оба (уже покойные!) князя - крестный его, Иван, и Семен Иваныч - понимали
это, чуяли, хоть и не побывавши ни разу в ветшающем Вечном городе
Константина...
уже не осталось воды. Будить Станяту не хочется, но тот сам, почуяв
шевеление в хоромине, просовывает голову в дверь, мигая спросонь.
Городи, о весенню пору светлы ночи ти! - возражает Станята и, живо
сообразив святительскую трудноту, боком просовывается в дверь и
протягивает руку к кувшину:
калите с собою не унесешь!
разумеет сейчас свой когда-то оставленный им Новгород, а отнюдь не всю
Владимирскую Русь.
Моисея, посланных к патриарху за крещатыми ризами. (Новый новгородский
архиепископ всенепременно хотел сравниться с опочившим Каликою, избежав
при этом посредничества московской митрополии.) Сам ходил на их подворье,
разыскал старых знакомцев своих, о чем долго рассказывал Алексию.
разом оскучнел ликом, отмахнул рукою:
месяцы пребывания здесь хожалый новогородец сумел стать совершенно
незаменимым.
приговаривая:
походя фитиль в светильнике, вздыхает: - У нас об эту пору уже и снег
падет! Снег-от есчо не обнастевшой, пуховой, легкой! Кони бежат, дак с-под
копыт курева пылит, любота! Ты-то почто не спишь, отче? - спрашивает он,
ставя кувшин на стол. - Есчо и заря не алела!
Тебе, владыко, все недосуг, да и соромно, а мы, молодшие, поцитай, все
ихние палаты излазали! Конецьно, обидно ромеям! И тот-то дворечь,
Влахерны, опосле латинов был в отхожее место превращен! Я тута с греками
баял ихнею молвью, дак сказывали, как дело-то было! Един царь на другого
божьих дворян навел, поцитай - без бою сдались! А потом латины весь город
ограбили, цетыре дня жгли, десять тыщ никак церквей одних разволочили по
всему-то царству!
плясать. Сказать-то - и то соромно! Тьпфу! - Он зло сплевывает в сторону.
- Теперича Анна, царица ихняя, иноземка, фряжского роду, опять за Рим
заложить ся удумала... Тут Палама с Акиндином не зря споры вел! А нам уж,
русичам, с латинами никак нельзя, ну никак! Съедят, с костями сгложут!
Голых баб на святом престоле, эко...
самому изголовью кровати, и небо неприметно начинало синеть. Алексий вновь
прикрыл вежды (рано еще, не звонят и к заутрени!), и вновь с легким
головным кружением двинулось златотканое, ушедшее в небылое шествие
автократора и синклита.
рождества Христова. Впрочем, счет времени велся тогда, да и много спустя
еще, по-старому, от сотворения мира, то есть с прибавкою пяти тысяч
пятисот восьми лет.)
птицей, жаркие степи, татарские вежи, конные заставы степняков, любопытно
выспрашивающих, что за люди и куда путь держат, пыль припутных торговых
городов, обезлюженных чумою, почасту и вовсе пустых, заброшенных и уже
зарастающих купами тальника, орешником и вездесущей березкой, и, наконец,
слепящее, изнывающее под солнцем море с его соленою влагой, невиданными им
до сей поры студенистыми существами - медузами, крабами и морскими
звездами, разноязычье, запах и гомон чужой портовой толпы. Позади - споры
и свары: шла война генуэзских фрягов с веницейскими, и неясно было, кто же
повезет русское посольство в Константинополь и даже - не заберут ли их в
полон ради богатого выкупа?
отдаления, и потянулись дни, колеблемые стихией; и близился, и восставал
из воды, и явился весь в зелени садов, башнях и куполах храмов великий
город.
и первого на греческой земле причастия. Корабль стоял, уронив паруса,
висел недвижимо в опаловой, потом бирюзовой воде, менявшей свой цвет по
мере того, как подымалось солнце. (Их все не пускали чалиться к пристани.)
Лодки шныряли к берегу и назад, шла нелепая толковня, поругивались моряки,
роптали бояре, поминутно утирающие потные лбы тафтяными и бумажными
платами, все не возвращался усланный еще с ночи Михайло Гречин, недоуменно
переминались, взглядывая на своего главу, клирошане, и только он сам стоял
недвижно и немо, не чуя ни жары, от коей дымилась под ногами просыхающая
палуба, ни теплого, с запахом пыли и ароматами незнакомых растений,
ветерка. Перед ним был Царьград! Византий, семихолмный град Константина,
столица православия! И что перед всем этим было безлепое кишение
таможенных доглядатаев, запаздывающий патриарший клирик, наглые вездесущие
фряги, которые и здесь совались почему-то во все щели, подплывали,
пробовали даже забраться на корабль...
раскинутым веером, лодьям и на веслах повели к берегу. От ослепительного
сверкания воды было плохо видно, кто сидит в лодьях, кто сожидает их на
пристани. Близился разноязычный гомон, волна жарких запахов, густое
кишение толпы...
твердоты ногами, будто пьяные, иные крестятся, растерянно и смятенно
оглядывая окрест.
правильно угадав, подходит прямо к Алексию. Теснятся со сторон
цареградские русичи, сбежавшие сюда целою толпой, не важно, тверичи,
московляне, новогородцы ли, тут, вдали от родины, все едино - Русь!
Расспрашивают, тормошат, мало не ощупывают приезжих.
властно останавливает шествие. У Алексия непроизвольно сдвигаются брови,
Семен Михалыч уже берется за рукоять меча на поясе, Артемий Коробьин готов
взять невежду за грудки, но грек торопится разрешить недоумение и
успокоить русичей: генуэзский бальи в своем праве - на этой пристани они
емлют мзду с приезжих наравне с греками. Пока разбирались, Алексий
терпеливо разглядывал иноземные плоские шляпы и чулки фрязинов, вчуже
стыдясь за греков, допустивших такое непотребство в своем-то городе!
(Вздумал бы какой фрязин на Москве не то что власть показать, а хотя и
нищего задеть на улице, поди, и головы не сносил, посадские молодцы живо
бы приняли на кулаки!) И уже и вонь берега будто сделалась гуще и заметнее
рваная, исхудалая портовая толпа нищих, бродяг и калек, заискивающе
остолпивших новонаезжих русичей.
позабылось почти. Разом поразило изобилие каменных хором и палат, мощенная
плоским камением дорога, густота уличной толпы, гомон, жаркая пыль,
пронзительные крики торговцев. На Руси, воротясь откуда из дальних путей,
вылезают из лодьи и первым ходом - на буевище, к могилам родительским; а
там тишь да птичий щебет, и в тишине той хорошо, добро постоять молча,
здравствуясь с усопшими.
московскому гречину Михайле, да и враз не очень и доходила быстрая
греческая речь к ненавычному уху. Внял токмо, что Каллист обещает принять
русичей ввечеру, а не сразу же после литургии, как сожидалось да и было бы
пристойно. И Алексий негромко, но твердо попросил передать патриарху
настоятельную просьбу посольства хотя благословить их сразу же после
литургии. Протодьякон, явно смущенный, засуетился, обещал непременно
передать просьбу Алексия его святейшеству.
дивились на медное подобие великого императора верхом на коне, с яблоком и
жезлом в руках (<Яблоко-то знаменует державу!> - тотчас подсказал
греческий провожатый).
спиною, но уже и не было мига глянуть, кто, - начиналась София.
стройная тишина, словно бы мрак расступался, наполняясь мерцанием
светильников и согласным пением хора. Они шли, поворачивали, миновали
первые, вторые, третьи двери. Миновали притвор святого Михаила; кланялись
чудотворной иконе Богородицы, некогда воспретившей Марии Египетской, во
гресех сущей, вхождение во храм; с опасливым удивлением оглядели двери
Ноева ковчега; потрогали железную цепь, носимую апостолом Павлом;
Афанасьев Роман
Акунин Борис
Лукьяненко Сергей
Шилова Юлия
Каменистый Артем