Серые отступали, бледнея на глазах. Они явно никогда в жизни не видели
грузового вертолета. Румата перепрыгнул через стол.
с этими людьми. Вам не нравится их присутствие здесь? Они уйдут.
попадет. Я в патруле.
ножны, руки за головы, проходить по одному! И никаких подлостей! Кости
переломаю!
Этот дон загораживает нам дорогу!
пробегайте, да побыстрее, - долго я его не удержу! Эй, там, в дверях,
освободите проход!.. Барон, - сказал он, обнимая Пампу за обширную талию.
- Мне кажется, мой друг, что вы забыли одно важное обстоятельство. Ведь
этот славный меч употреблялся вашими предками только для благородного боя,
ибо сказано: "Не обнажай в тавернах".
бешено работающую кисть. - Вы не поверите, дорогой Румата, но я могу вот
так три-четыре часа подряд - и нисколько не устану... Ах, почему она не
видит меня сейчас?!
Барон проводил их взглядом.
правильно сделал, что не проводил их пинками в зад?
удалось подраться, то уж теперь-то мы имеем право слегка выпить и
закусить.
сознания, и зычным голосом гаркнул:
молодчиков, трусливых, как все лавочники. В "Золотой Подкове" я раскидал
их два десятка... Как удачно, - обратился он к Румате, - что тогда при мне
не было моего боевого меча! Я мог бы в забывчивости обнажить его. И хотя
"Золотая Подкова" не таверна, а всего лишь корчма...
засучил рукава и принялся за работу.
освободили в "Золотой Подкове"?
благородный друг, я, вероятно, недостаточно точно выразился! Я никого не
освобождал. Ведь они были арестованы, это государственное дело... С какой
стати я бы стал их освобождать? Какой-то дон, вероятно, большой трус,
старик книгочей и слуга... - Он пожал плечами.
опрокидывая скамьи и роняя блюда. Дон Рипат значительно посмотрел в глаза
Руматы и вышел.
служба...
пошел на службу!
охраны дона Рэбы я арестовал и препроводил в Веселую Башню дону Окану.
опустил глаза. - Я думаю... Мне кажется...
стали оловянными. Румата кивнул ему и вернулся к столу. Барон доканчивал
блюдо с фаршированными каракатицами.
откашлялся. - Будем веселиться. Будем, черт побери, веселиться...
пустыря. Занимался серый рассвет, вдали сиплыми голосами орали
петухи-часомеры. Каркали вороны, густо кружившиеся над какой-то неприятной
кучей неподалеку, пахло сыростью и тленом. Туман в голове быстро
рассеивался, наступало знакомое состояние пронзительной ясности и четкости
восприятий, на языке приятно таяла мятная горечь. Сильно саднили пальцы
правой руки. Румата поднес к глазам сжатый кулак. Кожа на косточках была
ободрана, а в кулаке была зажата пустая ампула из-под каспарамида,
могучего средства против алкогольного отравления, которым Земля
предусмотрительно снабжала своих разведчиков на отсталых планетах. Видимо,
уже здесь, на пустыре, перед тем как впасть в окончательно свинское
состояние, он бессознательно, почти инстинктивно высыпал в рот все
содержимое ампулы.
обсерватории, а левее проступали в сумраке тонкие, как минареты,
сторожевые вышки королевского дворца. Румата глубоко вдохнул сырой
холодный воздух и направился домой.
безденежных донов, быстро теряющих человеческий облик, он совершил
гигантское турне по арканарским кабакам, пропив все, вплоть до роскошного
пояса, истребив неимоверное количество спиртного и закусок, учинив по
дороге не менее восьми драк. Во всяком случае, Румата мог отчетливо
вспомнить восемь драк, в которые он вмешивался, стараясь развести и не
допустить смертоубийства. Дальнейшие его воспоминания тонули в тумане. Из
этого тумана всплывали то хищные морды с ножами в зубах, то
бессмысленно-горькое лицо последнего безденежного дона, которого барон
Пампа пытался продать в рабство в порту, то разъяренный носатый ируканец,
злобно требовавший, чтобы благородные доны отдали его лошадей...
ируканское, эсторское, соанское, арканарское, но перед каждой переменой
вин украдкой клал под язык таблетку каспарамида. Он еще сохранял
рассудительность и привычно отмечал скопления серых патрулей на
перекрестках и у мостов, заставу конных варваров на соанской дороге, где
барона наверняка бы пристрелили, если бы Румата не знал наречия варваров.
Он отчетливо помнил, как поразила его мысль о том, что неподвижные ряды
чудных солдат в длинных черных плащах с капюшонами, выстроенные перед
Патриотической школой, - это монастырская дружина. При чем здесь церковь?
- подумал он тогда. С каких это пор церковь в Арканаре вмешивается в
светские дела?
когда в минуту просветления увидел перед собой разрубленный дубовый стол в
совершенно незнакомой комнате, обнаженный меч в своей руке и рукоплещущих
безденежных донов вокруг, то подумал было, что пора идти домой. Но было
поздно. Волна бешенства и отвратительной, непристойной радости
освобождения от всего человеческого уже захватила его. Он еще оставался
землянином, разведчиком, наследником людей огня и железа, не щадивших себя
и не дававших пощады во имя великой цели. Он не мог стать Руматой
Эсторским, плотью от плоти двадцати поколений воинственных предков,
прославленных грабежами и пьянством. Но он больше не был и коммунаром. У
него больше не было обязанностей перед Экспериментом. Его заботили только
обязанности перед самим собой. У него больше не было сомнений. Ему было
ясно все, абсолютно все. Он точно знал, кто во всем виноват, и он точно
знал, чего хочет: рубить наотмашь, предавать огню, сбрасывать с дворцовых
ступеней на копья и вилы ревущей толпы...
но чисты. Он помнил, что рубился с кем-то, но с кем? И чем все
кончилось?..
он тоже помнил - приволок барона к себе домой. Пампа дон Бау был бодр,
совершенно трезв и полон готовности продолжать веселье - просто он больше
не мог стоять на ногах. Кроме того, он почему-то считал, что только что
распрощался с милой баронессой и находится теперь в боевом походе против
своего исконного врага барона Каску, обнаглевшего до последней степени.
("Посудите сами, друг мой, этот негодяй родил из бедра шестипалого
мальчишку и назвал его Пампой...") "Солнце заходит, - объявил он, глядя на