а какая-то липкая бесцветная гадость, покрывавшая пол, стены, дверные
ручки; все предметы в столовой: столы, стулья, тарелки и ложки; тумбочки,
табуретки и кровати камерах и, в первую очередь, самих заключенных. Грязная
кожа зудела нестерпимо, особенно по ночам, однако в душ их водили раз в
неделю, и поделать тут было ничего нельзя. Откуда бралась эта грязь?...
заключенные понеграмотней считали, что она источается из самого "естества"
этого места и потому должна приниматься естественно.
Во-первых, ее не хватало. То есть настолько не хватало, что избавиться от
сосущего чувства голода Францу не удавалось ни на минуту; даже после обеда
-- самой обильной трапезы -- он вставал из-за стола голодным. По разнарядке
в обед полагалось триста граммов супа, сто граммов белков (несвежего мяса
или рыбы) с тремястами граммами гарнира, плюс утром выдавалось триста
граммов хлеба на день. Однако Францу редко удавалось сберечь хлеб даже до
полудня: после скудного завтрака есть хотелось нестерпимо, и рука сама
лезла в набедренный карман комбинезона. На завтрак им давали триста граммов
каши, иногда овсяной, иногда гречневой, иногда какой-то еще, названия
которой Франц не знал; однако, во всех случаях вкус был отвратительный, а
запах -- и того хуже. В течение первых полутора недель Франц отдавал свою
порцию доходяге-заключенному по кличке "Оборвыш"; однако, упав как-то раз в
голодный обморок, перестал привередничать и, к великому разочарованию
Оборвыша, стал есть кашу сам. Где-то через неделю он привык к ее вкусу, а
еще через две -- к запаху, и начал есть с аппетитом. В общем и целом,
наиболее приемлемой трапезой был ужин: неизменные триста граммов
картофельного пюре с прогорклым маргарином. Маргарин, в конце концов, Франц
мог слить на тарелку счастливому в таких случаях Оборвышу, а само пюре
обладало вполне нейтральным вкусом.
рассчитан, чтобы поддерживать в активной работе тело человека 8 часов, а
его мысль -- 16 часов в сутки", однако на практике до заключенных паек
доходил лишь процентов на семьдесят. Остальное оседало на кухне среди
кухонной челяди, а потом расходилось среди урок и их прихлебателей.
Протестовать было бесполезно, жаловаться -- себе дороже.
Вкалываем с утра до вечера, света белого месяцами не видим. Кормять, опять
же, впроголодь ...
здесь остается, 33% на Первый Ярус идет, а 34% -- наверх, на Третий. Ты,
когда на Первом Ярусе кайфовал, -- ананасы с бананами, да телятину с
индейкой жрал? Вот теперь и работай ...
продержали-то всяво ...
Наставнику отрапортую -- в карцере сгниешь!
приходилось выполнять, донимала еще сильней. Во-первых, рабочий день длился
11 часов, а вовсе не 8, как им бесстыдно лгали на теоретических занятиях.
То есть, формально-то он был, конечно, 8, но во все рабочие дни, кроме
субботы, им добавляли по 3 часа сверхурочных. И даже в субботу заключенным
приходилось в течение трех дополнительных часов заниматься ПИБТ -- Починкой
Инвентаря и Благоустройством Территории, однако нормы им на это не давали,
а значит, то была и не настоящая работа. На ПИБТ можно было "увернуться":
взять, к примеру, ведро и тряпку и тереть в каком-нибудь отдаленном
коридоре один и тот же квадратик пола в течение всех трех часов -- Франц
научился таким хитростям на удивление быстро.
куда бы их ни погнали -- на полевые работы или на "химию", в швейный или
механический цеха -- за ними неукоснительно следила охрана. Да если б даже
и не следила -- ее величество Норма заставляла работать лучше всяких
охранников. Плюс голод. Плюс страх перед урками.
спрашивали со всей бригады, а не с отдельных ее членов.
паек.
камеры), и горе было тому, кто не выполнил свою часть нормы, ибо на него
обрушивался гнев остальных урок, да и рядовых "мужиков" тоже. Никого не
волновало, сколько часов за последнюю ночь ты не спал из-за приступа
душиловки: без освобождения от врача тебя гнали на работу, а уж если ты
вышел на работу, то, значит, должен выполнить норму. Освобождение давалось
лишь при температуре выше тридцати восьми или при каком-нибудь очевидном
заболевании -- типа кровавого поноса, перелома руки или кровохаркания,
симптомы которого можно предъявить.
рабочий день их отправили на "поле" -- приятным было уже то, что он
оказался на поверхности земли. Стоя на четвереньках, он медленно полз вдоль
грядки, выкапывая совком странные ярко-зеленые грибы и складывая их в
большие пластиковые мешки. После спертого воздуха подземелья легкий
ветерок, дувший над полем, приносил райское блаженство; яркое солнце
припекало спину. Хоть Франц и ковырял, не прерываясь, совком в земле, на
работе он не концентрировался и думал свои мысли. И, уж конечно, он не
смотрел по сторонам, стараясь забыть, что поле оцеплено автоматчиками в
черной униформе и что справа и слева от него работают другие заключенные в
мешковатых красных комбинезонах.
"приемника" через тяжелую металлическую дверь, помеченную зеркалом Венеры.
Обернувшись на пороге, она улыбнулась и махнула рукой -- а охранник в
черном мундире грубо толкнул ее в спину. "Руки держи за головой, шалава, --
залаял он, -- сколько раз говорить?" Франц бросился на выручку, но перед
ним вырос другой охранник и с удовольствием ткнул ему в лицо пистолетом: "А
вот это видал, падла? С-стоять ..." Кровь застучала у Франца в висках, но
бунтовать было бесполезно, и он отступил, вытирая разбитую губу платком. А
через минуту и его самого увели из приемника -- через другую дверь,
помеченную мечом Марса.
одежду, обрили наголо и прогнали сквозь ядовитый, якобы дезинфецирующий,
душ. Затем ему выдали уродливый мешковатый комбинезон и белье (все,
скроенное из одной и той же грубой ткани красного цвета), а также огромные,
нестерпимо вонючие, черные сапоги. Охранник провел Франца по длинному
коридору, перегороженному в двух местах решетчатыми дверями, и сдал
внутренней охране, одетой в мундиры белого цвета.
стулом и выдал очередной набор анкет -- на этот раз Франц даже не пытался
спорить и безропотно взялся за работу. Анкеты имели ярко выраженную
криминально-судебную направленность: "Состоял(а) ли под судом за убийство,
изнасилование, неуплату налогов?, Испытывал(а) ли позыв к преступлению?
Ваше отношение к наркотикам?". После заполнения анкет Франца
сфотографировали и взяли отпечатки пальцев -- много времени все это не
отняло, и уже через полчаса он входил в камеру 21/17/2, сжимая под мышкой
комплект серого постельного белья.
кроватей, придвинутых почти вплотную друг к другу, с проходом посередине.
Между кроватями стояли низкие деревянные тумбочки; вдоль прохода
выстроились табуретки (на каждой -- по аккуратно сложенному комбинезону и
паре носков). Под табуретками стояли сапоги. На кроватях спали люди -- одни
храпели, другие бормотали во сне и ворочались. Какой-то заключенный
привстал на локте, мутным взором посмотрел на Франца и тут же, как
подрубленный, упал обратно на подушку. Вонь стояла несусветная -- в
основном, от наполненного почти до краев бака с нечистотами, стоявшего у
входа. Франц в растерянности озирался по сторонам в поисках свободного
места и наконец обнаружил две незанятые верхние полки в непосредственной
близости от вышеупомянутого бака ...
мной.
закончилась.
ужина полы мыть ...
поднял глаза. Над ним стоял их бригадир, урка по прозвищу "Дрон" --
жилистый человек лет сорока с гнилыми прокуренными зубами. "Ежели и дальше
будешь херово работать, Профессор, -- огребешь ..." -- коротко сказал
бригадир и, не дожидаясь ответа, вразвалочку удалился. Выражать вслух свое
возмущение по поводу пинка в бок Франц не стал (ему уже успели объяснить,
что с урками лучше не связываться); "Почему херово?" -- неуверенно подумал
он. Франц огляделся по сторонам и сразу же получил ответ на свой вопрос:
между ним и остальными бригадниками лежало метров десять необработанной
грядки. Надо было догонять. Он постарался сконцентрироваться на грибах и
некоторое время яростно орудовал совком, поминутно поднимая глаза и
проверяя расстояние между собой и ближайшим заключенным. Но увы! -- оно все
равно увеличивалось, хотя и не так быстро, как раньше. Некоторое время
Франц работал, не смотря по сторонам, однако получилось еще хуже: через
полчаса он опять поймал себя на мыслях о "своем", а расстояние между ним и
ближайшим заключенным выросло до пятнадцати метров. К обеду он отставал
метров на двадцать и выхода из создавшегося положения не видел. За столом
заключенные-"мужики" прятали от него глаза (урки сидели отдельно), и даже
Конюшевский Владислав
Посняков Андрей
Громыко Ольга
Флинт Эрик
Андреев Николай
Соломатина Татьяна