Чтение 18–й страницы книги ~Песня цветов аконита~

Легче стало, когда увидел девчонку — не маленькая уже, пожалуй, четырнадцать будет. Дура… от таких слов отвык уже — а по-другому не назвать. Сразу, с порога — в слезы:

— Я ничего не знаю! Она похожа на Соэн…

— Не знаешь о чем?

Девчонка совсем теряет голову и захлебывается плачем:

— Пожалуйста, простите мою госпожу!

— Не хотел бы я иметь таких слуг, — задумчиво говорит Йири. — Теперь уж говори все.

А она не знает даже причины. Хотя госпожа — считай, старшая сестра для девчонки. Кто же так с сестрами поступает?

Свет переливается на держащем рукав браслете. Другой — в тени.

…Та была подругой одного из сыновей осужденных… Глупо. Глупость человеческая петлю затягивает — и у него на горле. Сначала — те двое. В чем он провинился? А теперь эта женщина посчитала виновным его. Может, и так. Но за что — Фею? Ах, да. Она всего лишь животное. А для Благословенного, например, эта женщина — всего лишь стоящая внизу. А сам повелитель — для Неба.

Все равно теперь.

Сумерки уже. По листьям ползет туман. Живой, шевелится, сворачивает щупальца клубочками или обвивает кусты. Тихо. Влажный звук меди — отмерили время. И снова тихо.

— Что ты считаешь справедливым взять за жизнь твоей лошади?

— Ничего мне не надо. Но… простая вышивальщица, пусть мастерица. Каждому позволено свое. Моей воли нет — есть ваша. За пренебрежение — пусть ответит она одна.

— А девчонка? И конюх? Они тоже виновны, хоть и по-другому.

— Та — просто дурочка. Преданная — но за глупость платят все. И он — за свой недосмотр. И за попытку солгать. Но пусть останутся жить.

— Хочешь, чтобы их отпустили?

— Нет.

— Я не понимаю тебя.

— Пусть решит воля Неба…

— Разумно. Ты гораздо добрее с теми, кто внизу.

— Я знаю, почему они выполняют приказы. И почему те, что наверху, — их отдают.

— Жалеешь таких, как ты когда-то?

— Нет. Я теперь не умею жалеть.

— Учишь меня справедливости? усмехнулся Благословенный.

— Разве у меня есть право на это?

— Даже если и нет, кого ты спросишь об этом? Но шутки в сторону. Они по праву твои. Делай, что хочешь.

Иногда предоставленным воле Неба давали задание, на котором не хотели терять хорошие рабочие руки — закрепить что-то на высоте или другое. Но часто поступали иначе. Этих двоих опустили в яму, куда бросили недавно пойманных яссин — смертельно ядовитых змей. Йири дал сроку — час.

Умерли оба.

Девчонка начала визжать и метаться. Мужчина попробовал убить змею — она показалась ему ленивой и сонной. Яссин были весьма раздражительны…

Наблюдатели доложили об этом. Йири кивком отослал их. Лицо его не изменилось.

— Сердце мое, откуда в тебе это? — задумчиво спросил Юкиро. — Тебя не учили действовать, не обращая внимания на посмевших стать на пути.

— Верно, — Йири отвел глаза от окна. — Многому пришлось учиться самому.

Он молчал некоторое время. Потом спросил, и всегда мелодичный голос стал будто рваным.

— Мой господин… Вы хотите иного? Чтобы я был — иным?

— Я же сказал — какой есть. Но ты и так будешь только таким, каким я захочу, — устало сказал Юкиро. — Пора бы понять.

После тех дней на любимца Благословенного стали смотреть по-другому. А на что обращал внимание он, догадаться было нельзя.

Пасмурно. Мелкая взвесь — не дождь, водяная пыль. Человеческая фигура бродит по пустому саду. Сад красив, только зелень кажется тусклой. Здесь почти нет цветов — лишь мелкие иссиза — белые сариссы. И кусты снежноягодника. Узорчатая дорожка — черные и бежевые мелкие плитки, причудливо огибающие друг друга — мокрая.

На тонких пальцах человека — три кольца. Одно маленькое, простой золотой ободок. Другое — золотая змейка, смотрящая на собственный хвост. Третье — с гранатом. Темно-красный камень, затаившаяся меж гранями жизнь — как духи садов осенью и зимой. Но те — в полудреме, которую трудно нарушить, а камень словно выглядывает сам из себя. Камень жизни.

Человек подходит к пруду — и вдруг срывает гранатовое кольцо. И бросает в воду.

Часть вторая
ИВОВЫЙ ОСТРОВ

Глава 1. СЕСТРА

Запад. Земли сууру-лэ

Здесь любили золотой цвет. Правитель сууру был молод — он только достиг своего двадцатого года. Одежда его переливалась, словно свет в капле росы — разными оттенками изумительной яркости.

Нрав молодого правителя внушал опасение приближенным — несдержанный, резкий, он редко слушал советы и часто — льстецов.

Тронный зал был отделан бирюзовым, черным и золотым — диковинные звери с львиными головами и длинными гибкими телами словно текли вдоль стен. Чем-то подобные существа походили на произведения тхай — но были массивнее; к тому же тхай никогда не изображали зверей в тронных залах.

Голос правителя — звучный, красивый — отражался от каменных плит.

— Они закрывают нам торговые пути на восток!

— А мы им — на запад, — старшего советника раздражала эта категоричность. Тем более что за себя он не опасался ничуть.

— Они плавают на запад на шаварских судах, на которые нам нельзя нападать. Сами же не пускают нас в пролив Эш.

— Вы предлагаете войну, государь. Но сейчас это бессмысленно. У них сильный правитель. Сейчас у них союз с синну.

— Союз? Временное перемирие. Дикари ни в коем случае не придут к ним на помощь. Мне надоело плестись в тени тхай.

— Сейчас с ними выгоднее торговать, нежели воевать.

Молодой правитель поморщился.

— Трусам всегда выгоднее торговля — они боятся протянуть руку и взять силой то, на что имеют права, предпочитая за это платить.

— В войне платят обе стороны. Не забывайте об этом.

Старший советник поднял обе руки, призывая прислушаться к его словам.

— Поймите, государь, у нас сейчас нет сильных союзников. Северные дикари не в счет — нам никогда не призвать их к порядку, они, как стая ворон. Накинутся на нас, как только мы дадим слабину.

— Так не надо ее давать.

— Мало вам южных пиратов? Война парализует торговлю полностью.

По голубому бархату бежали узкие золотые львы, охотясь за солнечным светом.

— Вы принесете беды стране, — старый советник давно не боялся говорить открыто. А уж молодого правителя знал с самого детства — и ничуть не опасался его тяжелого нрава. — Нам не выиграть эту войну.

— Я не хочу ждать. Если они станут сильнее нас еще и на море, сууру останется только вспоминать о былом величии.

— Войскам не пройти через горы. Там множество тайных троп — лазутчики проберутся, но любой отряд будет остановлен. Не забывайте — тхай знают свои горы лучше нас.

— На юго-востоке есть два хороших пути.

— Они охраняются гарнизоном.

— Значит, нужно отвлечь внимание наших соседей. В северных областях неспокойно. Наши люди сумеют подогреть недовольство… а при удаче — помочь голытьбе поднять восстание. А дальше — мои войска перейдут границу и двинутся на столицу.
* * *

Север провинции Хэнэ

Лето выдалось на редкость засушливым — еще хуже, чем два предыдущих. Это не мешало чиновникам требовать полного налога с крестьян. Некоторые семьи, не выдержав, бросали свои наделы и уходили. Не выплатив долга — нечем было платить. Скрыться удавалось только в горах, там, где невозможно обрабатывать землю. За беглецами посылали солдат, и те либо силой возвращали людей на место, либо отправляли заниматься тяжелой работой. А потом, когда начались мятежи, беглых убивали на месте. Семьи уходили с детьми — порой солдаты убивали детей, порой забирали с собой и отдавали в другие деревни.
* * *

Странное у него было прозвище — Муравей. Неприметный совсем, быстроглазый, он в тридцать с лишним все еще был одинок. Зато друзей водилось много. Поговорить любил, да и помочь не отказывался. В деревнях его знали. Бродяга, а слова нижет складно — заслушаешься. Ни умом, ни смелостью не обижен. Ходил по дорогам Хэнэ, про жизнь расспрашивал, а порою запретное говорил, пугающее и утешительное. О порядках, о зверствах чиновников — да мало ли чем крестьянская доля трудна? А когда неспокойно стало, другие начали приходить — и вроде те же речи вели. A все же к ним душа не лежала. Чужаки — и есть чужаки, то ли дело человек, что в краях этих вырос. А уж когда власти стали народ усмирять, сначала — словом, а после — силой, многие возмутились. Вожаки скоро нашлись. И за Муравьем пошли многие. Встал на дыбы север.

Уходили те, у кого ничего не осталось. Другие — терпели, не понимая, как можно поднять голос против воли вышестоящих. «Мы защищаемся, — говорил Муравей. — Может, и нарушаем законы, данные Небом — но люди хотят жить и мирно трудиться, а не смотреть, как умирают их дети».

Такие речи пугали даже сторонников Муравья, но и привлекательными казались.

Сильно удивился бы Муравей, если бы знал, что соседи-сууру к народному недовольству тоже причастны. Что ж… и впрямь тяжела крестьянская жизнь. Отчего ж не сыграть на этом?

Старик подошел неслышно. Поговаривали, что в нем нечеловечья кровь — уж больно силен и здоров для таких-то лет. Муравей, подбрасывавший хворост в костер, вздрогнул, ощутив чужое присутствие. Длинные белые волосы старика в свете огня показались рыжими.

— Уходить надо, — обронил Муравей. — Ничего мы в этом болоте не высидим.

— Надо, — согласился старик. — А как их уведешь? Уговори-ка родных без защиты оставить! Войска придут — несладко в деревнях будет.

— Раньше бы думали, — буркнул Муравей, поправляя выкатившееся из костра поленце. — Я никого силком не тянул.

— Слушай! — старик предостерегающе поднял палец.

Темные лохматые кусты шевелились. Раздался тоненький свист, потом стрекот.

— Цикадка ночная да ветер.

— Все вам, молодым, объяснять, — поджал губы старик. — Лесовик то. Предупреждает. Сейчас крыльями хлопать начнет.

И верно — послышалось хлопанье крыльев, словно встрепенулась ночная птица.

— Ладно, — Муравей поднялся. — Что тут говорить… Уведу тех, кто пойдет.

— А других что же, бросишь?

— Некогда мне нянькой служить. Кто уговорами да хитростью за собой манит — а я никогда. Сами выбирали, кого слушать. А здесь останемся — всем худо будет.

С хитрым прищуром старик посмотрел в лицо Муравью.

— Мне-то помирать скоро, а вот ты, гляжу, далеко пойдешь.

— Смотри, не накаркай.

— Не я ворон. Других довольно. А вы, глупые, слушаете, уши развесив, — он подмигнул Муравью.

— Без меня отправляйтесь. Пусть будут к вам милостивы Бестелесные. А я уж тут… с детишками своими побуду. Твое дело молодое — уводи людей. Утречком, по туману… тропку я тебе показал. Мы, почитай, возле нее сидим.

Парнишка с неровно обрезанными до плеч волосами на удивление ловко орудовал иглой. Муравей подошел, присел рядом.

— Вот… сумку чиню.

Кто посторонний удивился, услышав слова Муравья:

— Аюрин… Подумай все же, девочка. Зачем ты с нами идешь?

— Шить умею — пригожусь, — стрельнула глазами та.

— Почти все тут мальчишкой тебя считают.

— И правильно, — она перекусила нитку, смешно вздернула острый носик. — А то вышибли бы отсюда к демонам рогатым.

— Не ругайся, — строго сказал Муравей. — Привыкнешь — не женится никто.

— Ой ли? — насмешливо покосилась. — Утопиться, что ли?

— И все же лучше бы ты…

— Некуда мне возвращаться. Сам знаешь. Нечего душу вытягивать.

— Знаю. Потому и принял. Но добрые люди найдутся…

— Ой! — она уколола палец, слизала капельку крови. — Придумал тоже — добрые люди. Где их искать-то?

Сказала, задумчиво рассматривая только что уколотый палец:

— Был у меня еще один брат. Старший; мать его моей матери родной сестрой приходилась. Все умел делать, без слов понимал, ласковый… И красивый — помню. Пропал он. Ушел с караваном — и кругов на воде не найти.

Прибавила задумчиво:

— Говорили, что погиб караван. Только ведь убитых никто не считал. Может, жив? В тот год мне один сон часто снился. Кукушка поет — к радости, роща такая светлая, солнечная. И он навстречу идет, словно бы чуть постарше стал. Нарядная рубаха на нем и белая тэй — ему как раз бы тринадцать исполнилось. Смеется, руку протягивает…

Муравей стер со щеки девчонки слезу. Поднялся.

— Пора мне. Шей… Если жив — может, и встретитесь.

Аюрин плохо спала по ночам. С того дня, как увидела мертвых родителей. В их деревушке укрылся десяток мятежников — и нашелся честный человек, выдал властям. Налетели конные, как шквальный порыв. Вроде как суд был… короткий такой. Двоих отпустили, чтобы другим рассказали. Аюрин сбежала, посчастливилось. Муравей ее подобрал. Она сперва все молчала. Потом отошла — и бойкая девчонка оказалась, разговорчивая.

Про семью часто рассказывала.

— Сестра второго ждала… только она и я знали. Мужу не говорила пока. Она много старше меня смотрелась, хотя ей всего семнадцать исполнилось. А муж ее смеялся забавно — как камешки перекатывал.

Она считала всерьез, что жениха себе не найдет — а кому нужна девчонка, которая по лесам шлялась вместе с мужчинами? Муравей не разубеждал. Заботился, как о дочери. Рад был бы удерживать ее подальше от доли такой — но поди переубеди Аюрин. Упрямая — кремешок. Чуть тронь — искру высекает. Стрелять научилась на диво быстро и метко. И тех, кому стрелы предназначались, совсем не жалела.

Аюрин подошла, задумчивая:

— Не ладится ничего. Не буду сегодня еду готовить — еще отравитесь. Я все о брате думаю. Если он не вернулся и не погиб — может, в люди вышел? А вдруг он среди тех, от кого мы по лесам прячемся?

Муравей рассмеялся.

— Нет, девочка. В войска берут после обучения.

— Так ему тринадцать было. Самый возраст — начать.

Муравей пристально вгляделся в сумрачную Аюрин.

— А говорила, он и мухи не обидит. Пошел бы он военному делу учиться?

— Кто ж его знает… Я вот тоже невестой готовилась стать. А если он там, а моя стрела его…

— Чушь, — отрезал Муравей. — Это уж совсем сволочью быть, чтобы — на родные места…

— Да ведь приказы не выбирают.

— Не выбирают — да вот исполняют не все.

На том и кончили разговор.

Аюрин порой вспоминала прежние дни, рассказывала Муравью:

— У меня была кукла из пеньки и соломы, любимая. Помню, когда наступал праздник Нового Года, мы с матерью и сестрой делали фигурки из теста — я всегда одну приносила ей. А летом ловила цикадок, говорила кукле: «Смотри, Ниу, такие маленькие — а живут долго-долго. И ты будешь жить долго-долго». А вышло — пеньковая кукла раньше меня умерла. Смешно…

Муравей отдыхал душой, глядя на ту, кого приемной дочерью считал, на Аюрин. Та, хоть и почти невеста годами, все же много детского сохранила в себе. Щенка лесной собаки приручила — повсюду за девушкой бегал. В отряде посмеивались.

— Война идет, а у тебя игрушки.

— Какая же Цветок игрушка? — возмущенно спрашивала Аюрин. — Он живой. А за мной ходит, потому что любит. Я ему родных заменяю.