конверт. Актриса взволновалась.
загадку роли Ксении..."
осенило. Дело в том, что Вешнякова не должна выходить из средних
дверей, а сбоку, там, где пианино. Пусть не забывает, что она недавно
лишилась мужа и из средних дверей не решится выйти ни за что. Она
идет монашеской походкой, опустив глаза долу, держа в руках букетик
полевой ромашки, что типично для всякой вдовы..."
То-то мне было неудобно в средних дверях.
прочитала: - "А впрочем, пусть Вешнякова выходит, откуда хочет! Я
приеду, тогда все станет ясно. Ганг мне не понравился, по-моему, этой
реке чего-то не хватает..." Ну, это к вам не относится, - заметила
Поликсена.
Аристарху Платоновичу, что я безумно, безумно ему благодарна!
никто не писал, кроме меня. Это его утомляло бы во время его
раздумий.
Торопецкую, удалилась.
сияя, воскликнул:
человек, видимо распираемый анекдотом, сверкая от радости, наклонился
к Торопецкой. Руками он в это время сзывал народ. Явился на анекдот
Миша Панин
и Полторацкий и еще кто-то. Головы наклонились над конторкой. Я
слышал: "И в это время муж возвращается в гостиную..." За конторкой
засмеялись. Полный пошептал еще немного, после чего Мишу Панина
охватил его припадок смеха "ах, ах, ах", Полторацкий вскричал:
"Грандиозно!" - а полный захохотал счастливым смехом и тотчас кинулся
вон, крича:
вернула Торопецкая.
должен бояться сыграть результат, к чему его всегда очень тянет".
вечеринки у генерала он не должен сразу здороваться с женою
полковника, а предварительно обойти стол кругом, улыбаясь растерянно.
У него винокуренный завод, и он ни за что не поздоровается сразу,
а..."
понимаю, - Елагин сделал круг по комнате, как бы обходя что-то, - нет,
не чувствую я этого. Мне неудобно!.. Жена полковника перед ним, а он
чего-то пойдет... Не чувствую!
Аристарх Платонович? - ледяным голосом спросила Торопецкая.
он опять сделал круг по комнате.
Платоновичу за то, что он из Индии...
Елагин.
Платонович, - и прочитала: - "А впрочем, пусть он делает, как хочет. Я
приеду, и пьеса станет всем ясна".
щеки, потом у другой, и мне показалось, что у него на моих глазах
выросли бакенбарды. Затем он стал меньше ростом, надменно раздул
ноздри и сквозь зубы, при этом выщипывая волоски из воображаемых
бакенбард, проговорил все, что было написано о нем в письме.
Платоновича.
своим обыкновенным голосом сказал: - Не понимаю! - и вышел. Я видел,
как он в сенях сделал еще один круг в передней, недоуменно пожал
плечами и скрылся.
святого. Вы слышали, как они разговаривают?
понимая, что означает слово "середняки".
писать нельзя. Поликсену освободили на два дня от ее непосредственных
обязанностей, и нас с ней перевели в одну из женских уборных. Демьян
Кузьмич, пыхтя, приволок туда машинку.
лился в окно. Я сидел на кушеточке, отражаясь в зеркальном шкафу, а
Поликсена на табуреточке. Я чувствовал себя как бы двухэтажным. В
верхнем происходила кутерьма и беспорядок, который нужно было
превратить в порядок. Требовательные герои пьесы вносили
необыкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов, каждый
старался занять первое место, оттесняя других. Править
пьесу - чрезвычайно утомительное дело. Верхний этаж шумел и двигался
в голове и мешал наслаждаться нижним, где царствовал установившийся,
прочный покой. Со стен маленькой уборной, похожей на бонбоньерку,
смотрели, улыбаясь искусственными улыбками, женщины с преувеличенно
пышными губами и тенями под глазами. Эти женщины были в кринолинах
или в фижмах. Меж ними сверкали зубами с фотографий мужчины с
цилиндрами в руках. Один из них был в жирных эполетах. Пьяный толстый
нос свисал до губы, щеки и шея разрезаны складками. Я не узнал в нем
Елагина, пока Поликсена не сказала мне, кто это.
лампионы, пустую пудреницу, вдыхал чуть ощутимый запах какой-то
краски и ароматный запах папирос Поликсены. Здесь было тихо, и тишину
эту резало только стрекотание машинки и тихие ее звоночки, да еще
иногда чуть скрипел паркет. В открытую дверь было вид
но, как
на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые женщины, сухонького
вида, пронося груды крахмальных юбок.
взрывами музыки откуда-то и дальними грозными криками. Теперь я знал,
что на сцене, где-то глубоко за паутиной старых коридоров, спусков и
лестниц, репетируют пьесу "Степан Разин".
перерыв. Поликсена уходила к себе, чтобы навестить свое хозяйство, а
я шел в чайный буфет.
и выйти на лестницу. Тут уже нарушалось очарование молчания. По
лестнице подымались актрисы и актеры, за белыми дверями звенел
телефон, телефон другой откуда-то отзывался снизу. Внизу дежурил один
из вышколенных Августой Менажраки курьеров. Потом железная
средневековая дверь, таинственные за нею ступени и какое-то
безграничное, как мне казалось, по высоте кирпичное ущелье,
торжественное, полутемное. В этом ущелье, наклоненные к стенам его,
высились декорации в несколько слоев. На белых деревянных рамах их
мелькали таинственные условные надписи черным: "I лев. зад", "Граф.
заспин.", "Спальня III-й акт". Широкие, высокие, от времени черные
ворота с врезанной в них калиткой с чудовищным замком на ней были
справа, и я узнал, что они ведут на сцену. Такие же ворота были
слева, и выводили они во двор, и через эти ворота рабочие из сараев
подавали декорации, не помещавшиеся в ущелье. Я задерживался в ущелье
всегда, чтобы предаться мечтам в одиночестве, а сделать это было
легко, ибо лишь редкий путник попадался навстречу на узкой тропе
между декорациями, где, чтобы разминуться, нужно было поворачиваться
боком.
железной двери выпускала меня. Звуки под ногами пропадали, я попадал
на ковер, по медной львиной голове узнавал преддверие кабинета
Гавриила Степановича и все по тому же солдатскому сукну шел туда, где
уже мелькали и слышались люди, - в чайный
буфет.
в глаза, а вслед за ним маленького роста человек, пожилой, с
нависшими усами, лысый и столь печальными глазами, что жалость и
тревога охватывали каждого, кто не привык еще к нему. Вздыхая
тоскливо,