Итак, что же было потом? То, что всегда бывает, когда совершается убийство, а убийцу так и не находят. Жизнь потекла дальше, вот и все. Никто не ворвался в зал заседаний с дополнительной информацией в последнюю минуту, как это бывает в кино, я не пыталась убить кого-то еще, и Господь не поразил меня молнией. Возможно, Он считал, что не стоит тратить на меня электричество из-за Джо Сент-Джорджа.
Жизнь продолжалась. Я вернулась в Пайнвуд к Вере. Селена вернулась к своим друзьям, когда пошла в школу той осенью; иногда я слышала, как она смеется, болтая с кем-то по телефону. Малыш Пит очень тяжело перенес известие о смерти отца… так же, как и Джо-младший. Джо перенес это тяжелее, чем я ожидала. Он похудел, осунулся; по ночам его мучили кошмары, но к следующему лету он вполне оправился и пришел в себя. Единственное, что действительно изменилось в 1963 году, так это то, что я позвала Сита Рида, и он зацементировал разрушенную крышку заброшенного колодца.
Через шесть месяцев после смерти Джо было вынесено официальное решение по поводу его завещания. Мне даже не пришлось никуда ехать. Где-то через неделю после этого я получила бумагу, подтверждающую, что все теперь принадлежит мне, — я могла все продать, или обменять, или вышвырнуть все это в море. Такой широкий выбор вполне устраивал меня. Однако одно открытие удивило меня: если у вас неожиданно умирает муж, очень удобно, чтобы все его друзья оказались такими же идиотами, как и он. Я продала старый коротковолновый приемничек, который служил Джо более десяти лет, Норрису Пинетту за двадцать пять долларов, а три стареньких грузовичка переселились на задний двор Томми Андерсона. Этот простофиля был просто счастлив купить их, а на вырученные деньги я купила «шевроле» 1959 года выпуска, у которого стучали клапаны, но ездил он все же отлично. На меня была переоформлена и чековая книжка Джо, и я снова открыла в банке счета на имена детей.
И еще одно — в январе 1964 года я снова взяла себе девичью фамилию. Я не строила никаких особых иллюзий на этот счет, но я не хотела, чтобы фамилия Сент-Джордж висела на мне до конца жизни, как консервная банка, привязанная к хвосту собаки. Я думаю, что вы можете сказать, будто я перерезала веревки, державшие банку… но я не избавилась от него так же легко, как от его фамилии, должна я вам сказать.
Да я и не ожидала этого; мне шестьдесят пять, и лет пятьдесят из них я знаю, что человеку приходится делать выбор и платить, когда наступает время расплаты. Иногда выбор бывает чертовски болезненным, но все равно это не дает права человеку обходить острые углы — особенно когда он отвечает за других и должен сделать за них то, чего сами они сделать не в состоянии. В таком случае вы должны принять самое оптимальное решение, а потом расплачиваться за это. Для меня ценой стали ночи, когда я просыпалась вся в поту, мучимая кошмарами, или ночи, когда я вообще не могла заснуть; это и звук, произведенный камнем, когда я ударила Джо по голове, пробив ему череп и выбив зубы, — звук разбиваемой о каменную плиту фарфоровой тарелки. Он звучит во мне уже тридцать лет. Иногда я просыпаюсь от него, иногда не могу заснуть вовсе, а иногда он поражает меня средь бела дня. Я могу подметать террасу своего дома, или протирать столовое серебро у Веры, или завтракать, включив телевизор, как вдруг я слышу его. Этот звук. Или глухой звук упавшего на дно колодца тела. Или его голос, доносящийся из колодца: «До-х-лоооо-реесссс…»
Мне кажется, все эти звуки, которые я иногда слышу, по сути то же самое, что действительно видела Вера, когда пугалась проводов в углу или комочков пыли под кроватью. Бывало, особенно когда Вера действительно стала плоха, я забиралась к ней на кровать, обнимая ее и думая о звуке, произведенном камнем, а потом закрывала глаза и видела фарфоровую тарелку, вдребезги разбивающуюся о каменную плиту. Когда я видела это, то прижималась к Вере, как будто она была моей сестрой или мною самой. Мы лежали в кровати, каждая со своими страхами, и вместе засыпали — она со мной, чтобы я прогоняла зайчиков из пыли, а я с ней, чтобы не слышать звука разбивающейся тарелки, — и иногда, прежде чем заснуть, я думала: «Вот так. Вот расплата за стервозность. И бессмысленно говорить, что если бы ты не была стервой, то тебе не пришлось бы платить, потому что иногда жизнь заставляет тебя быть стервой. Когда кругом разруха и мрак и только ты можешь зажечь и поддерживать огонь, ты просто обязана быть стервой. Но вот цена. Ужасная цена.
Энди, как тебе кажется, могу я сделать еще один глоточек из твоей бутылки? Я никому не расскажу.
Спасибо. Спасибо и тебе, Нэнси Бэннистер, за терпение, оказываемое такой болтливой и грубой старухе, как я. Как это выдерживают твои пальчики?
Правда? Хорошо. Не теряй мужества; я знаю, что рассказала много лишнего, но наконец-то я подхожу к той части рассказа, которую вам хотелось услышать больше всего. Это хорошо, потому что уже поздно, и я устала. Всю свою жизнь я работала, но не помню себя такой уставшей, как сейчас.
Вчера утром я развешивала белье — кажется, что прошло ухе шесть лет, хотя все произошло только вчера, — у Веры был один из дней просветления. Именно поэтому все произошло так неожиданно, отчасти поэтому я так волновалась. Когда у Веры наступали такие дни, иногда она бывала стервозной, но это был первый и последний раз, когда она была взбешенной.
Итак, я развешивала белье во дворике внизу, а она сидела наверху в своем кресле на колесиках и наблюдала за операцией так, как любила делать это. Она покрикивала на меня: «Шесть прищепок, Долорес! Шесть прищепок на каждую простыню! Не вздумай отделаться четырьмя, я внимательно слежу за тобой!»
— Да, — ответила я. — Я знаю и, клянусь, знаю, что единственное, чего бы ты хотела, — чтобы было градусов на сорок холоднее и дул порывистый ветер.
— Что? — заорала она. — Что ты сказала, Долорес Клейборн?
— Я говорю, что кто-то, должно быть, удобрил землю навозом в своем саду, — сказала я, — потому что сегодня несет дерьмом сильнее, чем обычно.
— Ты что умничаешь, Долорес? — хриплым, дрожащим голосом спросила Вера.
Она говорила так, как в те дни, когда больше солнечных лучей находили дорогу в ее чердак. Я знала, что позже она может затеять со мной ссору, но не очень-то волновалась на этот счет — тогда я просто радовалась, что она хоть что-то понимает. Честно говоря, это напоминало мне старые времена. Три или четыре месяца она была просто бесчувственной колодой, и приятно было видеть ее возвращение… или возвращение той прежней Веры, если вы понимаете, что я имею в виду.
— Нет, Вера, — откликнулась я. — Если бы я была умной, то давным-давно отказалась бы от работы у тебя.
Я ожидала, что Вера прокричит мне что-нибудь в ответ, но она этого так и не сделала. Поэтому я продолжала развешивать ее простыни, панталоны и все остальное. В корзинке оставалась еще половина белья, когда я замерла. У меня возникло плохое предчувствие. Я не могу сказать, почему и когда оно возникло.
И на какое-то мгновение странная мысль промелькнула у меня в голове: «Эта девчушка в беде… та, которую я видела в день солнечного затмения, та, которая видела меня. Сейчас она уже взрослая, почти такого же возраста, как и Селена, но она в ужасной беде».
Я оглянулась и посмотрела вверх, почти уверенная, что увижу теперь уже ту малышку в ярком полосатом платьишке и с помадой цвета перечной мяты на губах, но я никого не увидела, и это было плохо. Это было плохо потому, что…
Вера должна была быть здесь, чуть не вываливающаяся из окна, наблюдающая за тем, сколько прищепок использую я, развешивая простыни. Но она исчезла, и я не поняла, как такое могло случиться, потому что, я сама усадила ее в кресло, а потом придвинула его к окну так, как она любила.
Потом я услышала ее крик:
— До-х-лоооо-рессс!!!
Я чуть не остолбенела, услышав это. Энди! Как будто Джо воскрес из мертвых. На секунду я застыла на месте. Затем снова раздался крик, и я поняла, что это кричит Вера.
— До-х-лооо-рессс! Пыльные зайчики! Они повсюду! О Господи! До-х-лооо-рессс, помоги! Помоги мне!!!
Я повернулась, чтобы бежать в дом, но перевернула проклятую корзинку с бельем, а потом запуталась в только что развешанных простынях. Мне пришлось пробивать себе путь, и целую минуту казалось, что у простынь выросли руки, и они пытаются задушить или задержать меня. И пока продолжалась моя борьба, Вера не переставала кричать, и мне вспомнился виденный мною однажды сон, когда мне пригрезилась голова из пыли с острыми, как кинжалы, зубами. Только теперь мой внутренний взгляд увидел, что у этой головы лицо Джо, глаза его были пусты и темны, как будто кто-то вставил два куска угля в облако пыли, в котором они и парили.
— Долорес, умоляю, иди быстрее! Быстрее, пожалуйста! Пыльные зайчики! ПЫЛЬНЫЕ ЗАЙЧИКИ ПОВСЮДУ!!!
Потом она просто визжала. Это было ужасно. Даже в самом кошмарном сне не могло присниться, что такая старая жирная сука, как Вера Донован, может так громко орать. Ощущение было такое, будто геенна огненная, Всемирный потоп и конец света — все вместе обрушилось на меня.
Каким-то образом мне удалось избавиться от удушающих объятий простынь, и, поднимаясь на террасу, я почувствовала, что у меня лопнула бретелька комбинации, совсем как в день затмения, когда Джо чуть не убил меня, а я лишь чудом смогла отделаться от него. Вам, наверное, известно чувство, когда вам кажется, что вы уже были здесь и знаете все, что люди скажут вам еще до того, как они произнесут хоть слово. Это чувство было настолько сильным, будто меня со всех сторон обступили привидения, тыкающие в меня невидимыми пальцами.
И вот что интересно. Они ощущались как привидения из пыли.
Пробежав через кухню, я молнией взлетела по ступенькам, и все это время Вера не переставала орать и визжать, визжать. Комбинация начала сползать вниз, и когда я уже оказалась на лестничной площадке, то была почти уверена, что, оглянувшись, увижу Джо, готового вцепиться в меня.
И тут я увидела Веру. Она направлялась к лестнице, повернувшись ко мне спиной и крича что есть мочи. Сзади у нее на халате было огромное коричневое пятно — но теперь она обделалась не из-за стервозности или назло мне — это было результатом охватившего ее панического ужаса.
Ее кресло-каталка стояло у двери в спальню. Должно быть, она высвободилась из него, когда увидела то, что так сильно испугало ее. Прежде, когда ее охватывали страхи, она застывала на месте и взывала о помощи, и найдется множество людей, которые подтвердят, что она не могла двигаться, но вчера она сделала это; клянусь вам. Она каким-то образом ослабила тормозной привод, развернула кресло, пересекла комнату, кресло врезалось в дверной проем, а потом Вера встала и, теряя равновесие, двинулась в холл.
Я застыла на месте, следя за ее движениями и думая, насколько же ужасным было увиденное ею, раз ух ей удалось сделать это: встать и пойти после стольких лет неподвижности — так что же было тем, что она называла пыльными зайчиками?
Но я видела, куда она направляется — как раз к началу лестницы.
— Вера, — закричала я. — Вера, прекрати валять дурака! Ты упадешь! Остановись!
Я бросилась вслед за ней. Чувство, что все это уже было, снова охватило меня, только теперь мне казалось, что это я и Джо, что это я пытаюсь удержаться и спастись.
Я не знаю, слышала ли меня Вера, а если и слышала, то не показалось ли ей, что я нахожусь впереди нее, а не сзади. Наверняка я знаю только то, что она продолжала кричать,
«Долорес, помоги! Помоги мне, Долорес! Зайчики из пыли!» — и продолжала двигаться вперед.
Она уже почти миновала коридор. Я промчалась мимо дверей ее комнаты и чертовски больно ударилась ногой о кресло — вот здесь, видите, синяк? Я мчалась на всех парусах, выкрикивая:
«Остановись, Вера! Остановись!» — пока не сорвала голос.
Она пересекла лестничную площадку и ступила одной ногой в пустоту — я не могла бы уже спасти ее — единственное, что я могла бы сделать, так это упасть вместе с ней, — но в подобных ситуациях действуют не раздумывая, не помышляя о возможных последствиях. Я подлетела к ней в тот самый момент, когда ее нога зависла в воздухе, а тело стало крениться вперед. Мельком я взглянула на ее лицо. Не думаю, чтобы она понимала, что падает; лицо ее отражало панический ужас — я видела это выражение и раньше, но никогда оно не было настолько страшным, и, должна вам сказать, оно не имело никакого отношения к страху, связанному с падением. Она думала о том, что было позади, а не о том, что впереди.
Я попыталась схватить Веру, но между указательным и средним пальцами зацепилась только складка ее халата. Она проскользнула между пальцами, как шепот.
— До-х-лооо… — успела выкрикнуть Вера, а потом последовал громкий, тяжелый стук. От воспоминания о подобном звуке кровь застыла у меня в жилах; точно такой же звук был, когда Джо ударился о дно колодца. Я увидела, как Вера кувыркнулась в воздухе, а потом последовал хлопок. Звук был таким же чистым и резким, как будто о колено ломали лучину. Я увидела, как из Вериной головы хлынула кровь, и это было и так слишком много, что я хотела бы видеть. Я так быстро отвернулась, что мои ноги запутались одна о другую, и я упала на колени. Я посмотрела на коридор, ведущий в ее комнату, и то, что я увидела, заставило меня вскрикнуть. Там стоял Джо. Несколько секунд я видела его так же четко, как сейчас вижу тебя, Энди, я увидела его ухмыляющееся лицо из пыли, взирающее на меня сквозь переплетения спиц колеса кресла, врезавшегося в дверной проем.
Потом лицо Джо исчезло, и я услышала плач и стоны Веры.
Я не могла поверить, что она выжила после такого падения; до сих пор не могу поверить. Джо тоже умер не сразу, но он был мужчиной, а она была дряхлой старухой, пережившей полдюжины сердечных приступов и по крайней мере три микроинфаркта. К тому же здесь не было слоя грязи, чтобы смягчить удар при падении, как это произошло с Джо.
Я не хотела спускаться к ней, не хотела видеть, что у нее сломано и откуда течет кровь, но выбора у меня, конечно, не было; я была в доме одна, а это значило, что я обязана. Когда я поднялась (держась за столбик лестницы, чтобы помочь себе, ноги у меня налились свинцом), то наступила на кружево своей комбинации. Вторая бретелька комбинации тоже оборвалась, и я приподняла платье, чтобы стянуть ее через ноги.. и это тоже было как раньше. Помню, как я посмотрела на свои ноги, ожидая увидеть на них кровоточащие царапины, оставленные шипами ежевики, но, конечно же, ничего подобного не увидела
Меня лихорадило. Если вы когда-нибудь действительно болели и температура у вас поднимались достаточно высоко, то вы поймете, о чем я говорю, вы не чувствуете себя исчезнувшим из этого мира, но и в нем вы себя не ощущаете Кажется, что все
отгорожено прозрачным стеклом, и вы теперь не можете ни к чему прикоснуться, все такое зыбкое и ускользающее. Вот так я чувствовала себя, стоя на лестничной площадке, мертвой хваткой вцепившись в перила и глядя вниз, где лежала Вера.
Она лежала на лестнице, так подобрав под себя ноги, что их почти не было видно. Кровь стекала по ее несчастному морщинистому лицу. Когда я, пошатываясь и все еще держась за перила, спустилась вниз, один ее глаз открылся, заметив меня Это был взгляд загнанного животного.
— Долорес, — прошептала она — Этот сукин сын преследовал меня все эти годы.
— Ш-ш-ш, — остановила я ее. — Не разговаривай.
— Да, он преследовал, — продолжала она, как будто я возражала ей. — Подонок. Похотливый подонок.
— Я спущусь вниз, — сказала я. — Позвоню доктору.
— Нет, — возразила Вера. Она подняла руку и ухватила меня за запястье. — Не надо врачей. Не надо больниц. Пыльные зайчики… даже там. Везде. Повсюду.
— Ты поправишься. Вера, — высвобождая руку, произнесла я. — Если ты будешь лежать тихонько и не двигаться, с тобой все будет в порядке,
— Долорес Клейборн сказала, что со мной все будет в порядке! — произнесла она тем безжалостным, обжигающим тоном, которым разговаривала, когда на нее накатывало бешенство и все путалось в голове. — Как здорово слышать мнение профессионала!
Услышать снова этот голос, после стольких лет забвения, было все равно что получить пощечину. Это вывело меня из шокового состояния, и я впервые по-настоящему взглянула ей в лицо; так вы смотрите на человека, который знает и понимает каждое произнесенное им слово.
— Мне так же хорошо, как мертвым, — продолжала она, — и тебе это известно так же отлично, как и мне. Мне кажется, у меня сломан позвоночник.
— Ты ведь не знаешь этого наверняка, Вера, — ответила я. Теперь я уже не стремилась к телефону так, как раньше. Мне казалось, я знала, что последует вскоре, и если она попросит то, что, мне показалось, она собирается попросить, я не смогу отказать ей. Я задолжала ей с того дождливого осеннего дня, когда сидела на ее кровати и выплакивала свое горе, прикрыв лицо фартуком, а Клейборны всегда платят свои долги.
А когда она снова заговорила, то была так же разумна, как и тридцать лет назад, когда Джо был еще жив, а дети не разлетелись из дома.
— Осталась только одна проблема, достойная обсуждения, — произнесла Вера, — и это то, умру ли я собственной смертью или буду мучиться в больнице. Там время, их время, может продлиться слишком долго. Мое время пришло, Долорес. Я устала видеть лицо своего мужа в углах комнаты. Я устала видеть одну и ту же картину: как на берег, освещенный туманным лунным светом, вытаскивают с помощью лебедки «корвет» и как вода выливается через опущенное стекло его дверцы как раз с той стороны, где место пассажира.
— Вера, я не понимаю, о чем ты говоришь, — сказала я.
Она подняла руку и нетерпеливо помахала ею — совсем как прежде; затем рука снова опустилась на ступеньки рядом с ней.
— Я устала мочиться в постель и уже через полчаса не помнить, кто заходил в мою комнату. Я хочу умереть. Ты поможешь мне?
Я встала на колени рядом с ней, взяла ее руку и прижала к своей груди. Я вспомнила о звуке, произведенном камнем, когда он ударился о голову Джо, — напоминающем звук разбивающейся о каменную плиту фарфоровой тарелки. Я не знала, не сойду ли я с ума, услышав его еще раз. Но я знала, что он прозвучит так же, потому что голос Веры напоминал голос Джо, когда она выкрикивала мое имя с таким же придыханием, как и Джо, она упала на ступеньки, разбившись подобно тому, как (чего она всегда боялась!) в руках неосторожной горничной могут разбиться хрупкие стеклянные безделушки, расставленные в гостиной, а моя комбинация лежала на лестничной площадке второго этажа маленьким белым комочком, с оборванными бретельками, совсем как в тот раз. Если я сделаю это, то звук будет таким же самым, как в тот раз, когда я столкнула Джо, я знала это. Да. Я знала это так же хорошо, как и то, что Ист-лейн заканчивается на этих шатких старых ступеньках со стороны Ист-Хед.
Я держала ее за руку и думала об этом мире — как иногда с отвратительными мужчинами происходят несчастные случаи, а хорошие женщины превращаются в отъявленных стерв. Я смотрела на то, как она подняла глаза, чтобы видеть меня, и я заметила, как кровь, сочащаяся из раны в голове, стекает по глубоким морщинам ее лица — так стекают весенние потоки по ложбинам с гор.
И я ответила:
— Если это то, что ты хочешь, Вера, я помогу тебе.
И тут она расплакалась. Впервые в жизни я видела, что она плачет в здравом состоянии ума.
— Да, — ответила она. — Да, это то, чего я хочу. Благослови тебя Господь, Долорес.
— Не беспокойся, — произнесла я. Я поднесла ее сморщенную ладонь к своим губам и поцеловала.
— Поторопись, Долорес, — произнесла она. — Если ты действительно хочешь помочь мне, пожалуйста, поторопись.
«Прежде чем мы обе потеряем мужество», — казалось, говорили ее глаза.
Я снова поцеловала ее руку, потом, опершись на ее живот, поднялась. В этот раз не возникло никаких проблем: сила снова вернулась к моим ногам. Я спустилась по лестнице и направилась в кухню. Утром, прежде чем пойти развешивать белье, я приготовила все для выпечки хлеба; мне казалось, это удобный день, чтобы испечь хлеб. У Веры была скалка — большой, тяжелый предмет, сделанный из серого мрамора. Она лежала на столе, возле пластмассовой банки с мукой. Я взяла скалку, двигаясь как во сне, и пошла обратно через эту комнату, набитую прекрасными старинными вещами, и мне сразу вспомнились все те случаи, когда я проделывала здесь свой трюк с пылесосом, и как она иногда отыгрывалась на мне. В конце концов Вера всегда брала реванш… разве не поэтому я сейчас здесь?