Чтение 18–й страницы книги ~Степной волк~

потом меня снова носило по городу, размашисто кружило вокруг
моей цели, вокруг бритвы, вокруг смерти. Порой, смертельно
устав, я присаживался на скамью, на край фонтана, на тумбу,
слышал, как стучит мое сердце, стирал со лба пот, бежал снова,
в смертельном страхе, в теплящейся тоске по жизни.

Так, поздно ночью, меня принесло в отдаленное,
малознакомое мне предместье, к ресторану, за окнами которого
неистовствовала танцевальная музыка. Проходя в подворотню, я
прочел старую вывеску над ней: "Черный орел". В ресторане шла
ночная жизнь -- шум, толчея, дым, винные пары и крики, в заднем
зале танцевали, там и бушевала музыка. Я остался в переднем
зале, где находились сплошь простые, частью бедновато одетые
люди, тогда как в заднем, бальном, показывались и гости весьма
элегантные. Сутолока оттеснила меня в глубину зала, к стоявшему
близ буфета столику, где на скамье у стены сидела красивая
бледная девушка в тонком, с глубоким вырезом бальном платьице,
в волосах у нее был увядший цветок44. Увидев, что я
приближаюсь, девушка внимательно и приветливо взглянула на меня
и, улыбнувшись, подвинулась, чтобы освободить мне место.

-- Можно? -- спросил я и сел возле нее.

-- Конечно, тебе можно, -- сказала она, -- ты кто?

-- Спасибо, -- сказал я, -- я никак не могу пойти домой,
не могу, не могу, я хочу остаться здесь, возле вас, если вы
позволите. Нет, я не могу пойти домой.

Она закивала головой как бы в знак понимания, и когда она
кивала, я смотрел на локон, падавший у нее со лба к уху, и я
увидел, что увядший цветок -- это камелия. Из другого зала
гремела музыка, у буфета официантки торопливо выкрикивали свои
заказы.

-- Оставайся здесь, -- сказала она голосом, который
действовал на меня благотворно. -- Почему же ты не можешь пойти
домой?

-- Не могу. Дома ждет меня... нет, не могу, это слишком
страшно.

-- Тогда не спеши и останься здесь. Только протри сначала
очки, ты же ничего не видишь. Вот так, дай свой платок. Что
будем пить? Бургундское?

Она вытерла мои очки; теперь лишь я увидел отчетливо ее
бледное, резко очерченное лицо с накрашенным, алым ртом, со
светлыми, серыми глазами, с гладким, холодным лбом, с коротким,
тугим локоном возле уха. Она доброжелательно и чуть насмешливо
стала меня опекать, заказала вина, чокнулась со мной и при этом
посмотрела вниз, на мои башмаки.

-- Боже, откуда ты явился? У тебя такой вид, словно ты
пришел пешком из Парижа. В таком виде не приходят на бал.

Я ответил уклончиво, немного посмеялся, предоставил
говорить ей. Она мне очень нравилась, и это удивило меня, ведь
таких юных девушек я до сих пор избегал и смотрел на них с
некоторым недоверием. А она держалась со мной именно так, как
мне и нужно было в этот момент -- о, она и потом всегда
понимала, как нужно со мной держаться. Она обращалась со мной в
той мере бережно, в какой мне это нужно было, и в той мере
насмешливо, в какой мне это нужно было. Она заказала бутерброд
и велела мне его съесть. Она налила мне вина и приказала
выпить, только не слишком быстро. Потом она похвалила меня за
послушание.

-- Ты молодец, -- сказала она ободряюще, -- с тобой легко.
Пари, что тебе уже давно не приходилось никого слушаться?

-- Да, вы выиграли пари. Но откуда вы это знаете?

-- Догадаться не мудрено. Слушаться -- это как есть и
пить: кто долго не пил и не ел, тому еда и питье дороже всего
на свете. Тебе нравится слушаться меня, правда?

-- Очень нравится. Вы все знаете.

-- С тобой легко. Пожалуй, дружок, я могла бы тебе и
сказать, что тебя ждет дома и чего ты так боишься. Но это ты и
сам знаешь, нам незачем об этом говорить, верно? Глупости! Либо
ты вешаешься -- ну, так вешайся, значит, у тебя на то есть
причины, -- либо живешь дальше, и тогда заботиться надо только
о жизни. Проще простого.

-- О, -- воскликнул я, -- если бы это было так просто!
Клянусь, я достаточно заботился о жизни, а все без толку.
Повеситься, может быть, трудно, я этого не знаю. Но жить куда,
куда труднее! Видит Бог, до чего это трудно!

-- Ну, ты увидишь, что это очень легко. Начало мы уже
сделали, ты вытер очки, поел, попил. Теперь мы пойдем и немного
почистим твои брюки и башмаки, они в этом нуждаются. А потом ты
станцуешь со мной шимми.

-- Вот видите, -- воскликнул я возбужденно, -- я все-таки
был прав! Больше всего на свете мне жаль не исполнить
какой-либо ваш приказ. А этот я не могу исполнить. Я не могу
станцевать ни шимми, ни вальс, ни польку или как там еще
называются все эти штуки, я никогда в жизни не учился
танцевать. Теперь вы видите, что не все так просто, как вам
кажется?

Красивая девушка улыбнулась своими алыми губами и покачала
четко очерченной, причесанной под мальчика головкой. Взглянув
на незнакомку, я нашел было, что она похожа на Розу Крейслер,
первую девушку, в которую я когда-то, мальчишкой, влюбился, но
та была смугла и темноволоса. Нет, я не знал, кого напоминала
мне незнакомка, я знал только, что это воспоминание относилось
к очень ранней юности, к отрочеству.

-- Погоди, -- воскликнула она, -- погоди! Значит, ты не
умеешь танцевать? Вообще не умеешь? Даже уанстеп? И при этом ты
утверждаешь, что невесть как заботился о жизни? Да ты же
соврал. Ай-ай-ай, в твоем возрасте пора бы не врать. Как ты
смеешь говорить, что заботился о жизни, если даже танцевать-то
не хочешь?

-- А если я не умею! Я этому никогда не учился.

Она засмеялась.

-- Но ведь читать и писать ты учился, правда, и считать,
и, наверно, учил еще латынь и французский и все такое прочее?
Спорю, что ты десять или двенадцать лет просидел в школе, а
потом еще, пожалуй, учился в университете и даже, может быть,
именуешься доктором и знаешь китайский или испанский. Или нет?
Ну, вот. Но самой малости времени и денег на несколько уроков
танцев у тебя не нашлось! Эх, ты!

-- Это из-за моих родителей, -- оправдался я, -- они
заставляли меня учить латынь и греческий и тому подобное. А
учиться танцевать они мне не велели, у нас это не было принято,
сами родители никогда не танцевали.

Она посмотрела на меня очень холодно, с полным презреньем,
и что-то в лице ее снова напомнило мне времена моей ранней
юности.

-- Вот как, виноваты, значит, твои родители! А ты их
спросил, можно ли тебе сегодня вечером пойти в "Черный орел"?
Спросил? Они уже давно умерли, говоришь? Ах, вот оно что! Если
ты из чистого послушания не стал в юности учиться танцевать --
ну что ж! Хотя не думаю, что ты был тогда таким уж
пай-мальчиком. Но потом -- что же ты делал потом, все эти годы?

-- Ах, сам не знаю, -- признался я. -- Был студентом,
музицировал, читал книги, писал книги, путешествовал...

-- Странные же у тебя представления о жизни! Ты, значит,
всегда занимался трудными и сложными делами, а простым так и не
научился? Не было времени? Не было охоты? Ну, что ж, слава
Богу, я не твоя мать. Но потом делать вид, что ты изведал жизнь
и ничего в ней не нашел, -- нет, это никуда не годится!

-- Не бранитесь! -- попросил я. -- Я же знаю, что я
сумасшедший.

-- Да ну, не морочь мне голову! Ты вовсе не сумасшедший,
господин профессор, по мне ты даже слишком несумасшедший! Ты,
мне кажется, как-то по-глупому рассудителен, совсем
по-профессорски. Скушай-ка еще бутерброд! Потом расскажешь
дальше.

Она опять добыла мне бутерброд, посолила его, помазала
горчицей, отрезала кусочек себе и велела мне есть. Я стал есть.
Я согласен был сделать все, что она ни велела бы, только не
танцевать. Было неимоверно приятно слушаться кого-то, сидеть
рядом с кем-то, кто расспрашивал тебя, приказывал тебе, бранил
тебя. Если бы несколько часов назад профессор или его жена
делали именно это, я был бы от многого избавлен. Но нет,
хорошо, что так вышло, а то бы я многое потерял!

-- Как, собственно, зовут тебя? -- спросила она вдруг.

-- Гарри.

-- Гарри? Мальчишеское имя! А ты и правда мальчишка,
Гарри, несмотря на седину в волосах. Ты мальчишка, и кто-то
должен за тобой присматривать. О танцах уж помолчу. Но как ты
причесан! Неужели у тебя нет жены, нет возлюбленной?

-- Жены у меня уже нет, мы разошлись. Возлюбленная есть,
но живет она не здесь, я вижу ее редко, мы не очень-то ладим.

Она тихонько свистнула сквозь зубы.