коленям, теребил рукав: "Мама, ты что, мама, почему плачешь?" Никогда Нина не позволяла себе такой слабости, но сейчас, здесь, у Софьи Александровны, не смогла удержаться - единственная родная душа, встретившая ее в этом доме, Сашина мать, и для Вари была матерью, а она отстранилась от нее тогда, и никакие объяснения ее не оправдают - уже заползал в нее в то время страх, подчинял себе, коверкал душу.