Чтение 18–й страницы книги ~Братья Карамазовы~

-- Ктура годзина, пане? (который час?) -- обратился со скучающим видом пан с трубкой к высокому пану на стуле. Тот вскинул в ответ плечами: часов у них у обоих не было.

-- Отчего не поговорить? Дайте и другим говорить. Коли вам скучно, так другие и не говори, -- вскинулась опять Грушенька, видимо нарочно привязываясь. У Мити как бы в первый раз что-то промелькнуло в уме. На этот раз пан ответил уже с видимою раздражительностью:

-- Пани, я ниц не мувен против, ниц не поведзялем. (Я не противоречу, я ничего не сказал).

-- Ну да хорошо, а ты рассказывай, -- крикнула Грушенька Максимову. -- Чт[OACUTE] ж вы все замолчали?

-- Да тут и рассказывать-то нечего-с, потому вс¬ это одни глупости, -- подхватил тотчас Максимов с видимым удовольствием и капельку жеманясь, -- да и у Гоголя вс¬ это только в виде аллегорическом, потому что все фамилии поставил аллегорические: Ноздрев-то ведь был не Ноздрев, а Носов, а Кувшинников -- это уже совсем даже и не похоже, потому что он был Шкворнев. А Фенарди действительно был Фенарди, только не италиянец, а русский, Петров-с, и мамзель Фенарди была хорошенькая-с, и ножки в трико, хорошенькие-с, юпочка коротенькая в блестках, и это она вертелась, да только не четыре часа, а всего только четыре минутки-с... и всех обольстила...

-- Да за что высекли-то, высекли-то тебя за что? -- вопил Калганов.

-- За Пирона-с, -- ответил Максимов.

-- За какого Пирона? -- крикнул Митя.

-- За французского известного писателя, Пирона-с. Мы тогда все вино пили в большом обществе, в трактире, на этой самой ярмарке. Они меня и пригласили, а я перво-на-перво стал эпиграммы говорить: "Ты ль это, Буало, какой смешной наряд". А Буало-то отвечает, что он в маскарад собирается, то есть в баню-с, хи-хи, они и приняли на свой счет. А я поскорее другую сказал, очень известную всем образованным людям, едкую-с: Ты Сафо, я Фаон, об этом я не спорю, Но к моему ты горю Пути не знаешь к морю. Они еще пуще обиделись и начали меня неприлично за это ругать, а я как раз, на беду себе, чтобы поправить обстоятельства, тут и рассказал очень образованный анекдот про Пирона, как его не приняли во французскую академию, а он, чтоб отмстить, написал свою эпитафию для надгробного камня: Ci-git Piron qui ne fut rien Pas meme academicien. Они взяли да меня и высекли.

-- Да за чт[OACUTE] же, за чт[OACUTE]?

-- За образование мое. Мало ли из-за чего люди могут человека высечь, -- кротко и нравоучительно заключил Максимов.

-- Э, полно, скверно вс¬ это, не хочу слушать, я думала, что веселое будет, -- оборвала вдруг Грушенька. Митя всполохнулся и тотчас же перестал смеяться. Высокий пан поднялся с места и с высокомерным видом скучающего не в своей компании человека, начал шагать по комнате из угла в угол, заложив за спину руки.

-- Ишь зашагал! -- презрительно поглядела на него Грушенька. Митя забеспокоился, к тому же заметил, что пан на диване с раздражительным видом поглядывает на него.

-- Пан, -- крикнул Митя, -- выпьем, пане! И с другим паном тоже: выпьем, панове! -- Он мигом сдвинул три стакана и разлил в них шампанское.

-- За Польшу, панове, пью за вашу Польшу, за польский край! -- воскликнул Митя.

-- Бардзо ми то мило, пане, выпием (это мне очень приятно, пане, выпьем), -- важно и благосклонно проговорил пан на диване и взял свой стакан.

-- И другой пан, как его, эй, ясневельможный, бери стакан! -- хлопотал Митя.

-- Пан Врублевский, -- подсказал пан на диване. Пан Врублевский, раскачиваясь, подошел к столу и стоя принял свой стакан.

-- За Польшу, панове, ура! -- прокричал Митя, подняв стакан.

Все трое выпили. Митя схватил бутылку и тотчас же налил опять три стакана.

-- Теперь за Россию, панове, и побратаемся!

-- Налей и нам, -- сказала Грушенька, -- за Россию и я хочу пить.

-- И я, -- сказал Калганов.

-- Да и я бы тоже-с... за Россеюшку, старую бабусеньку, -- подхихикнул Максимов.

-- Все, все! -- восклицал Митя. -- Хозяин, еще бутылок!

Принесли все три оставшиеся бутылки из привезенных Митей. Митя разлил.

-- За Россию, ура! -- провозгласил он снова. Все, кроме панов, выпили, а Грушенька выпила разом весь свой стакан. Панове же и не дотронулись до своих.

-- Как же вы, панове? -- воскликнул Митя. -- Так вы так-то? Пан Врублевский взял стакан, поднял его и зычным голосом проговорил:

-- За Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года!

-- Ото бардзо пенкне! (Вот так хорошо!), -- крикнул другой пан, и оба разом осушили свои стаканы.

-- Дурачье же вы, панове! -- сорвалось вдруг у Мити.

-- Па-не!! -- прокричали оба пана с угрозою, наставившись на Митю как петухи. Особенно вскипел пан Врублевский.

-- Але не можно не мець слабосьци до своего краю? -- возгласил он. (Разве можно не любить своей стороны?)

-- Молчать! Не ссориться! Чтобы не было ccop! -- крикнула повелительно Грушенька и стукнула ножкой об пол. Лицо ее загорелось, глаза засверкали. Только что выпитый стакан сказался. Митя страшно испугался.

-- Панове, простите! это я виноват, я не буду. Врублевский, пан Врублевский, я не буду!..

-- Да молчи хоть ты-то, садись, экой глупый! -- со злобною досадой огрызнулась на него Грушенька.

Все уселись, все примолкли, все смотрели друг на друга.

-- Господа, всему я причиной! -- начал опять Митя, ничего не понявший в возгласе Грушеньки; -- ну, чего же мы сидим? Ну, чем же нам заняться... чтобы было весело, опять весело?

-- Ах, в самом деле ужасно не весело, -- лениво промямлил Калганов.

-- В банчик бы-с сыграть-с, как давеча... -- хихикнул вдруг Максимов.

-- Банк? Великолепно! -- подхватил Митя, -- если только панове...

-- Пузьно, пане! -- как бы нехотя отозвался пан на диване...

-- То правда, -- поддакнул и пан Врублевский.

-- Пузьно? Это чт[OACUTE] такое пузьно? -- спросила Грушенька.

-- То значи поздно, пани, поздно, час поздний, -- разъяснил пан на диване.

-- И вс¬-то им поздно, и вс¬-то им нельзя! -- почти взвизгнула в досаде Грушенька. -- Сами скучные сидят, так и другим, чтобы скучно было. Пред тобой, Митя, они вс¬ вот этак молчали и надо мной фуфырились...

-- Богиня моя! -- крикнул пан на диване, -- цо мувишь, то сень стане. Видзен неласкен, и естем смутны. (Вижу нерасположение, оттого я и печальный.) Естем готув (я готов), пане, -- докончил он, обращаясь к Мите.

-- Начинай, пане! -- подхватил Митя, выхватывая из кармана свои кредитки и выкладывая из них две сторублевых на стол.

-- Я тебе много, пан, хочу проиграть. Бери карты, закладывай банк!

-- Карты чтоб от хозяина, пане, -- настойчиво и серьезно произнес маленький пан.

-- То найлепши спосуб (самый лучший способ), -- поддакнул пан Врублевский.

-- От хозяина? Хорошо, понимаю, пусть от хозяина, это вы хорошо, панове! Карты! -- скомандовал Митя хозяину.

Хозяин принес нераспечатанную игру карт и объявил Мите, что уж сбираются девки, жидки с цимбалами прибудут тоже вероятно скоро, а что тройка с припасами еще не успела прибыть. Митя выскочил из-за стола и побежал в соседнюю комнату сейчас же распорядиться. Но девок всего пришло только три, да и Марьи еще не было. Да и сам он не знал, как ему распорядиться и зачем он выбежал: велел только достать из ящика гостинцев, леденцов и тягушек и оделить девок. -- "Да Андрею водки, водки Андрею! -- приказал он на-скоро, -- я обидел Андрея!" Тут его вдруг тронул за плечо прибежавший вслед за ним Максимов.

-- Дайте мне пять рублей, -- прошептал он Мите, -- я бы тоже в банчик рискнул, хи-хи!

-- Прекрасно, великолепно! Берите десять, вот! -- Он вытащил опять все кредитки из кармана и отыскал десять рублей. -- А проиграешь, еще приходи, еще приходи...

-- Хорошо-с, -- радостно прошептал Максимов и побежал в Залу. Воротился тотчас и Митя и извинился, что заставил ждать себя. Паны уже уселись и распечатали игру. Смотрели же гораздо приветливее, почти ласково. Пан на диване закурил новую трубку и приготовился метать; в лице его изобразилась даже некая торжественность.

-- На мейсца, панове! -- провозгласил пан Врублевский.

-- Нет, я не стану больше играть, -- отозвался Калганов, -- я давеча уж им проиграл пятьдесят рублей.

-- Пан был нещенсливый, пан может быть опять щенсливым, -- заметил в его сторону пан на диване.

-- Сколько в банке? Ответный? -- горячился Митя.

-- Слухам, пане, может сто, може двесьце, сколько ставить будешь.

-- Миллион! -- захохотал Митя.

-- Пан капитан может слышал про пана Подвысоцкего?

-- Какого Подвысоцкого ?

-- В Варшаве банк ответный ставит кто идет. Приходит Подвысоцкий, видит тыс¬нц злотых, ставит: в[AACUTE]а-банк. Б[AACUTE]нкер муви: "пане Подвысоцки, ставишь злото, чи на г[OACUTE]нор?" -- На г[OACUTE]нор, пане, муви Подвысоцки. -- "Тем лепей, пане". Б[AACUTE]нкер мечет талью, Подвысоцкий берет тыс¬нц злотых. -- "Почекай, пане", муви б[AACUTE]нкер, вынул ящик и дает миллион: "бери, пане, ото есть твой рахунек" (вот твой счет)! Банк был миллионным. -- Я не знал того, -- муви Подвысоцкий. -- "Пане Подвысоцки, -- муви б[AACUTE]нкер, -- ты ставилэсь на г[OACUTE]нор, и мы на г[OACUTE]нор". Подвысоцкий взял миллион.

-- Это не правда, -- сказал Калганов.

-- Пане Калганов, в шляхетной компании так мувиць не пржистои (в порядочном обществе так не говорят).

-- Так и отдаст тебе польский игрок миллион! -- воскликнул Митя, но тотчас спохватился: -- Прости, пане, виновен, вновь виновен, отдаст, отдаст миллион, на г[OACUTE]нор, на польску честь! Видишь, как я говорю по-польски, ха-ха! Вот ставлю десять рублей, идет -- валет.

-- А я рублик на дамочку, на червонную, на хорошенькую. на паненочку, хи-хи! -- прохихикал Максимов, выдвинув свою даму, и как бы желая скрыть от всех, придвинулся вплоть к столу и наскоро перекрестился под столом. Митя выиграл. Выиграл и рублик.

-- Угол! -- крикнул Митя.

-- А я опять рублик, я семпелечком, я маленьким, маленьким семпелечком, -- блаженно бормотал Максимов в страшной радости, что выиграл рублик.

-- Бита! -- крикнул Митя. -- Семерку на пе.

Убили и на пе.

-- Перестаньте, -- сказал вдруг Калганов.

-- На пе, на пе, -- удваивал ставки Митя, и что ни ставил на пе -- вс¬ убивалось. А рублики выигрывали.

-- На пе, -- рявкнул в ярости Митя.

-- Двесьце проиграл, пане. Еще ставишь двесьце? -- осведомился пан на диване.

-- Как, двести уж проиграл? Так еще двести! Все двести на пе! -- И выхватив из кармана деньги, Митя бросил было двести рублей на даму, как вдруг Калганов накрыл ее рукой:

-- Довольно! -- крикнул он своим звонким голосом.

-- Что вы это? -- уставился на него Митя.

-- Довольно, не хочу! Не будете больше играть.

-- Почему?

-- А потому. Плюньте и уйдите, вот почему. Не дам больше играть!

Митя глядел на него в изумлении.

-- Брось, Митя, он может правду говорит; и без того много проиграл, -- со странною ноткой в голосе произнесла и Грушенька. Оба пана вдруг поднялись с места со страшно обиженным видом.

-- Жартуешь (шутишь), пане? -- проговорил маленький пан, строго осматривая Калганова.

-- Як сен поважашь то робиць, пане! (Как вы смеете это делать!) -- рявкнул на Калганова и пан Врублевский.

-- Не сметь, не сметь кричать ! -- крикнула Грушенька. -- Ах петухи индейские!

Митя смотрел на них на всех поочередно; но что-то вдруг поразило его в лице Грушеньки и в тот же миг что-то совсем новое промелькнуло и в уме его, -- странная новая мысль!

-- Пани Агриппина! -- начал было маленький пан, весь красный от задора, как вдруг Митя, подойдя к нему, хлопнул его по плечу.

-- Ясновельможный, на два слова.

-- Чего хцешь, пане? (Что угодно?)

-- В ту комнату, в тот покой, два словечка скажу тебе хороших, самых лучших, останешься доволен.

Маленький пан удивился и опасливо поглядел на Митю. Тотчас же однако согласился, но с непременным условием, чтобы шел с ним и пан Врублевский.

-- Телохранитель-то? Пусть и он, и его надо! Его даже непременно! -- воскликнул Митя. -- Марш, панове!

-- Куда это вы? -- тревожно спросила Грушенька.

-- В один миг вернемся, -- ответил Митя. Какая-то смелость, какая-то неожиданная бодрость засверкала в лице его; совсем не с тем лицом вошел он час назад в эту комнату. Он провел панов в комнатку направо, не в ту, в большую, в которой собирался хор девок и накрывался стол, а в спальную, в которой помещались сундуки, укладки и две большие кровати с ситцевыми подушками горой на каждой. Тут на маленьком тесовом столике в самом углу горела свечка. Пан и Митя расположились у этого столика друг против друга, а огромный пан Врублевский сбоку их, заложив руки за спину. Паны смотрели строго, но с видимым любопытством.

-- Чем моген служиць пану? -- пролепетал маленький пан.

-- А вот чем, пане, я много говорить не буду: вот тебе деньги, -- он вытащил свои кредитки: -- хочешь три тысячи, бери и уезжай куда знаешь.

Пан смотрел пытливо, во все глаза, так и впился взглядом в лицо Мити.

-- Тржи тысенцы, пане? -- Он переглянулся с Врублевским.

-- Тржи, панове, тржи! Слушай, пане, вижу, что ты человек разумный. Бери три тысячи и убирайся ко всем чертям, да и Врублевского с собой захвати -- слышишь это? Но сейчас же, сию же минуту, и это навеки, понимаешь, пане, навеки вот в эту самую дверь и выйдешь. У тебя что там: пальто, шуба? Я тебе вынесу. Сию же секунду тройку тебе заложат и -- до видзенья, пане! А?

Митя уверенно ждал ответа. Он не сомневался. Нечто чрезвычайно решительное мелькнуло в лице пана.

-- А рубли, пане?

-- Рубли-то, вот как, пане: пятьсот рублей сию минуту тебе на извозчика и в задаток, а две тысячи пятьсот завтра в городе -- честью клянусь, будут, достану из-под земли! -- крикнул Митя.

Поляки переглянулись опять. Лицо пана стало изменяться к худшему.

-- Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! -- надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. -- Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься к ней завтра же... Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе дома лежат, -- лепетал Митя, труся и падая духом с каждым своим словом, -- ей богу лежат, спрятаны...

В один миг чувство необыкновенного собственного достоинства засияло в лице маленького пана:

-- Чи не потшебуешь еще чего? -- спросил он иронически. -- Пфе! А пфе! (стыд, срам!) -- И он плюнул. Плюнул и пан Врублевский.

-- Это ты оттого плюешься, пане, -- проговорил Митя как отчаянный, поняв, что вс¬ кончилось, -- оттого что от Грушеньки думаешь больше тяпнуть. Каплуны вы оба, вот что!

-- Естем до живого доткнентным! (Я оскорблен до последней степени) -- раскраснелся вдруг маленький пан как рак и живо, в страшном негодовании, как бы не желая больше ничего слушать, вышел из комнаты. За ним, раскачиваясь, последовал и Врублевский, а за ними уж и Митя, сконфуженный и опешенный. Он боялся Грушеньки, он предчувствовал, что пан сейчас раскричится. Так и случилось. Пан вошел в залу и театрально встал пред Грушенькой.

-- Пани Агриппина, естем до живего доткнентным! -- воскликнул было он, но Грушенька как бы вдруг потеряла всякое терпение, точно тронули ее по самому больному месту.

-- По-русски, говори по-русски, чтобы ни одного слова польского не было! -- закричала она на него. -- Говорил же прежде по-русски, неужели забыл в пять лет! -- Она вся покраснела от гнева.

-- Пани Агриппина...

-- Я Аграфена, я Грушенька, говори по-русски или слушать не хочу! -- Пан запыхтел от гонора и, ломая русскую речь, быстро и напыщенно произнес:

-- Пани Аграфена, я пшиехал забыть старое и простить его, забыть, что было допрежь сегодня...

-- Как простить? Это меня-то ты приехал простить? -- перебила Грушенька и вскочила с места.

-- Так есть, пани (точно так, пани), я не малодушны, я великодушны. Но я былем здзив¬ны (был удивлен), когда видел твоих любовников. Пан Митя в том покое давал мне тржи тыс¬нцы, чтоб я отбыл. Я плюнул пану в физию.

-- Как? Он тебе деньги за меня давал? -- истерически вскричала Грушенька. -- Правда, Митя? Да как ты смел! Разве я продажная?

-- Пане, пане, -- возопил Митя, -- она чиста и сияет, и никогда я не был ее любовником! Это ты соврал...

-- Как смеешь ты меня пред ним защищать. -- вопила Грушенька, -- не из добродетели я чиста была и не потому что Кузьмы боялась, а чтобы пред ним гордой быть и чтобы право иметь ему подлеца сказать, когда встречу. Да неужто ж он с тебя денег не взял?

-- Да брал же, брал! -- воскликнул Митя, -- да только все три тысячи разом захотел, а я всего семьсот задатку давал.

-- Ну и понятно: прослышал, что у меня деньги есть, а потому и приехал венчаться!

-- Пани Агриппина, -- закричал пан, -- я рыцарь, я шляхтич, а не лайдак! Я пшибыл взять тебя в супругу, а вижу нову пани, не ту, что прежде, а упарту и без встыду (своенравную и бесстыдную).

-- А и убирайся откуда приехал! Велю тебя сейчас прогнать и прогонят! -- крикнула в исступлении Грушенька. -- Дура, дура была я, что пять лет себя мучила! Да и не за него себя мучила вовсе, я со злобы себя мучила! Да и не он это вовсе! Разве он был такой? Это отец его какой-то! Это где ты парик-то себе заказал? Тот был сокол, а это селезень. Тот смеялся и мне песни пел... А я-то, я-то пять лет слезами заливалась, проклятая я дура, низкая я, бесстыжая!

Она упала на свое кресло и закрыла лицо ладонями. В эту минуту вдруг раздался в соседней комнате слева хор собравшихся наконец Мокринских девок, -- залихватская плясовая песня.

-- Т[OACUTE] есть с[OACUTE]дом! -- взревел вдруг пан Врублевский. -- Хозяин, прогони бесстыжих!

Хозяин, который давно уже с любопытством заглядывал в дверь, слыша крик и чуя, что гости перессорились, тотчас явился в комнату.

-- Ты чего кричишь, глотку рвешь? -- обратился он к Врублевскому с какою-то непонятною даже невежливостью.

-- Скотина! -- заорал было пан Врублевский.

-- Скотина? А ты в какие карты сейчас играл? Я подал тебе колоду, а ты мои спрятал! Ты в поддельные карты играл! Я тебя за поддельные карты в Сибирь могу упрятать, знаешь ты это, потому оно вс¬ одно что бумажки поддельные... -- И, подойдя к дивану, он засунул пальцы между спинкой и подушкой дивана и вытащил оттуда нераспечатанную колоду карт.

-- Вот она моя колода, не распечатана! -- Он поднял ее и показал всем кругом: -- я ведь видел оттелева, как он мою колоду сунул в щель, а своей подменил, -- шильник ты этакой, а не пан!

-- А я видел, как тот пан два раза передернул, -- крикнул Калганов.

-- Ах как стыдно, ах как стыдно! -- воскликнула Грушенька, сплеснув руками, и воистину покраснела от стыда. -- Господи, экой, экой стал человек!

-- И я это думал. -- крикнул Митя. Но не успел он это выговорить, как пан Врублевский, сконфуженный и взбешенный, обратясь ко Грушеньке и грозя ей кулаком, закричал:

-- Публична шельма! -- Но не успел он и воскликнуть, как Митя бросился на него, обхватил его обеими руками, поднял на воздух и в один миг вынес его из залы в комнату направо, в которую сейчас только водил их обоих.

-- Я его там на пол положил! -- возвестил он, тотчас же возвратившись и задыхаясь от волнения, -- дерется каналья, небось не придет оттуда!.. -- Он запер одну половинку двери и, держа настежь другую, воскликнул к маленькому пану:

-- Ясневельможный, не угодно ли туда же? Пшепрашам!

-- Батюшка, Митрий Федорович, -- возгласил Трифон Борисыч, -- да отбери ты у них деньги-то, то, что им проиграл! Ведь вс¬ равно что воровством с тебя взяли.

-- Я свои пятьдесят рублей не хочу отбирать, -- отозвался вдруг Калганов.

-- И я свои двести, и я не хочу! -- воскликнул Митя, -- ни за что не отберу, пусть ему в утешенье останутся.

-- Славно, Митя! Молодец, Митя! -- крикнула Грушенька, и страшно злобная нотка прозвенела в ее восклицании. Маленький пан, багровый от ярости, но нисколько не потерявший своей сановитости, направился было к двери, но остановился и вдруг проговорил, обращаясь ко Грушеньке:

-- Пани, ежели хцешь исьць за мною, идзьмы, если не -- бывай здрова! (Пани, если хочешь идти за мной -- пойдем, а если нет -- то прощай!)

И важно, пыхтя от негодования и амбиции, прошел в дверь. Человек был с характером: он еще после всего происшедшего не терял надежды, что пани пойдет за ним, -- до того ценил себя. Митя прихлопнул за ним дверь.

-- Заприте их на ключ, -- сказал Калганов. Но замок щелкнул с их стороны, они заперлись сами.

-- Славно! -- злобно и беспощадно крикнула опять Грушенька, -- Славно! Туда и дорога!

VIII. БРЕД.

Началась почти оргия, пир на весь мир. Грушенька закричала первая, чтоб ей дали вина: "Пить хочу, совсем пьяная хочу напиться, чтобы как прежде, помнишь, Митя, помнишь, как мы здесь тогда спознавались!" Сам же Митя был как в бреду и предчувствовал "свое счастье". Грушенька его впрочем от себя беспрерывно отгоняла: "Ступай, веселись, скажи им, чтобы плясали, чтобы все веселились, "ходи изба, ходи печь", как тогда, как тогда!" -- продолжала она восклицать. Была она ужасно возбуждена. И Митя бросался распоряжаться. Хор собрался в соседней комнате. Та же комната, в которой до сих пор сидели, была к тому же и тесна, разгорожена надвое ситцевою занавеской, за которою опять-таки помещалась огромная кровать с пухлою периной и с такими же ситцевыми подушками горкой. Да и во всех четырех "чистых" комнатах этого дома везде были кровати. Грушенька расположилась в самых дверях, Митя ей принес сюда кресло: так же точно сидела она и "тогда", в день их первого здесь кутежа, и смотрела отсюда на хор и на пляску. Девки собрались все тогдашние же; жидки со скрипками и цитрами тоже прибыли, а наконец-то прибыл и столь ожидаемый воз на тройке с винами и припасами. Митя суетился. В комнату входили глядеть и посторонние, мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и почуявшие небывалое угощение, как и месяц назад. Митя здоровался и обнимался со знакомыми, припоминал лица, откупоривал бутылки и наливал всем кому попало. На шампанское зарились очень только девки, мужикам же нравился больше ром и коньяк и особенно горячий пунш. Митя распорядился, чтобы был сварен шоколад на всех девок и чтобы не переводились всю ночь и кипели три самовара для чаю и пунша на всякого приходящего: кто хочет, пусть и угощается. Одним словом, началось нечто беспорядочное и нелепое, но Митя был как бы в своем родном элементе, и чем нелепее вс¬ становилось, тем больше он оживлялся духом. Попроси у него какой-нибудь мужик в те минуты денег, он тотчас же вытащил бы всю свою пачку и стал бы раздавать направо и налево без счету. Вот почему, вероятно, чтоб уберечь Митю, сновал кругом его почти безотлучно хозяин, Трифон Борисыч, совсем уж кажется раздумавший ложиться спать в эту ночь, пивший однако мало (всего только выкушал один стаканчик пунша) и зорко наблюдавший по-своему за интересами Мити. В нужные минуты он ласково и подобострастно останавливал его и уговаривал, не давал ему оделять как "тогда" мужиков "цыгарками и ренским вином" и, боже сохрани, деньгами, и очень негодовал на то, что девки пьют ликер и едят конфеты: "Вшивость лишь одна, Митрий Федорович, -- говорил он; -- я их коленком всякую напинаю, да еще за честь почитать прикажу, -- вот они какие!" Митя еще раз вспомянул про Андрея и велел послать ему пуншу: -- "Я его давеча обидел", -- повторял он ослабевшим и умиленным голосом. Калганов не хотел было пить, и хор девок ему сначала не понравился очень, но, выпив еще бокала два шампанского, страшно развеселился, шагал по комнатам, смеялся и вс¬ и всех хвалил, и песни, и музыку. Максимов, блаженный и пьяненький, не покидал его. Грушенька, тоже начинавшая хмелеть, указывала на Калганова Мите: "Какой он миленький, какой чудесный мальчик!" И Митя с восторгом бежал целоваться с Калгановым и Максимовым. О, он многое предчувствовал: ничего еще она ему не сказала такого и даже видимо нарочно задерживала сказать, изредка только поглядывая на него ласковым, но горячим глазком. Наконец она вдруг схватила его крепко за руку и с силой притянула к себе. Сама она сидела тогда в креслах у дверей.

-- Как это ты давеча вошел-то, а? Как ты вошел-то!.. я так испугалась. Как же ты меня ему уступить-то хотел, а? Неужто хотел?

-- Счастья твоего губить не хотел! -- в блаженстве лепетал ей Митя. Но ей и не надо было его ответа: