без малейшего смущения принял новую судьбу свою, без малейшего даже
отвращения, не возмутился перед ней нравственно, не испугался в ней ничего,
кроме разве необходимости работать и расстаться с кондитерскими и с тремя
Мещанскими. Ему даже показалось, что звание каторжного только еще развязало
ему руки на еще большие подлости и пакости. "Каторжник, так уж каторжник и
есть; коли каторжник, стало быть, уж можно подличать, и не стыдно".
Буквально, это было его мнение. Я вспоминаю об этом гадком существе как об
феномене. Я несколько лет прожил среди убийц, развратников и отъявленных
злодеев, но положительно говорю, никогда еще в жизни я не встречал такого
полного нравственного падения, такого решительного разврата и такой наглой
низости, как в А-ве. У нас был отцеубийца, из дворян; я уже упоминал о нем;
но я убедился по многим чертам и фактам, что даже и тот был несравненно
благороднее и человечнее А-ва. На мои глаза, во все время моей острожной
жизни, А-в стал и был каким-то куском мяса, с зубами и с желудком и с
неутолимой жаждой наигрубейших, самых зверских телесных наслаждений, а за
удовлетворение самого малейшего и прихотливейшего из этих наслаждений он
способен был хладнокровнейшим образом убить, зарезать, словом, на все, лишь
бы спрятаны были концы в воду. Я ничего не преувеличиваю; я узнал хорошо
А-ва. Это был пример, до чего могла дойти одна телесная сторона человека,
не сдержанная внутренно никакой нормой, никакой законностью. И как
отвратительно мне было смотреть на его вечную насмешливую улыбку. Это было
чудовище, нравственный Квазимодо. Прибавьте к тому, что он был хитер и
умен, красив собой, несколько даже образован, имел способности. Нет, лучше
пожар, лучше мор, чем такой человек в обществе! Я сказал уже, что в остроге
все так исподлилось, что шпионство и доносы процветали и арестанты
нисколько не сердились за это. Напротив, с А-м все они были очень дружны и
обращались с ним несравненно дружелюбнее, чем с нами. Милости же к нему
нашего пьяного майора придавали ему в их глазах значение и вес. Между
прочим, он уверял майора, что он может снимать портреты (арестантов он
уверял, что был гвардии поручиком), и тот потребовал, чтоб его высылали на
работу к нему на дом, для того, разумеется, чтоб рисовать майорский
портрет. Тут-то он и сошелся с денщиком Федькой, имевшим чрезвычайное
влияние на своего барина, а следственно, на всех и на все в остроге. А-в
шпионил на нас по требованию майора же, а тот, хмельной, когда бил его по
щекам, то его же ругал шпионом и доносчиком. Случалось, и очень часто, что
сейчас же после побоев майор садился на стул и приказывал А-ву продолжать
портрет. Наш майор, кажется, действительно верил, что А-в был замечательный
художник, чуть не Брюллов, о котором и он слышал, но все-таки считал себя
вправе лупить его по щекам, потому, дескать, что теперь ты хоть и тот же
художник, но каторжный, и хоть будь ты раз-Брюллов, а я все-таки твой
начальник, а стало быть, что захочу, то с тобою и сделаю. Между прочим, он
заставлял А-ва снимать ему сапоги и выносить из спальни разные вазы, и
все-таки долго не мог отказаться от мысли, что А-в великий художник.
Портрет тянулся бесконечно, почти год. Наконец, майор догадался, что его
надувают, и, убедившись вполне, что портрет не оканчивается, а, напротив, с
каждым днем все более и более становится на него непохожим, рассердился,
исколотил художника и сослал его за наказание в острог, на черную работу.
А-в, видимо, жалел об этом, и тяжело ему было отказаться от праздных дней,
от подачек с майорского стола, от друга Федьки и от всех наслаждений,
которые они вдвоем изобретали себе у майора на кухне. По крайней мере майор
с удалением А-ва перестал преследовать М., арестанта, на которого А-в
беспрерывно ему наговаривал, и вот за что: М. во время прибытия А-ва в
острог был один. Он очень тосковал; не имел ничего общего с прочими
арестантами, глядел на них с ужасом и омерзением, не замечал и проглядел в
них все, что могло бы подействовать на него примирительно, и не сходился с
ними. Те платили ему тою же ненавистью. Вообще положение людей, подобных
М., в остроге ужасно. Причина, по которой А-в попал в острог, была М.
неизвестна. Напротив, А-в, догадавшись, с кем имеет дело, тотчас же уверил
его, что он сослан совершенно за противоположное доносу, почти за то же, за
что сослан был и М. М. страшно обрадовался товарищу, другу. Он ходил за
ним, утешал его в первые дни каторги, предполагая, что он должен был очень
страдать, отдал ему последние свои деньги, кормил его, поделился с ним
необходимейшими вещами. Но А-в тотчас же возненавидел его именно за то, что
тот был благороден, за то, что с таким ужасом смотрел на всякую низость, за
то именно, что был совершенно не похож на него, и все, что М., в прежних
разговорах, передал ему об остроге и о майоре, все это А-в поспешил при
первом случае донести майору. Майор страшно возненавидел за это и угнетал
М., и если б не влияние коменданта, он довел бы его до беды. А-в же не
только не смущался, когда потом М. узнал про его низость, но даже любил
встречаться с ним и с насмешкой смотреть на него. Это, видимо, доставляло
ему наслаждение. Мне несколько раз указывал на это сам М. Эта подлая тварь
потом бежала с одним арестантом и с конвойным, но об этом побеге я скажу
после. Он очень сначала и ко мне подлизывался, думал, что я не слыхал о его
истории. Повторяю, он отравил мне первые дни моей каторги еще большей
тоской. Я ужаснулся той страшной подлости и низости, в которую меня
ввергнули, среди которой я очутился. Я подумал, что здесь и все так же
подло и низко. Но я ошибался: я судил обо всех по А-ву.
отдал шить надежному арестанту, указанному мне Аким Акимычем, из выданного
мне казенного холста рубашки, разумеется за плату (по скольку-то грошей с
рубашки), завел себе, по настоятельному совету Аким Акимыча, складной
тюфячок (из войлока, обшитого холстом), чрезвычайно тоненький, как блин, и
подушку, набитую шерстью, страшно жесткую с непривычки. Аким Акимыч сильно
хлопотал об устройстве мне всех этих вещей и сам в нем участвовал,
собственноручно сшил мне одеяло из лоскутков старого казенного сукна,
собранного из выносившихся панталон и курток, купленных мною у других
арестантов. Казенные вещи, которым выходил срок, оставлялись в
собственность арестанта; они тотчас же продавались тут же в остроге, и как
бы не была заношена вещь, все-таки имела надежду сойти с рук за
какую-нибудь цену. Всему этому я сначала очень удивлялся. Вообще это было
время моего первого столкновения с народом. Я сам вдруг сделался таким же
простонародьем, таким же каторжным, как и они. Их привычки, понятия,
мнения, обыкновения стали как будто тоже моими, по крайней мере по форме,
по закону, хотя я и не разделял их в сущности. Я был удивлен и смущен,
точно и не подозревал прежде ничего этого и не слыхал ни о чем, хотя и знал
и слышал. Но действительность производит совсем другое впечатление, чем
знание и слухи. Мог ли я, например, хоть когда-нибудь прежде подозревать,
что такие вещи, такие старые обноски могут считаться тоже вещами? А вот
сшил же себе из этих обносков одеяло! Трудно было и представить себе,
какого сорта было сукно, определенное на арестантское платье. С виду оно
как будто и в самом деле походило на сукно, толстое, солдатское; но,
чуть-чуть поношенное, оно обращалось в какой-то бредень и раздиралось
возмутительно. Впрочем, суконное платье давалось на годичный срок, но и с
этим сроком трудно было справиться. Арестант работает, носит на себе
тяжести; платье обтирается и обдирается скоро. Тулупы же выдавались на три
года и обыкновенно служили в продолжение всего этого срока и одеждой, и
одеялами, и подстилками. Но тулупы крепки, хотя и не редкость было на
ком-нибудь видеть к концу третьего года, то есть срока выноски, тулуп,
заплатанный простою холстиной. Несмотря на то, даже очень выношенные, по
окончании определенного им срока, продавались копеек за сорок серебром.
Некоторые же, получше сохранившиеся, продавались за шесть или даже за семь
гривен серебром, а в каторге это были большие деньги.
могущество. Положительно можно сказать, что арестант, имевший хоть
какие-нибудь деньги в каторге, в десять раз меньше страдал, чем совсем не
имевший их, хотя последний обеспечен тоже всем казенным, и к чему бы,
кажется, иметь ему деньги? - как рассуждало наше начальство. Опять-таки,
повторяю, что, если б арестанты лишены были всякой возможности иметь свои
деньги, они или сходили бы с ума, или мерли бы, как мухи (несмотря на то,
что были во всем обеспечены), или, наконец, пустились бы в неслыханные
злодейства, - одни от тоски, другие - чтоб поскорее быть как-нибудь
казненными и уничтоженными или так как-нибудь "переменить участь"
(техническое выражение). Если же арестант, добыв почти кровавым потом свою
копейку или решась для приобретения ее на необыкновенные хитрости,
сопряженные часто с воровством и мошенничеством, в то же время так
безрассудно, с таким ребяческим бессмыслием тратит их, то это вовсе не
доказывает, что он их не ценит, хотя бы и казалось так с первого взгляда. К
деньгам арестант жаден до судорог, до омрачения рассудка, и если
действительно бросает их, как щепки, когда кутит, то бросает за то, что
считает еще одной степенью выше денег. Что же выше денег для арестанта?
Свобода или хоть какая-нибудь мечта о свободе. А арестанты большие
мечтатели. Об этом я кой-что скажу после, но, к слову пришлось: поверят ли,
что я видал сосланных на двадцатилетний срок, которые мне самому говорили,
очень спокойно, такие, например, фразы: "А вот подожди, даст бог, кончу
срок, и тогда... " Весь смысл слова "арестант" означает человека без воли;
а, тратя деньги, он поступает уже по своей воле. Несмотря ни на какие
клейма, кандалы и ненавистные пали острога, заслоняющие ему божий мир и
огораживающие его как зверя в клетке, он может достать вина, то есть
страшно запрещенное наслаждение, попользоваться клубничкой, даже иногда
(хоть и не всегда) подкупить своих ближайших начальников, инвалидов и даже
унтер-офицера, которые сквозь пальцы будут смотреть на то, что он нарушает
закон и дисциплину; даже может, сверх торгу, еще покуражиться над ними, а
покуражиться арестант ужасно любит, то есть представиться пред товарищами и
уверить даже себя хоть на время, что у него воли и власти несравненно
больше, чем кажется, - одним словом, может накутить, набуянить, разобидеть
кого-нибудь в прах и доказать ему, что он все это может, что все это в
"наших руках", то есть уверить себя в том, о чем бедняку и помыслить
невозможно. Кстати: вот отчего, может быть, в арестантах, даже в трезвом
Белоусов Валерий
Каргалов Вадим
Мацумото Сэйте
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Никитин Юрий