ляков. Не знаю, чт`о именно хотелось ему выразить своим восклицанием,
но, вероятно, что-нибудь очень громовое.
рых, четверть часа тому, покоился князь.
Мозгляков. - Вы смотрите на меня так, как будто вы вовсе не виноваты, а
как будто я же виноват перед вами! Ведь это нельзя же-с!.. такой тон!..
ведь это, наконец, превышает меру человеческого терпения... знаете ли вы
это?
еще называть вас этим именем, потому что у вас нет лучшего друга, как я;
друг мой! вы страдаете, вы измучены, вы уязвлены в самое сердце - и по-
тому не удивительно, что вы говорите со мной в таком тоне. Но я решаюсь
открыть вас все, все мое сердце, тем скорее, что я сама себя чувствую
несколько виноватой перед вами. Садитесь же, поговорим.
кресла.
крайней мере узнал все, что вы против меня затеваете, - грубо отвечал
Мозгляков, ободряя и подзадоривая себя собственным гневом.
на такой поступок? О боже мой!
слушать! Вспомните, на что вы-то решились, с вашими правилами, а тогда
осуждайте других!
доумил подслушивать, кто рассказал, кто тут шпионил? - вот что я хочу
знать.
Но если вы разберете все, все обстоятельства, то увидите, что если я и
виновата, то единственно тем, что вам же желала возможно больше добра.
Не таков мальчик!
меня внимательно, и вы сами во всем согласитесь. Во-первых, я хотела не-
медленно вам объяснить все, все, и вы узнали бы от меня все дело, до ма-
лейшей подробности, не унижаясь подслушиванием. Если же не объяснилась с
вами заранее, давеча, то единственно потому, что все дело еще было в
проекте. Оно могло и не состояться. Видите: я с вами вполне откровенна.
Во-вторых, не вините дочь мою. Она вас до безумия любит, и мне стоило
невероятных усилий отвлечь ее от вас и согласить ее принять предложение
князя.
любви до безумия, - иронически проговорил Мозгляков.
Так ли говорит, наконец, человек хорошего тона? Вы оскорбили и раздражи-
ли ее.
делали мне такие сладкие мины, я поехал с князем, а вы меня ну честить!
Вы чернили меня, - вот что я вам говорю-с! Я это все знаю, все!
ровна, презрительно улыбаясь. - Да, Павел Александрович, я чернила вас,
я наговорила на вас и, признаюсь, немало билась. Но уж одно то, что я
принуждена была вас чернить перед нею, может быть, даже клеветать на
вас, - уж одно это доказывает, как тяжело было мне исторгнуть из нее
согласие вас оставить! Недальновидный человек! Если б она не любила вас,
нужно ли б было мне вас чернить, представлять вас в смешном, недостойном
виде, прибегать к таким крайним средствам? Да вы еще не знаете всего! Я
должна была употребить власть матери, чтоб исторгнуть вас из ее сердца,
и, после невероятных усилий, достигла только наружного согласия. Если вы
теперь нас подслушивали, то должны же были заметить, что она ни одним
словом, ни одним жестом не поддержала меня перед князем. Во всю эту сце-
ну она почти не сказала ни слова; пела как автомат. Вся ее душа ныла в
тоске, и я, из жалости к ней, увела наконец отсюда князя. Я уверена, что
она плакала, оставшись одна. Войдя сюда, вы должны были заметить ее сле-
зы...
Зину в слезах.
вскричал он. - за что вы чернили меня, клеветали на меня, - в чем сами
признаетесь теперь?
то давно бы получили ответ. Да, вы правы! Все это сделала я, и я одна.
Зину не мешайте сюда. Для чего я сделала? отвечаю: во-первых, для Зины.
Князь богат, знатен, имеет связи, и, выйдя за него, Зина сделает блестя-
щую партию. Наконец, если он и умрет, - может быть, даже скоро, потому
что мы все более или менее смертны, - тогда Зина - молодая вдова, княги-
ня, в высшем обществе, и, может быть, очень богата. Тогда она может вый-
ти замуж за кого хочет, может сделать богатейшую партию. Но, разумеется,
она выйдет за того, кого любит, за того, кого любила прежде, чье сердце
растерзала, выйдя за князя. Одно уже раскаяние заставило бы ее загладить
свой проступок перед тем, кого прежде любила.
Александровна, - потому что вы этого, может быть, даже и не поймете. Вы
читаете вашего Шекспира, черпаете из него все свои высокие чувства, а на
деле вы хоть и очень добры, но еще слишком молоды, - а я мать, Павел
Александрович! Слушайте же: я выдаю Зину за князя отчасти и для самого
князя, потому что хочу спасти его этим браком. Я любила и прежде этого
благородного, этого добрейшего, этого рыцарски честного старика. Мы были
друзьями. Он несчастен в когтях этой адской женщины. Она доведет его до
могилы. Бог видит, что я согласила Зину на брак с ним, единственно выс-
тавив перед нею всю святость ее подвига самоотвержения. Она увлеклась
благородством чувств, обаянием подвига. В ней самой есть что-то рыцарс-
кое. Я представила ей как дело высокохристианское, быть опорой, утешени-
ем, другом, дитятей, красавицей, идолом того, кому, может быть, остается
жить всего один год. Не гадкая женщина, не страх, не уныние окружали бы
его в последние дни его жизни, а свет, дружба, любовь. Раем показались
бы ему эти последние, закатные дни! Где же тут эгоизм, - скажите, пожа-
луйста? Это скорее подвиг сестры милосердия, а не эгоизм!
милосердия? - промычал Мозгляков насмешливым голосом.
может быть, думаете, что тут иезуитски сплетена выгода князя с собствен-
ными выгодами? Что ж? может быть, в голове моей и были эти расчеты,
только не иезуитские, а невольные. Знаю, что вы изумляетесь такому отк-
ровенному признанию, но об одном прошу вас, Павел Александрович: не ме-
шайте в это дело Зину! Она чиста как голубь: она не рассчитывает; она
только умеет любить, - милое дитя мое! Если кто и рассчитывал, то это я,
и я одна! Но, во-первых, спросите строго свою совесть и скажите: кто не
рассчитывал бы на моем месте в подобном случае? Мы рассчитываем наши вы-
годы даже в великодушнейших, даже в бескорыстнейших делах наших, рассчи-
тываем неприметно, невольно! Конечно, почти все себя же обманывают, уве-
ряя себя самих, что действуют из одного благородства. Я не хочу себя об-
манывать: я сознаюсь, что, при всем благородстве моих целей, я рассчиты-
вала. Но, спросите, для себя ли я рассчитываю? Мне уже ничего не нужно,
Орловский Гай Юлий
Земляной Андрей
Шилова Юлия
Панов Вадим
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей