Чтение 18–й страницы книги ~Поводыри на распутье~

Позор.

— Убью я тебя или нет, зависит от искренности ответов, — негромко произнес Банум. — Уловил?

— Уловил, — прохрипел Тимоха.

— Вы кто?

— Бобры.

— Какие еще бобры?

Братья Бобры. Кантора. Они нас послали на тебя наехать.

Обстоятельства заставили хитроумного Тимоху прикинуться рядовым бандитом. Впрочем, за это ему стыдно не было.

— За что наехать?

— За «Мозаику». Ее Бобры держат. Урзак тихо выругался.

Мог бы догадаться, черт подери!

Но подождите! Что получается: его настолько легко выследить, что с этим справились даже мелкие уголовники? А что будет, когда по следу пойдут ищейки Мертвого?

Банум разозлился. На себя. Но машинально сдавил руку бандита, и снизу послышался болезненный стон.

«Ах да, бобры!»

Урзак плюнул уголовнику между лопаток и холодно произнес:

— Передай своим хозяевам, что с «Мозаикой» я ошибся. Короче, вы мне ничего не должны, я вам ничего не должен. А если они не поймут, то пусть пеняют на себя.

Глава 4

ЛЮДИ НА ЗЕМЛЕ

Гончий Пес

Забвение длилось четыреста лет, с того самого дня, как последнее племя склонилось перед чужой Традицией. Четыре ста страшных лет, полных тоски и отчаяния. Целая эпоха. Десятки поколений…

Храм умирал.

Не рассыпались огромные, сложенные на тысячелетия камни, не обрушивались перекрытия, не падали идолы. Гас огонь. Уходила жизнь.

Гончие Псы охраняли покой древней святыни, не пропус кая чужаков в запретные земли, служители поддерживали великое строение в должном порядке, но лица и тех и других были сумрачны. Редко, очень редко падала на них тень улыб ки. Потому что…

Храм умирал.

Картины будущего, которые видели Читающие Время, поражали такой безнадежностью, что они боялись обсуж дать их даже друг с другом. Отделывались фразами, что настоящая вера обязательно победит. И отводили взгляды. Им не требовалось мастерство предсказателей, чтобы понять…

Храм умирал.

Посвященные топтали дороги в отчаянных попытках отыскать Избранного. Четыреста лет они приводит в Храм щенят, из которых в Чертоге Меча вырастали Гончие Псы; мечтателей, превращающихся в Читающих Время; бес страшных сердцем гениев, способных стать Посвященными.

Четыреста лет они искали Избранного. Того, кто смо жет вступить в разговор с богами. Того, кто выберет для Тра диции Путь.

Посвященные умирали. Выросшие в Храме дети занимали их места на длинных, длиною в четыреста лет, дорогах. Границы запретных земель съеживались. Легенды о несметных сокровищах забытого Храма манили варваров, чтящих других богов, и их кровь не успевала засыхать на сапогах Гончих Псов. Но все понимали, что…

Храм умирал.

Четыреста лет последние осколки погибающей Традиции жили надеждой на чудо. Четыреста лет совершали они ритуалы, чувствуя, как сила древних богов ослабевает.

Четыреста лет Храм отчаянно пытался не умереть.

Четыреста лет ждал того, кто…

Избранный сам нашел дорогу к Последнему Храму. Он сту пил на запретные земли, и Гончие Псы пали ниц. Он поднялся по главной лестнице, и Читающие Время встали на колени.

Он вошел в зал богов, и посвященные склонили головы, Ко гда-то он был одним из них, одним из высших жрецов Храма, когда-то он странствовал по пыльным дорогам в поисках Избранного.

И нашел себя.

И теперь никто не смел обратиться к нему по старому имени.

Избранный сел в центре Зала, под самым куполом, закрыл глаза и громко произнес:

— Я пришел говорить с богами. И люди увидели сияние.

И Храм ожил на целых семь лет. Заблестели глаза. Стал слышен смех. Посвященные перестали уходить в мир, а Чи тающие Время больше не боялись неясных картин грядущего.

Ведь пришел Избранный. Пришел, чтобы обсудить с бога ми Путь.

Пришел, чтобы спасти Традицию.

Семь лет длилось ожидание. Семь лет продолжался незримый разговор. Семь лет не шевелился Избранный, замер ший под куполом Зала Богов.

И настал день истины.

Избранный открыл глаза.

И люди увидели на его руках божественные знаки и воз радовались, ибо вернулась надежда. Боги показали свою силу.

— Слава! — сказали люди, падая ниц. А Избранный смотрел на свои руки.

— Слава! — сказали люди. — Бог сошел к нам. А Избранный смотрел на свои руки.

— Ты — Бог, — сказали люди и замолчали. Они ждали Откровения.

— Я не Бог, — сказал Избранный. — Я — Тот, Кто Вы брал Путь.

— Слава! — сказали люди. — Скромность твоя говорит о подлинном величии. Нам будет хорошо с тобой, вернувший ся Бог.

— Я не Бог, — сказал Избранный. — Я — Тот, Кто Вы брал Путь.

И скривился, словно от боли, что есть Путь Гончих Псов. А потом он пролил первую кровь.

Боль всегда шла рядом. Не расставалась с ним ни на миг. Не отпускала.

Боль чужая. Боль своя…

Одежды его жизни были окрашены ее пронзительными цветами, сшиты стонами, а швы сдавлены стиснутыми зу бами. Его боль — ссадины и ушибы, раны, полученные на тре нировках и в бою. Его боль — ногти, вонзающиеся в ладони, кислый привкус слюны, спазмы. Чужая боль — громкие кри ки, пылью оседающие вокруг, кровь, что смываешь с собственных рук, закрытые глаза и глаза распахнутые. Распахну тые навсегда.

Все вместе — его Путь.

К боли можно привыкнуть.

Ко всему можно привыкнуть.

Он знал, что боль — его Путь. И носил ее, подобно плащу. Он научил свое тело терпению, а сердце — твердости. И в душе его не было страха, ибо страх — что боль или ожидание ее. Но также в душе его не было любви, ибо любовь — это боль или ожидание ее. А он не пускал в себя боль, и его вы держке могли бы позавидовать самые бесчувственные в мире камни. И завидовали. А он смеялся над ними, потому что он, человек, крепче. Крепче скал. Крепче стали.

Потому что он — человек.

Он думал, что так будет всегда. До самой смерти.

Он ошибался.

Во всем ошибался.

Сначала боль победила его. Потом отступила смерть.

Потом он перестал быть человеком.

Однажды ему в плечо попала стрела. Он даже не поморщился, обломил древко и продолжил бой. И позже не морщился, когда другой Гончий Пес обрабатывал рану. Не скрипел зубами, не ругался.

Боль — его Путь.

Н o девять кинжалов, которыми Избранный пригвоздил его к каменному алтарю, жгли тело. Жгли душу. Последний воин Последнего Храма был распят на граните, могильный холод которого пожирал тело со спины, а огненный дождь, льющийся из пылающего в воздухе символа, с садистской медлительностью растворял грудь. Распятый воин не был Посвященным, но знал этот символ, знал обряд, что совершил Избранный в Чертоге Меча. Знал. И от этого знания ему становилось еще горше.

Вечное забвение.

Гончие Псы не имели права прикасаться к Избранному. Они вставши перед ним, пытаясь остановить горящей в глазах ненавистью, и падали под ударами. А тот не видел их ненависти, веки его были опущены. А может, Избранный видел их ненависть, потому что веки его были опущены. Может, потому он и закрыл глаза, чтобы видеть…

Но выпады Избранного были безошибочными. Клинок его разил с ужасающей точностью, нанося смертельные раны тем, кто защищал последнюю святыню Традиции. Но Гончие Псы не убегали. Им некуда было бежать из Храма.

Из умирающего Храма.

Кровь Гончих Псов окропила Чертог, и камни его, мерт вые камни, пропитанные духом Традиции, задрожали. Мертвые камни заплакали пылью, мертвые кати запомнили смерть воинов, мертвые камни знали, что когда-нибудь… Но Избранный тоже знал, как долго живет кровь в мертвых камнях, как бережет она рассказы о прошлом, как способна возрождаться. А потому, прежде чем уйти в Чертог Судьбы, где ждали его Читающие Время, человек с закрытыми глазами провел над павшими бойцами беспощадный ритуал, призванный стереть саму память о верных слугах Храма.

Ритуал Вечного забвения.

Чтобы не ушли воины в мир теней, а растворились за его пределами. Чтобы не осталось следа.

Но для ритуала нужна жертва. Кто-то должен был взгля нуть в лицо смерти и повести тени братьев в непроглядную тьму, туда, где слово «надежда» не имеет смысла. Кто-то должен был пройти настоящий Путь боли, познать, какой она бывает после смерти. Познать ужас.

кто-то…

Выпало ему. Последнему из Гончих Псов.

И он лег на камень.

И не мог сойти с ума. Не получалось. Не выходило.

Не мог кричать. Умереть не мог.

Закрыть глаза не мог.

Он шел по Пути боли и понимал, как мало знал о нем раньше. Он кричал, разрывая рот, а потом не осталось сил и на это. Он плакал кровью, а потом она закончилась. Он ре шил, что умер, а потом понял, что смерть давно осталась позади. Он прошел ее, не заметив, потому что уготованное ему страшило Обрывающую Жизни, и она не смела нырнуть в царство мертвых настолько глубоко.

Он же границ не видел.

А потом, сквозь воющую в голове тьму, сквозь далекий голос смерти, повторяющей заклинания ритуала у перехода, сквозь безмолвные свои крики и стоны, он вдруг услышал ше пот. Слова, произносимые очень тихо, но очень внятно.

Он различил их не сразу.

А потом удивился тому, что различил.

А потом удивился тому, что может удивляться.

А еще через несколько мгновений понял, что обретающие силу слова отгораживают его от тьмы. Он решил, что слышит призыв самого дальнего предела, голоса тех, кто стоит за чертой царства мертвых. Но вдруг почувствовал, как смерть снова оказалась близко-близко, у самого изголовья… и понял, что она отступает, растворяется во тьме, дрожит от ярости и страха, пытается наброситься на жертву. И не может.

Он понял, что возвращается.

А спустя еще один миг или десять тысяч лет его ослеп шие от боли глаза смогли различить стоящего у алтаря человека. Сначала неясную фигуру. Затем — детали. И когда он понял, что увидел, — вздрогнул.

Гончий Пес.

Меч Храма, проливший реки крови.

Меч Храма, рвавший на куски людей и демонов.

Тот, кто только что шел по ужасающему Пути боли, — вздрогнул.

И закричал бы, если бы хватило сил.

Но сил не было, Гончий Пес не мог даже скулить, глядя на своего спасителя. Не израненного — истерзанного. На живое — все еще живое! — воплощение самой боли.

Тело — разорванная плоть. Местами обгоревшая, места ми кровоточащая, местами исчезнувшая, испарившаяся, вы рванная так, что видны кости. Иногда — сломанные, и белые осколки смешаны с окровавленной плотью. Тело — сплошная боль. Памятник ей, ее песня.

И Гончий Пес понял, что его спаситель прошел Путь боли до самого кониа. Что был за чертой и вернулся.

И вытащил его.

Спаситель уже не был мертв. Спаситель еще не был.жив. Но первое, что он сделал, — бросился на помощь умирающему воину. И лоскутами разорванного от криков рта упрямо шептал Высокое заклинание, вырывающее Гончего Пса из крово жадных лап Вечного забвения. Возвращающее его в Сред ний мир.

— Вы умираете, мастер, — с трудом проклокотал воин.

Голос, казалось, шел прямо из прожженной груди. Голос причинял боль, но Гончий Пес не мог не спросить. Боль — его Путь. Его. Он служит Посвященным, а не наоборот. Пусть спаситель перестанет тратить силы на воина и позаботится о себе.

— Вы умираете, мастер. И услышал:

— Я не умираю, Пес. Я — родился.

* * *

анклав: Москва

территория: Болото

«Шельман, Шельман и Грязное. Колониальные товары и антиквариат»

иногда большое скрывается в малом

Пэт хватило всего нескольких дней после поселения в доме Грязнова. чтобы понять простую вещь: превратить Олово в горничную не получится. Маленький слуга следил за порядком, готовил еду, накрывал на стол — в общем, выполнял всю домашнюю работу, но существовала граница, которую он не переступал. Да, Олово приносил Кириллу вино и чай, но чувствовалось, что делает он это не потому, что обязан, а по собственной воле. И Грязнов никогда не злоупотреблял своим положением, обращался с Олово не как со слугой, а скорее как с помощником. Уважительно. Почти дружески. Одним словом, девушке быстро объяснили, что на завтрак в постель можно не рассчитывать. Как и на то, что Олово станет убираться в ее комнате или застилать кровать. Тем не менее слуга называл ее молодой госпожой и держался крайне почтительно. Разобравшись в странных порядках, Пэт предложила Кириллу нанять служанку, но понимания не встретила: Грязное сказал, что чужих в доме не будет. А на дальнейшие уговоры сообщил, что китайский иероглиф «неприятность» произошел от рисунка двух женщин под одной крышей. Девушка попробовала проявить характер — ей показалось, что антиквар специально измывается над дочерью верхолаза, выражая таким образом свое отношение к представительнице правящего класса, над которой он неожиданно обрел власть. Целых два дня в доме шла холодная война, закончившаяся безоговорочной победой хозяев. Все осталось как есть, и Пэт пришлось учиться заботиться о себе самой.

Еще неделю она не выходила из дома, дулась и разговаривала с Кириллом и его слугой сквозь зубы. Затем остыла, возобновила прогулки по улицам в сопровождении Олово и неожиданно для себя увидела, с какой опаской поглядывают на невысокого слугу местные громилы. Канторщики старались держаться от Олово подальше, а если уж оказывались рядом, то обязательно здоровались первыми и всегда уступали дорогу. Сначала Пэт решила, что такое положение дел обусловлено деньгами Кирилла, однако, внимательно изучив поведение громил, поняла, что ошиблась: за деньги можно получить дружелюбно-покровительственное отношение — страх и уважение не покупаются. А Олово боялись. Громилы боялись. Нормальные же люди, наоборот, разговаривали с маленьким слугой охотно и весьма приветливо. Тогда девушка вспомнила, что у Грязнова есть могущественные друзья, так что, вполне возможно, антиквара прикрывает СБА, связываться с которой канторщики откровенно боялись. Но разговор с Мамашей Дашей не оставил от этого предположения камня на камне: все вопросы с местными бандитами Олово улаживал самостоятельно, без помощи извне. Как именно проходили переговоры, никто не знал: канторщики молчали, слуга тоже неотличался разговорчивостью, но результат видели все — проблем у Кирилла не было.

Непрост, очень непрост оказался маленький, сплошь разукрашенный черными татуировками человек. И Пэт, среди юношеских увлечений которой числились в том числе и восточные единоборства, отринула высокомерие и стала внимательно приглядываться к Олово. И заметила, что движения его не скупы, но расчетливы — слуга не тратил силы на ненужные жесты. Заметила плавность и мягкость, заметила некоторые весьма характерные повороты плеч, узнала о его невероятной реакции. Олово, маленький, забавно растягивающий слова Олово оказался бойцом!

Но Пэт не была бы собой, если бы не собралась проверить свои выводы на практике, и однажды, выбрав момент, когда Кирилл отсутствовал, девушка спустилась на кухню и громко поинтересовалась:

— Правда, что ты умеешь драться?

Моющий салатные листья Олово не удивился. Спокойно выключил воду, повернулся к Пэт, на некоторое время задумался, после чего отрицательно качнул головой:

— Я-а умею защища-аться.

— Я занималась айкидо, — с некоторым вызовом сообщила Пэт.

— Очень хорошо, молода-ая госпожа, мне стало на-амного спокойнее.

Слуга был скуп на проявление эмоций, и понять, издевается он или говорит серьезно, не представлялось возможным.

— Хочешь покажу?

Олово нерешительно оглядел кухню.

— Здесь много посуды, молода-ая госпожа-а.

— Плевать!

— Может, не будем игра-ать?

«Играть?!» Петра самолюбиво вскинула голову и тут же, сделав быстрый шаг, резко ударила слугу в лицо.

Точнее, хотела ударить.

Ее прежние схватки с телохранителями заканчивались однообразно: вымуштрованные безы уклонялись и подставляли под удары плечи. Тронуть хозяйку никто из них не решался.

Олово оказался своеобразным слугой.

Кулак не достиг цели, а ноги девушки неожиданно оказались выше головы. Мгновение свободного полета, и девушка плашмя рухнула на кухонный стол.

Больно.

— Ты сломал мне руку!

Олово молчал. Правая рука онемела.

— Ты сломал ее!

— Пройдет, — отозвался слуга. — Скоро.

— Как ты смел?

Олово непонимающе посмотрел на девушку.

— Как ты посмел меня ударить?!

— Я-а защища-ался.

И все. Сказать нечего: он ведь и вправду защищался. И просил «не играть», а она не послушалась.

Уходя с кухни, Пэт чувствовала себя маленькой девочкой, которую поставили на место.

А через день Олово пришел мириться. Он поднялся к девушке, пару мгновений помялся в дверях, после чего подошел к сидящей в кресле Пэт и попросил:

— Руку да-ай. Левую.

Как всегда, предельно лаконично.

— Зачем?

Слуга поморщился, судя по всему, объяснение потребовало бы слишком много слов.

— Дай.

Пэт, немного поразмыслив, вытянула вперед левую руку. Олово осторожно взял девушку за кисть и намотал на запястье тусклую металлическую ленту. Не надел, а именно намотал.

— Что это?