учиться... Что, деньги понадобились?
показал рукой на свой пояс.
поболтался около нарядной приличное время, а потом, ближе к обеду, исчез
(в протоколе было записано): пошел вместе с какимто своим новым знакомым
пить пиво.
Фамилия его - Прошин. "А-а, Прошин!" - скривился тогда Васильев. Антон
Прошин. Ханыга, врун, побирушка. Вынет свои три рубля из кармана - ты
добавляй! Как уж потом умудряется заначить свой трояк, на следующий раз, -
догадайся. Прошин из своих прожитых тридцати трех отбухал четырнадцать лет
в местах отдаленных по разным статьям. Он и возразил, когда Ледик заявил:
"Хватит, поболтался, разводиться не хочу", что его, Ледика, бабу тягал тут
один...
другого не греет. Сука буду, я видал баб многих, за это били... Но к ней
бы... И ползком, и по-пластунски. Хотя бы ножку поцеловать. Обожаю
подобных!
но он почему-то трахнул Прошина по голове кулаком, и они покатились по
улице и лупили друг друга крепко, пока не надоело драться. Прошин сказал
после:
тебе его покажу. Хай, падла, ставит за все. А если нет - убьем, скотину!
богатый. А у нас, видишь, сколько всего... На двоих... Пустенько!
техминимума. Он ведь до армии вкалывал. За короткое время можно найти себе
квартиру.
каждый божий день, как приходили сюда разные. Теперь ему еще неприятнее
было думать о том, как Ирина просила сразу там, у порога. Интересно,
пикантно! - выворачивало его зло. - Сразу новенький - и у порога!.. Сука,
правда! Этот гад прав! Кто ее?.. Кто он? Проходная пешка? Конечно,
заходил... А она - у порога. Может, с ним по-другому. И с теми,
новенькими, тоже у порога! Если бы он, Ледик, спросил ее - зачем? Может,
она ему бабахнула бы - зачем. Так интереснее.
что на такую бабу можно одеть какой-нибудь панцирь?.. Да хоть гранату
привесь, мужик на такую попрет... И батя твой... Не родной, правда... Там
иногда караулил...
выбью. Не то, что на пиво.
и сам на себя, юродствуя, повесил табличку: "Убийца". Ирина ему сказала на
это, видно, не простив утреннего удара в плечо:
своих ребят, или когда вас выводили, чтобы вы порядок навели?..
ее испуганное лицо. И это его взбесило: значит, она боится, потому что
виновата.
сильнее и сильнее.
Сорокалетний импотент... Подводник, понимаешь...
держал себя! Не хватало, чтобы я ложился сразу с ними... С племянницей
импотента, и с его женой... Я держал себя в руках! А этот... Этот твой...
тут роскошествовал один... Ты показывала ему класс! У порога начинал!
Поганец! А тебе - кайф! Ты думаешь, я не понимаю, какая ты? И что делала с
ним без меня?
медленно застегивала лифчик, и он сидел не пьяный - чего там это пиво? Для
такого мужика?
подумала, что из тебя вырастет такой мужик. Все простить за это можно!
Сколько у тебя было?
основном один.
гигант?
Григорьевны, - кормилица. Она воспитывалась с детских лет в любви к ней.
Вон наверху теперь вагонетка, стукнулась, перекувыркнулась, зашуршала
порода, скатывающаяся вниз. И жизнь так же разбита и катится вниз. Шахта
кормила их всех, одевала и обувала. И чувство любви к ней не уходило, а
крепло. Был посредине ее, этой шахты, поначалу отец, потом муж.
потому, что тоже был с шахтой. Пахал. Не якшался с начальством, но вдруг
стали избирать депутатом. Сперва в местный Совет, потом - в городской,
вскоре в областной. Черноглазый высокий парень не красовался перед ней -
он забрал ее всю. И она его долго любила и всегда во всем ему верила. Она
закончила медучилище, потом осилила институт. Вера в него не нарушалась
после ее неожиданного выдвижения по работе. Лишь мелькнула мысль и
подумалось: к своим годам и он мог бы выучиться, тогда пошло бы веселей.
Чего все на карачках ползать? Есть люди, всегда чистенькие. Он поначалу в
техникуме учился, потом забросил, бегал посменно, разрывая иногда путы
распределительно ясной для себя жизни. Ей однажды показалась эта жизнь
другой, увиделась обделенность.
смене. И она приняла его, истосковавшись по доброму слову, по "чистеньким
рукам" и чистому лицу. Он, Соболев, понял это, говорил горячо о том, как
уже давно любит ее, как страдает. Как она дивна! Никто не говорил давно
так ей. Даже тот, случайный, в Ессентуках, не говорил, что любит, когда
они после ресторана зашли к нему в отдельный номер, прекрасно обставленный
- он был в санатории, оказывается, основной, то есть по положенной
путевке. Соболев был везде основной - в президиумах, на похоронах, на
митингах. Большой, крупный, тоже истосковавшийся. И она горячо
признавалась: тоже любит его, давно заочно любит. Даже представляла, что с
ним была...
Она никогда в жизни не ощущала такого наполнения, ее распирала радость...
Он был остроумен в извращении, сознался потом, посмеиваясь: начитался
специальных зарубежных книг...
опустился в лаву и дает стране уголек, тоже умел подойти. Она ожидала, что
все то, что было, повторит. И он заторопился, повторил. И это было ново,
непознано...
допрашивал теперь не так осторожно. Струев пришел в тот час, когда из ее
дома зачем-то выносили диван. После того, как он грохнулся о стенку двумя
ножками, они его - втроем (три мужика) вынесли на улицу, словно покойника.