Чтение 18–й страницы книги ~Занимательная механика~

В присутствии посторонних Рижская называла супруга исключительно по имени-отчеству. И всячески подчеркивала свое к нему уважение. И готова была часами рассказывать о его достижениях, а потому Очкарик мягко, но настойчиво вернул разговор в интересующее его русло:

– Сколько может стоить такая коллекция?

– Увы, Федя, не имею ни малейшего понятия. – Несмотря на то что Рижская ни на секунду не прекращала говорить, она успела покончить с первым пирожным и взялась за следующее. – Однако, если я правильно поняла, вы и не рассчитывали на полноценную консультацию, так?

– Вы читаете мысли.

– Это было несложно. – Рижская задумчиво повертела в руке ложечку. – Вам нужен Карпов. Точно, Александр Григорьевич Карпов, лучшего нумизмата в Москве нет.

– У него большая коллекция?

– Огромная! – Людмила Савельевна широко раскрыла глаза, показывая, насколько велико собрание Карпова. – И очень-очень известная. Он часто выставляет ее в разных музеях, даже за рубежом. Одним словом, Федор, у Карпова вы получите самую лучшую консультацию. А я позвоню Александру Григорьевичу и предупрежу, что вы приедете.

– Буду признателен.

– Какая ерунда, право слово… – Рижская вновь взяла в руку монету с парусником, повертела ее перед глазами, поднесла чуть ближе и негромко сказала: – А знаете, Федя, я, конечно, не специалист, но мне кажется, что эта монета – новодел.

– В смысле недавно изготовлена? – насторожился Волков.

– Да.

– Почему вы так решили?

Металлический кружочек, вызвавший у Рижской подозрения, отличался от остальных только размерами и резьбой… или как там оно называется – чеканкой? Излишней потертостью не выделялся, но и старым не казался. Блестел не лучше и не хуже других.

– Эта монета слишком хорошо сделана для прошлых веков, слишком точно, – пояснила Людмила Савельевна. – Повторяю: я не специалист, Александр Григорьевич расскажет вам больше, но мне кажется, что ее делали с использованием современных точных инструментов.

Любопытно… Для чего изготавливают старинные монеты? Чтобы продать их как подлинные. Но в этом случае фальшивомонетчики обязаны передавать все недостатки образцов: некачественную чеканку, неидеальные окружности… Подделку, безусловно, можно отличить, но не с помощью эксперта уровня Рижской.

– Вы ищете изготовителя поддельных раритетов?

– Нет, совсем нет. – Очкарик помолчал. – И даже не фальшивомонетчика. Эта коллекция стала… скажем так – неожиданной находкой. А если вы правы, то еще и загадкой.

– Возможно, я ошибаюсь, – пожала плечами женщина. – Карпов скажет точнее.

Разговор как-то сам собой закончился, пирожные – тоже, пора бы и честь знать, как говорится. Однако Волков, уже собравшийся поблагодарить хозяйку дома за гостеприимство, неожиданно для себя спросил:

– Скажите, Людмила Савельевна, вот вы знаете много историй о Москве…

– У меня скоро выйдет книга, – похвасталась Рижская. – Неужели я не говорила?

– Нет.

– Сборник статей об истории Москвы.

– Поздравляю, – расцвел в улыбке Очкарик. – Обещаю купить и прочитать.

– Ах, оставьте, я подарю вам экземпляр с автографом. Если бы вы знали, Федя, как тяжело далась мне эта книга… Столько нервов, столько труда… Я сверяла каждую букву…

– А среди этих историй есть магические? – спросил Волков.

Спросил, как в омут ухнул. Все, обратной дороги нет, слово произнесено. Причем слово для него совсем нехарактерное.

– Магические? – удивленно переспросила Рижская.

– Да. Магические, мистические? Такие, знаете, с чертовщинкой непонятной?

Людмила Савельевна приподняла брови:

– Почему вас это интересует?

Волков напустил на себя смущенный вид. Впрочем, сделать это было несложно.

– В расследовании, которое я сейчас веду, есть несколько весьма странных обстоятельств.

– Следы укуса на шее трупа?

«Нет. Вовремя сломанная видеокамера и убийца, который ЗНАЕТ все наперед…»

– Ни в коем случае! Никакого Голливуда, и практически все можно, при желании, объяснить, но…

– Велико желание списать непонятные эпизоды на магию?

– Да и желания нет, – покачал головой Очкарик. – Вы ведь меня знаете, Людмила Савельевна, я человек прагматичный. Просто, когда странных фактов накапливается слишком много, начинаешь выстраивать систему.

– Ищите рациональные объяснения, – посоветовала Рижская. – Магии в Москве нет и никогда не было. Вот Иерусалим, Лондон, Париж, Прага, Питер, в конце концов, там – да. Вы слышали о пражском големе?

– Э-э… немножко.

– А граф Сен-Жермен? А загадки ордена тамплиеров? – Глаза Людмилы Савельевны вспыхнули. Ей хотелось туда, на запад, в тайны мадридского двора и подземелья Парижа. В настоящую жизнь, полную исторических загадок. – Что может быть интересного в Москве?

– Чем же мы провинились? – хмыкнул Федор.

– Магия, мистика, эзотерические учения – они развиваются там, где есть пытливый ум и поиск, – наставительным тоном пояснила Рижская. – Где образованные люди ищут все возможные пути познания мира. Образованные! Философский склад ума и непременно образование. Вы чувствуете, как это не совпадает с российскими реалиями? Здесь, извините, даже аристократы были быдлом. Прощай, немытая Россия! Между прочим, сказал это русский поэт. Интеллектуальная пустыня с редкими оазисами, которые только подтверждают правило. Какая уж тут мистика? И не следует забывать о диктате православной церкви, которая веками подавляла людей, превращая их в стадо.

– Подавляла или оберегала?

– Массовые репрессии церкви…

– Вы говорите об инквизиции? – невинно осведомился Волков.

Рижская покачала головой:

– Если в официальной истории России не было инквизиции, это еще не значит, что не было убийств. Население России постоянно подвергалось репрессиям…

Людмила Савельевна затянула монолог, перебить ее было делом сложным, и к тому же продемонстрировало бы невоспитанность гостя. Заскучавший Очкарик тихонько барабанил пальцами по столу и с тоской думал, что следовало прощаться вовремя.

* * *

Людям нравится смотреть с высоты, нравится смотреть далеко, нравится видеть перспективу. Открытые просторы вдохновляют и молодежь, и стариков, заставляют дышать полной грудью, наполняют силой. Открытые просторы радуют глаз, тем более – глаз горожанина, обреченного коротать дни в лабиринте каменных стен. Именно поэтому места, с которых открывается вид на город, всегда привлекают внимание его обитателей. Становятся знаковыми, в чем-то даже сакральными и уж во всяком случае известными каждому жителю. Воробьевы горы, колокольня Ивана Великого, Останкинская башня, сталинские высотки и современные небоскребы – люди машинально отмечают подобные места, машинально пытаются представить, что именно можно разглядеть с их высоты: весь город или только его часть? Если часть, то какую? Будет ли виден мой дом? Место моей работы? Мой любимый парк?

Людям нравится перспектива. Ощущение простора, ощущение полета над с детства знакомыми улицами дарит надежду. Не какую-то конкретную надежду, а абстрактное понимание того, что ты способен на многое. А может быть – даже на все.

А если ты уже добился многого? Если ты уже способен почти на все?

В этом случае вид расстилающегося у ног города заставит тебя надуться от самодовольства, вызовет высокомерную ухмылку: «я – хозяин!» либо погрузит в неспешные размышления. Мягкие, спокойные и немного сентиментальные размышления ни о чем и обо всем сразу, отвлекающие от повседневных дел. Размышления человека, на мгновение прервавшего стремительный бег.

«И все-таки почему здесь столько храмов?»

Меньше, чем в Непале, но много, много больше, чем в любой европейской столице. Куда ни кинь взгляд, обязательно увидишь один или два купола, даже сейчас, после того как красный каток безжалостно прошелся по старой Москве. Что осталось от знаменитых сорока сороков церквей? Единицы, единички… а куда ни бросишь взгляд, увидишь купол или два.

«Почему здесь столько храмов?»

Потому что Третий Рим? Тогда почему не построили сорок сороков Колизеев?

Потому что боялись Господа больше других? Судя по тому, как себя вели, – нет. Жили, как все остальные: и воевали, и бунтовали, и преступники были, и праведники, и обманывали, и совершали подвиги. Все было.

И вопрос этот был. Он задавал его и сто, и двести лет назад, и еще раньше. Он говорил с теми, кто строил очередную церковь, вторую или третью на улице, он спрашивал – зачем? И наталкивался на непонимающие взгляды: как это зачем? Они словно на разных языках говорили: зачем вам еще один храм? А что же нам, публичные дома строить? Он не унимался, но все его усилия пропадали даром. Он не мог понять, они не могли объяснить.

Вера – это слишком сложно. Вера – это не купола и кресты, вера – внутри. И именно то, что внутри, заставляет поднимать к небу купола и наполнять просторы колокольным звоном.

Вера – это слишком сложно. Ты можешь быть великим ученым, гением цифр или сил, познать законы материального мира, но спасуешь перед неграмотным крестьянином. Потому что ты стремишься знать, а он – чувствует. Ты считаешь его дикарем и религиозным фанатиком, а он смотрит на тебя, как на бездушную деревянную марионетку.

И ты, умный, знающий, проникший в суть вещей, неспособен найти ответ на простой вопрос: «Почему здесь столько храмов?»

Колесо обозрения, построенное на ВДНХ, недолго носило титул самого большого в Европе, аккурат к миллениуму вредные англичане воздвигли свой аттракцион, уязвив гордость московского градоначальника. Ходили, правда, слухи, что Церетели предлагал переплюнуть жителей туманного Альбиона, изваять колесо обозрения в бронзе, а вместо спиц приделать Петра Первого в позе леонардовского анатома. Но денег, как обычно, не хватило, получился лишь Петр, странно смахивающий на Христофора Колумба, которого и воткнули на стрелке Москвы-реки, задницей к Кремлю. Колесо же осталось прежним, хоть и потерявшим в европейском статусе, но все равно симпатичным. Недотягивающим даже до пояса Останкинской башне, зато общедоступным, и многие москвичи не отказывали себе в удовольствии прокатиться на нем, чего уж говорить о гостях?

Гончар приехал к колесу минут за пятнадцать до назначенного срока. Купил билет на один оборот, а подойдя к контролеру, извлек из кармана пару заграничных бумажек крупного достоинства и сообщил:

– Я не знаю, сколько времени проведу на аттракционе.

– Любите кататься? – Контролер ловко выхватил купюры.

– Я встречаюсь с женщиной, которая подъедет чуть позже, – объяснил Гончар. – Нам надо поговорить. Надеюсь, нас не будут беспокоить?

– Ни в коем случае.

Контролер наверняка рассказал коллегам о требовании посетителя, возможно, они даже посмеялись над странным мужиком, назначающим свидание на колесе обозрения, возможно, сострили по поводу «детства», в которое впадают некоторые… и были до крайности изумлены, увидев, кто приехал на встречу.

Минут через двадцать после того, как Гончар занял кабинку и принялся путешествовать по кругу, возле колеса остановился черный «Мерседес». Вылезший из него детина – аккуратно подстриженный, в хорошем костюме, белой рубашке и галстуке – неспешно подошел к контролеру и сообщил:

– Нас ждут.

Работник обозрения кивнул: он понял, о ком идет речь, и указал на приближающуюся кабинку:

– Здесь.

Детина вернулся к машине, распахнул заднюю дверцу и подал руку старушке в глухом сером платье дореволюционного покроя. «Кино, что ли, снимают?» – промелькнуло в голове контролера.

Тем временем кабинка добралась до места посадки, старушка с помощью детины забралась в нее, уселась в кресло и что-то негромко сказала. Сопровождающий кивнул, тоже вошел в кабинку и локтем выбил изнутри одно из стекол.

Звон разбитого стекла заставил контролера опомниться. Кабинка медленно поднималась, оставшийся внизу детина провожал ее взглядом, а возле «Мерседеса» прогуливался еще один здоровяк, слегка увеличенная копия первого. Именно появление второго телохранителя убедило работника обозрения: милицию лучше не вызывать – мало ли как все обернется? Вместо этого он подошел к скучающему у кабинок детине и осведомился:

– А стекло, извините, зачем кокнули?

– Хозяйка любит курить, – невозмутимо ответил здоровяк и протянул контролеру несколько купюр. – Это за беспокойство.

Бабушка Осень разместилась в кабинке весьма удачно: дым трубочного табака, ароматный и легкий, в закрытом пространстве способен выдавить слезу из любого глаза, а сейчас он уходил в разбитое окно, оставляя собеседникам лишь терпкий аромат. Старушка, насколько помнил Гончар, не являлась приверженкой какого-то одного сорта табака, но отдавала предпочтение голландским маркам, насыщенным и приятным.

«Интересно, а что она курила до того, как голландцы занялись табаком?»

Гончар никак не мог выйти из состояния неспешных размышлений, в которое погрузился, путешествуя по кругу московского колеса. Никак не мог настроиться на деловой лад, и вместо конкретных вопросов, на которых следовало заострить внимание, в голову лезли неподходящие мысли:

«И почему она не может одеваться как все? Зачем привлекать к себе внимание?»

– Я слишком стара, чтобы идти на поводу у общества, – произнесла старуха. – В этих же одеждах мне комфортно и внешне и внутренне.

– А мне удобнее не выделяться, – брякнул Гончар.

– В самом деле?

Ироничный тон Бабушки Осень заставил мужчину встряхнуться. «Мерзавка слишком хорошо меня знает!»

– Я не люблю привлекать к себе излишнее внимание, – объяснил Гончар.

– До тех пор, пока тебе это не нужно.

– Я действительно не люблю выделяться!

«Черт! О чем мы говорим?!» Намеченный план разговора летел в тартарары.

– Внешне. Но ведь тебе приятно ощущать свое превосходство?

– Ты веришь в равноправие?

– Я верю во взаимоуважение.

– Разве мы говорили не об одежде?

– Мы говорили о том, что ты пролил кровь, – резко бросила старуха и выдохнула дым Гончару в лицо.

Кто еще мог позволить себе подобное? Гончар, во всяком случае, таковых не знал. Точнее, встречал изредка, но не забывал вправлять глупцам мозги. А вот хамство Бабушки Осень приходилось терпеть. Проклятая долгожительница подмяла под себя всю Москву, да что там Москву – все российские искусники ее слушаются! Оскорбишь старушку, и ее отмороженные vnuchata, не задумываясь, набросятся на Гончара.

На Гончара!

«Чем же эта стерва их взяла?»

– Мы не убивали Беспалого, – хмуро ответил мужчина, вглядываясь в шпиль Останкинской башни. – Он сам выбрал путь.

– Если бы не ваше преследование, Гриша был бы жив.

– Уверена?

– Нет, – поколебавшись, ответила старуха. – Но знаю, что в спокойной обстановке Гриша трижды подумал бы, прежде чем отправиться в ванную.

– А раз не уверена, не смей меня обвинять! – Гончар тоже умел быть грубым. – Мы хотели только поговорить с Беспалым.

– А ты уверен?

– Да.

Бабушка Осень ядовито улыбнулась, но дым, после некоторого размышления, выдохнула в окно, затуманив московский пейзаж эфемерными остатками голландского табака.

«Она курит, как склонная к суициду лошадь, а зубы остались белыми! Почему?» Причем свои зубы, а не фарфоровая подделка – в этом мужчина не сомневался.

– Беспалый не был москвичом, вы не гарантировали его защиту, мы его не убивали, – продолжил Гончар. – Тебе не в чем меня упрекнуть.

– Ты не относишься к числу тех, кого я стану упрекать, – ровно произнесла старуха. – Если ты отступишь от договора, я тебя ударю.

– Знаю, – спокойно ответил Гончар. – Это все?

– Нам не понравилось, что пролилась кровь искусника. Старшие внуки понимают, что уговор есть уговор, они вмешиваться не станут. А вот среди молодых могут найтись горячие головы, которые не послушаются даже меня. Или не смогут сдержаться, встретив тебя или твоих слуг. Я позвала тебя, чтобы сказать: это не будет провокацией с моей стороны, но если вы выйдете за рамки дозволенного, я буду крайне недовольна.

– Это угроза?

– Нет, угроза будет сейчас. – Бабушка Осень пососала трубку. – Я решила изменить договор. Теперь у тебя есть два дня, начиная с этого момента. За это время ты должен успеть завершить свои дела. Не успеешь – не обессудь.

Неприятно, очень неприятно. Гончар чувствовал, что вот-вот выйдет на след противника, что двух дней ему вполне хватит, но он не любил работать в цейтноте.

– Мне не нравится, что ты изменила договор.

– Ты пролил кровь, Гончар, искусники меня поймут.

А вот как понять тебя, старая ты перечница? С одной стороны, лицемерное «мы не хотим крови», с другой – жесткие временные рамки, что предполагает более активные шаги, а значит, большую вероятность крови.

«Хочешь меня подставить?»

А ведь похоже! Бабушка Осень понимала, что Беспалому не жить, но разрешила Гончару охоту в Москве, заманила обещанием нейтралитета и воспользовалась первым же поводом, чтобы ужесточить условия договора. «Они будут тебя провоцировать, но по своей воле. А я их прикрою!» И ведь не подкопаешься!

– Теперь, когда ты услышал угрозу, я могу дать тебе совет – убирайся отсюда, Гончар, тебе здесь не рады.

Однако отступить он не мог.

– Я сам решу, когда мне уехать, – хмуро ответил мужчина, давая понять, что принял слова старухи к сведению, но делать будет так, как решил. Если потребуется задержаться в Москве дольше двух дней – задержится, если потребуется дать по мозгам vnuchatam – даст.

В кабинке детского аттракциона путешествовали два ОЧЕНЬ старых человека, которые давным-давно перестали бояться крови.

* * *

Ехать до квартиры Карпова оказалось не очень далеко, нумизмат обитал неподалеку от Арбата, в старом, но качественно отреставрированном доме с кованой оградой вокруг и внимательной охраной. При первом взгляде на четырехэтажное малоквартирное здание образы его жильцов проявлялись очень отчетливо: нефтяные, газовые и металлургические тузы, сделавшие состояние на сибирских недрах, финансовые магнаты, промышленные короли…

Волков, предвкушавший встречу со скромным собирателем, не интересующимся ничем, кроме любимых монеток, был несколько озадачен. В его представлении Карпов мог обитать в старом доме, но, скорее всего, в сталинском, а не дореволюционном и, разумеется, не таком шикарном. Аккуратно подстриженный газон, елки в кадках, охранники в будке, шлагбаум, видеокамеры, консьерж с кобурой на поясе, дорогие авто во дворе…

Коллекционер, говорите? Не из новых ли? Не из тех, кто, разбогатев на продаже шустрым фольксдойче платиновых чушек, скупал собрания в провинциальных музеях? Встречаться с подобным «экспертом» Федору не хотелось. Хотя… главное – это информация, и если купец действительно разбирается в нумизматике, то можно заставить себя не думать о том, откуда у него коллекция.

Охранник, увидев номер машины, поднял шлагбаум – проезжай, едва Очкарик вышел из автомобиля, рядом вырос «консьерж», отличающийся от будочного служителя униформой, но отнюдь не выправкой.

– Господин Карпов предупредил, что не знает вас в лицо. Позвольте взглянуть на документы?

Волков продемонстрировал удостоверение, отметил, что «консьерж» не тупо изучил корочки, а профессиональным взглядом пробежался по ключевым точкам, на которых спотыкаются изготовители фальшивок.

– Все в порядке, извините за беспокойство.

– Ничего страшного.

«Консьерж» проводил Федора до подъезда и указал на лестницу:

– Второй этаж.

Сам не пошел. Зачем? Все пролеты, лестничные площадки и коридоры здания просматривались видеокамерами. Все окна – глухие, с датчиками сигнализации. Тем не менее дверь в квартиру Карпова оказалась хоть и красивой, но все равно металлической, надежной. Береженого бог бережет. Звонить или стучать не пришлось, предупрежденный охраной хозяин распахнул дверь, едва Очкарик оказался на площадке.

– Волков?

Это был еще один сюрприз. Федор почему-то решил, что нумизмат окажется седым сутулым старичком, а перед ним стоял молодой, лет тридцати, не более, мужчина, с редкими светлыми волосами и большими, как говорится – кукольными, голубыми глазами. Ясными, словно у младенца. Из одежды – футболка и шорты, по нынешней жаре самое оно, даже если в каждой комнате стоит кондиционер.

– Александр Григорьевич? – неуверенно спросил Очкарик, протягивая руку.

– Александр Александрович, можно Сан Саныч, можно просто Саша, – весело отозвался мужчина. Пожатие у него было крепкое, а на некоторых пальцах, как отметил Федор, – мозоли.

– Отец со всем нашим семейством на даче, я тут один хозяйничаю. Проходи. – И повернулся к гостю спиной. – Дверь захлопни.

То ли по жизни такой доверчивый, то ли рекомендация Рижской сыграла свою роль.

– Пиво будешь? – Карпов легко и непринужденно перешел на «ты». Волков не возражал. – Холодное.

– Охотно.

– Сейчас принесу.

И исчез в недрах квартиры. А вот Федор застрял.

Монеты.