пошел за ним, умышленно не торопясь приветствовать Селима.
Казика: он поспешно возвращался ко мне.
от смеха, весь красный, он приложил палец к губам и уже издали делал
какие-то странные жесты и гримасы, кривляясь, как обезьяна. Подойдя ближе,
он тихо заговорил:
на коленях перед Ганей. Мамой тебе клянусь!
я пойду один, ни слова никому, если тебе дорога моя жизнь!
мертвенная бледность покрыла мое лицо, очевидно, испугался и застыл на
месте с разинутым ртом, а я как безумный бросился к увитой плющом беседке.
которые окружали беседку, я подкрался к самой стене. Беседка была
построена из тонких скрещивающихся брусьев, так что я мог и видеть, и
слышать все. Мерзкая роль соглядатая мне вовсе не казалась мерзкой. Я
осторожно раздвинул листья и настороженно прислушался.
шепот Гани.
на коленях, а сидел подле Гани на низенькой скамеечке. Она побледнела,
глаза ее были закрыты, голова склонилась к нему на плечо, он обвил рукой
ее стан и в упоении с нежностью прижимал к себе.
нагнувшись, искал губами ее губы; она отворачивалась, как бы отказывая ему
в поцелуе, но все же губы их приблизились, встретились и, слившись, не
отрывались долго-долго, ах, мне казалось, целую вечность!
поцелуями. Какая-то стыдливость удерживала их от слов. У них достало
смелости для поцелуев, но не хватало для разговоров. Царила мертвая
тишина, и в этой тишине до меня доносилось только их учащенное, страстное
дыхание.
разлетится вдребезги под моими судорожно сжавшимися пальцами. В глазах у
меня потемнело, кружилась голова, земля ускользала из-под ног куда-то в
бездонную глубь. Но, пусть хоть ценой жизни, я хотел знать, о чем они
будут говорить; я снова овладел собой и, хватая воздух запекшимися губами,
слушал, подстерегая каждый их вздох.
отсюда!
всем в глаза. Как это случилось, я не знаю. Я боролся с собой, страдал,
потому что мне казалось, что тебя любит Генрик, а ты любишь его. Но теперь
я ни на что не посмотрю. Ты любишь меня - значит, речь идет о твоем
счастье. О Ганя, Ганя!
словно ослабевшим голосом:
кажется, хотят отправить за границу к матери Генрика. Вчера мадам д'Ив
говорила об этом с его отцом: мадам д'Ив полагает, что это я являюсь
причиной странного состояния пана Генрика. Они думают, что он влюблен в
меня. Так ли это, я и сама не знаю. Бывают минуты, когда и мне так
кажется. Но я его не понимаю. И я боюсь его. Чувствую, что он нам будет
мешать, что он нас разлучит, а я... - И она докончила чуть слышным
шепотом: - Я вас очень, очень люблю!
разлучат. Если Генрик запретит мне тут бывать, я буду писать тебе. У меня
есть человек, который всегда сможет передать тебе письмо. Да я и сам буду
приезжать на тот берег пруда. Каждый день в сумерки выходи в сад. Но ты не
уедешь. Если они захотят тебя отправить, я, как бог свят, не допущу твоей
поездки. И прошу тебя, Ганя, даже не говори мне этого, потому что я с ума
сойду! О моя любимая, любимая!
поднялась со скамейки.
заходящего солнца озаряли их золотым сиянием, но мне это сияние показалось
красным, как кровь. Наконец и я медленно поплелся домой. Тотчас же я
наткнулся на Казика, который караулил на повороте аллеи.
дай честное слово, что будешь молчать. Положись во всем на меня. Когда ты
мне понадобишься, я скажу, но никому ни звука.
предчувствии грозных событий, к которым так и рвалось его сердце, то и
дело вскидывал на меня сверкающие глаза и, наконец, не вытерпел:
позволь мне это сделать. Уж я-то с ним справлюсь. Дай, я попробую.
Позволь, Генрик, позволь!
брата, как никогда прежде, и, крепко прижав его к груди, сказал:
еще не знаю, что будет. А пока вели поскорей оседлать мне коня. Я поеду
вперед, перехвачу его по дороге и поговорю с ним. А ты тем временем
карауль их, но не подавай виду, что тебе что-нибудь известно. Так вели мне
оседлать коня...
переговорить с ним. Ты не беспокойся и сейчас же иди в конюшню.
домой. У меня было такое чувство, как будто меня обухом ударили по голове.
По правде говоря, я не знал, что делать, как поступить. Мне просто
хотелось кричать.
меня утрачено, я жаждал ясности, мне казалось, что, если я буду знать
наверное, так это или не так, с груди моей свалится камень; теперь
несчастье подняло забрало - я смотрел в его холодный, леденящий лик, в его
непроницаемые глаза, и в сердце моем снова зародилась неуверенность - не в
постигшем меня несчастье, а во сто крат более мучительная - неуверенность
в своих силах, в том, что я смогу побороть это несчастье.
недавно звучавший в моей душе, призывал к самоотречению: <Пожертвуй собой,
ради счастья Гани откажись от нее, прежде всего ты обязан заботиться о ее
счастье!> Этот голос теперь совсем умолк. Ангелы умиления, тихой грусти и
слез улетели прочь от меня. Я чувствовал себя червяком, которого
затоптали, забыв, что у него есть жало. До этой минуты я покорно терпел
несчастья, которые преследовали меня, как собаки волка, но теперь я, как
загнанный, затравленный волк, показал им зубы. Какая-то новая действенная
сила, имя которой было <месть>, пробудилась в моем сердце. Селим и Ганя
внушали мне чувство, близкое к ненависти. <Жизни лишусь, - думал я, -
лишусь всего, чего только можно лишиться на свете, но не допущу, чтоб они
были счастливы>. Эта мысль завладела мной, и я ухватился за нее, как
осужденный на вечные муки хватается за крест. Я нашел цель в жизни -
горизонт передо мной прояснился, и я снова вздохнул полной грудью, глубоко
и свободно. Взволнованные и смятенные мысли обрели прежнюю стройность и со
всей силой устремились в одном направлении, враждебном Селиму и Гане.
гостиной сидели мадам д'Ив, ксендз Людвик, Ганя, Селим и Казик, который,
прибежав из конюшни, не отходил от них ни на шаг.
пусти меня на свое место.
стоявший у окна. Невольно мне вспомнилось, как мы тут сидели втроем,
давно-давно, сразу же после смерти Миколая, когда Селим рассказывал
крымскую сказку о султане Гаруне и волшебнице Ляле. Но тогда еще маленькая
заплаканная Ганюлька прильнула ко мне своей золотой головкой и так уснула
Шилова Юлия
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Зыков Виталий
Афанасьев Роман
Лукьяненко Сергей