Чтение 18–й страницы книги ~Чапаев и пустота~

никак не желают пролезать в петли, - при этом удивляло меня не то, что я
вдруг оказался высоко в ночном петербургском небе, а то, что мне никак не
удается эта привычная операция. Нечто похожее я испытывал и сейчас -
нереальность происходящего оставалась как бы за скобками моего сознания;
сам же вечер был вполне обычным, и если бы не легкое покачивание вагона,
вполне можно было бы предположить, что мы сидим в одном из маленьких
петербургских кафе и мимо окна проплывают фонарики лихачей.

Я ел молча и только изредка поглядывал на Анну. Она коротко отвечала
Чапаеву, говорившему что-то о тачанках и пулеметах, но я был настолько
поглощен ею, что не улавливал нити разговора. Мне было грустно от
абсолютной недостижимости ее красоты; я знал, что к ней так же
бессмысленно тянуться вожделеющими руками, как пытаться зачерпнуть закат
кухонным ведром.

Когда ужин был закончен, башкир убрал со стола тарелки и подал кофе.
Чапаев откинулся на спинку стула и закурил сигару. Выражение его лица
стало благодушным и немного сонным; поглядев на меня, он улыбнулся.

- Петр, - сказал он, - вы выглядите озабоченным и даже, извините,
рассеянным. А комиссар... Он должен увлекать за собой, понимаете? Он
должен быть, как бы это сказать... Стремительным, безжалостным... Он
должен быть абсолютно уверен в себе. Всегда.

- В себе я уверен вполне, - сказал я. - Но не вполне уверен в вас.

- Вот как? Что вас смущает?

- Я могу быть откровенным?

- Разумеется. И я, и Анна очень рассчитываем на это.

- Мне трудно поверить, что вы действительно красный командир.

Чапаев поднял левую бровь.

- В самом деле? - спросил он с искренним, как мне показалось,
изумлением. - Но отчего?

- Не знаю, - сказал я. - Все это очень напоминает маскарад.

- Вы не верите, что я сочувствую пролетариату?

- Отчего же, я верю. Я и сам сегодня, на этой трибуне, испытал
похожее чувство. И все же...

Я вдруг перестал понимать, что именно я хочу сказать. Над столом
повисла тишина - нарушал ее только еле слышный звон ложечки, которой Анна
помешивала свой кофе.

- Кто же в таком случае похож на красного командира? - спросил
Чапаев, стряхивая сигарный пепел с полы пиджака.

- Фурманов, - сказал я.

- Простите, Петр, но вы уже второй раз за сегодня произносите эту
фамилию. Кто такой Фурманов?

- Господин с цепкими глазами, - сказал я, - который выступал перед
ткачами после меня.

Анна вдруг хлопнула в ладоши.

- Кстати, - сказала она, - мы совсем забыли про ткачей, Василий
Иванович. А уже давно пора нанести им визит.

Чапаев кивнул.

- Да-да, - сказал он, - вы совершенно правы, Анна. Я только что хотел
предложить это сам, но Петр меня так озадачил, что все вылетело у меня из
головы.

Он повернулся ко мне.

- Непременно вернемся как-нибудь к этой теме. А сейчас не желаете ли
составить нам компанию?

- Желаю.

- Тогда вперед, - сказал Чапаев, поднимаясь из-за стола.

Выйдя из штабного вагона, мы пошли в хвост поезда. Происходящее
казалось мне все более странным. Несколько вагонов, по которым мы прошли,
были темными и казались совершенно пустыми. Свет нигде не горел; из-за
дверей не долетало ни единого звука. Мне слабо верилось, что за ореховыми
панелями, в полированной поверхности которых отражался огонек сигары
Чапаева, спит красная солдатня, но я старался не рефлексировать по этому
поводу.

Один из вагонов кончался не обычным тамбуром, а торцевой дверью, за
окном которой неслась назад черная зимняя ночь. Башкир после короткой
возни с замком открыл ее; в коридор ворвался острый грохот колес и рой
крохотных колючих снежинок. За дверью оказалась небольшое огражденное
пространство под навесом, наподобие задней площадки трамвая, а дальше
темнела тяжелая туша следующего вагона - никакого перехода туда не было,
так что оставалось неясным, как именно Чапаев собирается нанести визит
своим новым бойцам. Вслед за остальными я вышел на площадку. Чапаев
облокотился о перила, глубоко затянулся своей сигарой, и ветер сорвал с
нее несколько ярко-малиновых искр.

- Они поют, - сказала Анна, - слышите?

Она подняла ладонь, словно чтобы защитить волосы от ветра, но сразу
же опустила - ее стрижка лишала это движение всякого смысла. Я подумал,
что совсем недавно она, должно быть, носила другую прическу.

- Слышите? - повторила она, поворачиваясь ко мне.

Действительно, сквозь грохот вагонных колес пробивалось довольно
красивое и стройное пение. Прислушавшись, я разобрал слова:

Мы кузнецы - и дух наш Молох,

Куем мы счастия ключи.

Вздымайся выше, наш тяжкий молот,

В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи!!

- Странно, - сказал я, - почему они поют, что они кузнецы, если они
ткачи? И почему Молох - их дух?

- Не Молох, а молот, - сказала Анна.

- Молот? - переспросил я. - А, ну разумеется. Кузнецы, потому и
молот. То есть потому, что они поют, что они кузнецы, хотя на самом деле
они ткачи. Черт знает что.

Несмотря на нелепость текста, в этой несущейся сквозь зимнюю ночь
песне было что-то завораживающее и древнее - может быть, дело было не в
самой песне, а в этом странном сочетании множества мужских голосов,
пронизывающего ветра, заснеженных полей и редких маленьких звезд в небе.
Когда поезд изогнулся на повороте, стала видна цепь темных вагонов -
видимо, те, кто в них ехал, пели в полной темноте, и это дополняло
картину, делая ее еще таинственнее и страннее. Некоторое время мы молча
слушали.

- Может быть, это что-то скандинавское, - сказал я. - Знаете, там был
какой-то бог, и у него был магический молот, которым он пользовался как
оружием. Кажется, в Старшей Эдде. Да-да, и все остальное так подходит!
Этот заиндевелый темный вагон перед нами - чем не молот Тора, брошенный в
неведомого врага! Он неотступно несется за нами, и нет силы, способной
остановить его полет!

- У вас живое воображение, - сказала Анна. - Неужели вид грязного
вагона возбуждает в вас все эти мысли?

- Что вы, конечно нет, - сказал я. - Я просто пытаюсь быть приятным
собеседником. На самом деле я думаю о другом.

- О чем же? - спросил Чапаев.

- О том, что человек чем-то похож на этот поезд. Он точно так же
обречен вечно тащить за собой из прошлого цепь темных, страшных,
неизвестно от кого доставшихся в наследство вагонов. А бессмысленный
грохот этой случайной сцепки надежд, мнений и страхов он называет своей
жизнью. И нет никакого способа избегнуть этой судьбы.

- Ну отчего, - сказал Чапаев. - Способ есть.

- И вы его знаете? - спросил я.

- Конечно, - сказал Чапаев.

- Может быть, поделитесь?

- Охотно, - сказал Чапаев и щелкнул пальцами.

Башкир, казалось, только и ждал этого сигнала. Поставив фонарь на
пол, он ловко поднырнул под перила, склонился над неразличимыми в темноте
сочленениями вагонного стыка и принялся быстро перебирать руками. Что-то
негромко лязгнуло, и башкир с таким же проворством вернулся на площадку.

Темная стена вагона напротив нас стала медленно отдаляться.

Я поднял глаза на Чапаева. Он спокойно выдержал мой взгляд.

- Становится холодно, - сказал он, словно ничего не произошло. -
Вернемся к столу.

- Я вас догоню, - ответил я.

Оставшись на площадке один, я некоторое время молча смотрел вдаль.
Еще можно было разобрать пение ткачей, но с каждой секундой вагоны
отставали все дальше и дальше; мне вдруг показалось, что их череда очень
походит на хвост, отброшенный убегающей ящерицей. Это была прекрасная
картина. О, если бы действительно можно было так же легко, как разошелся
Чапаев с этими людьми, расстаться с темной бандой ложных "я", уже столько
лет разоряющих мою душу!

Вскоре мне стало холодно. Вернувшись в вагон и закрыв за собой дверь,
я на ощупь пошел назад. Дойдя до штабного вагона, я ощутил такую
усталость, что, даже не стряхнув с пиджака снежинок, вошел в свое купе и
повалился на кровать.

Из салона, где сидели Чапаев с Анной, доносились их голоса и смех.
Бухнуло открываемое шампанское.

- Петр! - крикнул Чапаев. - Не спите! Идите к нам!

После холодного ветра, продувшего меня на площадке, теплый воздух
купе был удивительно приятен. Мне даже стало чудиться, что он больше
походит на воду, и я наконец беру горячую ванну, о которой мечтал уже
столько дней. Когда это ощущение стало абсолютно реальным, я понял, что
засыпаю. Об этом можно было догадаться и по тому, что вместо Шаляпина
граммофон вдруг заиграл ту же фугу Моцарта, с которой начался день. Я
чувствовал, что засыпать мне ни в коем случае не следует, но поделать уже
ничего не мог и, оставив борьбу, полетел вниз головой в тот самый пролет