Чтение 18–й страницы книги ~Русь окаянная~

завывание московских метелей, но слова Наставника не вызывали удивления.
Поймал себя на мысли, что если бы при нашем разговоре присутствовал
человек, владеющий языком древних вавилонян, он все равно не понял бы нас.
Для него слова Бероса означали бы то, что на следующий день я стану на год
старше. Мне же было ясно, что я подошел к некой кармической точке, в
которой надо мной завис дамоклов меч, и что завтра будет решен вопрос, буду
ли я продолжать свое существование в этом мире или внезапно перейду в
другой. Другими словами, надо мной нависла грозная опасность, и, возможно,
я уже кармический мертвец, а завтра могу стать мертвецом физическим.
Удивительная вещь, психическое подчинение карме. Пять лет назад, узнав, что
завтра я могу погибнуть, я был бы повергнут в шок и стал бы лихорадочно
высчитывать, откуда идет угроза и как ее избежать. Сейчас же меня
интересовало только одно. Знает ли Наставник, какая опасность грозит его
ученику? То, что он не имеет права вмешиваться в мои отношения с Высшими
Силами, мне было известно. Но знает ли он, как эти Силы завтра, быть может,
расправятся со мной? Несмотря на обработку, которой я подвергся за минувшие
пять лет, любопытство не покинуло меня.

Я внимательно посмотрел ему в глаза. Он ждал Знака. Если я завтра погибну,
то это будет означать, что он даром потратил пять лет, и жрецам вновь
потребуется время на подготовку нового балансира. Если же послезавтра мы
встретимся вновь, то...

Я поднялся со стула.

- Дозволяет ли мне Наставник уйти? - почтительно спросил я.

- Ступай, - равнодушно ответил он. Бредя домой по ночному Багдаду, я
размышлял не о том, что завтра, вполне возможно, мой труп будет выставлен
перед товарищами по службе для опознания. Больше всего меня интересовало
другое. Что будет, если завтра мне суждено родиться? Куда направит меня
Баланс устами моего Учителя после кармического рождения? Не географически,
конечно. Здесь все было ясно. Место моего служения Балансу - Шомкара. А вот
какие способы служения мне будут дозволены? Чисто энергетические или,
подобно великому Маураги, мне будет разрешено влиять на ход истории
Шомкары? Устранять неугодных, продвигать подсознательно служащих Балансу?
Воздействовать на личности, на социум?

На следующий день ровно в семь утра я, уже позавтракавший и побрившийся,
выглянул в окно. Машины, которая ежедневно отвозила меня в Таджи, еще не
было (мой водитель, вечно сонный Ибрагим, всегда опаздывал на пять-семь
минут). Неожиданно зазвонил телефон. Я поднял трубку, которая тут же
загудела от баса бригадного генерала Дануна.

- Мархаба, хабиби (Привет, дорогой). Какая удача, что ты еще не вышел из
дома.

- Что случилось?

- Я приказал Сади съездить в Хаббанию по одному делу и дал ему твою машину.
Тебя же прошу пройтись до генштаба. Ровно в восемь генерал Валид проводит
совещание. Поприсутствуй и выскажи нашу точку зрения. Совещание закончится
не позднее десяти, поскольку Валида на одиннадцать вызвал
главнокомандующий. В десять тридцать за тобой заедет автобус. Тыловики
будут ехать в Таджи и захватят тебя. Куда заехать, в штаб или домой?

- Пусть приезжают домой, - сказал я, прикинув, что от моего дома до
генштаба три минуты хода, а значит, я успею зайти в книжную лавку, хозяин
которой накануне обещал показать мне древние книги, которые его сын
нелегально привез из Иордании.

Я вышел из дома и огляделся. Толпы голодных оборванных мальчишек, мрачные
лица мужчин и женщин. Последние все чаще одевались в соответствии с
требованиями ислама. Последние годы Ирак все заметнее исламизировался. Это
и понятно. Все бывшие друзья и союзники теперь следуют в фарватере
американской политики. Ирак остался один на один с таким монстром, как США.
В этой ситуации приходилось рассчитывать только на Аллаха.

Без пяти десять (совещание продлилось всего сорок минут) я уже сидел в
лавке и листал книги, которые Джума, хозяин лавки, вручил мне трясущимися
от волнения руками. Рукописный Коран, которому на вид было лет триста,
почти не поддавался чтению из-за неразборчивого почерка переписчика.
Несмотря на почтительное волнение, с которым Джума передавал мне в руки
манускрипт, я был уверен, что старый мошенник постарается переправить его
за кордон и загнать тысяч за двадцать баксов.

Одна книга, облаченная в переплет из бараньей шкуры, особенно привлекла мое
внимание. На обложке названия не было. Я открыл титульный лист. "Откровения
шейха Абу Мансура ибн Джабара". Начал листать толстые страницы.

"Во имя Аллаха великого и милосердного!

Я, Абу Мансур ибн Джабар, шейх и сын шейха, под мыслью, внушенной мне
Аллахом, оставил свои стада и пастбища, золото и драгоценности, жен и детей
и нищим дервишем отправился пешком в великий город Багдад, дабы стать
свидетелем великих событий ..."

Пролистав полкниги я понял, что автор был свидетелем разграбления Багдада
ордами монголов. Это было во времена Шамра, когда наступление ислама на
Европу грозило глобальным нарушением Баланса и халдейские жрецы отдали
приказ своему брату Азамару остановить продвижение зеленого знамени Пророка
на Запад. Азамар исполнил волю старших жрецов, и монгольская степь надолго
стала кармическим узлом, сдерживающим и тормозящим развитие азиатских и
европейских псиполей. А когда потомки Азамара выполнили до конца его
миссию, могущественная империя монголов развалилась так же внезапно, как и
появилась. Некоторые фразы повествования наводили на мысль, что автор,
человек фанатично верящий в Аллаха, тем не менее подспудно чувствовал, что
события, свидетелем которых он стал, направлялись конкретными людьми. И
считая всех людей орудием в руках Аллаха, он не мог понять, почему
Всемогущий руками этих людей воздвиг непреодолимое препятствие продвижению
правоверных на Запад. В конце книги Абу Мансур описал интересный эпизод,
который произошел, когда "неверные" грабили дворец халифа. В разгар грабежа
во дворце появился некто Хызр, дервиш, одетый в лохмотья. Одним движением
руки он остановил грабеж и заставил монгольских воинов низко склониться
перед ним. А когда темник, руководивший штурмом, приказал выложить перед
дервишем сокровища, захваченные монголами, Хызр, не взглянув на груду
золота, прошел в библиотеку, открыл тайник, расположенный в стене, достал
какую то толстую книгу и, завернув ее в свой плащ, удалился.

Увлекшись чтением, я совсем забыл о том, что в моем распоряжении было всего
тридцать минут. Закончив изучение книги, я посмотрел на часы. Стрелки
показывали без пяти одиннадцать. Наскоро простившись с Джумой, я опрометью
кинулся к своему дому. Автобуса возле подъезда не было. Я поднялся в
квартиру, где служанка, нанятая мной за счет Министерства обороны, уже
прибирала комнаты.

- За тобой заезжали офицеры, сэди, - сказала она, отжимая тряпку, которой
протирала мебель.

- Давно уехали?

- Минуты три назад.

Я на мгновение задумался, а затем подошел к телефону и набрал номер Дануна.
Телефон молчал. Моя развалюха стояла под окном, но была неисправна.
Придется добираться на такси. Я вышел на улицу и помахал рукой старенькой
"тойоте", на которой было написано слово "такси".

Через пятнадцать минут мы уже выехали из Багдада и мчались по шоссе в
направлении Таджи. Километрах в двадцати от города мы уткнулись в огромную
пробку, из центра которой валил густой черный дым. Место происшествия было
окружено "красными беретами", что несколько удивило меня, поскольку
дорожными происшествиями занималась полиция. Самые нетерпеливые водители
съезжали с шоссе и огибали пробку по песку. Мой таксист, не задумываясь,
съехал на грунт и поехал за огромным грузовым "мерседесом". Пыль стояла
столбом. Я поднял стекло и, когда мы поравнялись с местом аварии, попытался
разглядеть, что там произошло. Но из-за дыма и пыли мне это не удалось.
"Алла, - покачал головой таксист. - Начало новой жизни".

Отпустив такси возле контрольно-пропускного пункта, я прошел на территорию
лагеря. Репродукторы, размещенные на столбах по всей территории лагеря,
ревели, изрыгая в атмосферу арабскую музыку, под которую довольно успешно
маршировали солдаты. Я пошел по эвкалиптовой аллее в направлении штаба.

У самого входа я столкнулся с ординарцем Дануна. Солдат застыл на месте и
каким-то деревянным взглядом уставился на меня. "Мархаба, Юсуф!" - я
похлопал его по плечу, что означало полное благоволение офицера к низшему
чину. Я относился к нему с уважением, поскольку солдатом он был только до
двух часов пополудни, а затем становился поэтом. Его стихи (он дарил мне
свои книги) были полны романтики и восточной философии.