может быть представлено совершенно другим образом. Эта идея может в
психотехническом порядке привести человека к следующей ступени, когда он
начнет понимать, что любой язык, любое знание об этом языке есть только
язык. Правда, в качестве предварительного условия это требует практической
смены одного языка на другой; только после этого человек приходит к
пониманию того факта, что на самом деле язык есть только язык. То есть что
язык некоторым образом ничего не обозначает. Понимание этого дуализма
превращает наш язык в ступеньку на нашем пути к сознательной жизни.
только в каких-то других дуализмах и только тогда возможно то, что мы
назвали редукцией, или переходом на уровень другого понимания ("язык - это
только язык" есть в нашем смысле факт редукции), а в целом - переходом к
непосредственному пониманию, к сознательной жизни.
реальный смысл только в отношении сознания, которое нерелятивно и
невероятностно. Мы убеждены в непредсказуемости мышления, непредсказуемости
самого факта, что случится та или иная мысль, тот или другой сознательный
опыт. Однако возможно порождение установки на то, чтобы рассматривать самого
себя как материю эксперимента, рассматривать свою жизнь как то, в чем могут
быть созданы такие условия, при которых мог бы самостоятельно возникнуть
эксперимент нового сознательного опыта, в принципе не получаемого из других
сознательных опытов, не выводимого из них. Мы убеждены и в том, что наше
мышление о сознании не есть просто опыт, подобный опытам над вещами или
вещными структурами, то есть знаковыми системами, в границах которых мы
живем, а есть само по себе проявление нашей собственной природы. И проблема
расширения сознательной жизни, установки на сознательную жизнь в конечном
счете сводится к тому, чтобы настроить себя камертоном как инструмент
сознательной жизни, в которой могут случаться какие-то новые сознательные
опыты, какие-то новые события. Одной из посылок такой настройки является
отказ от важнейшей установки европейской культуры на сохранение
последовательного и постоянного тождества себя с самим собой, установки
вечно сохранять и не потерять себя в потоке смены состояний сознания во
времени и в их разнообразии в пространстве.
трех философов европейских: у Декарта, Канта и Гуссерля, интуитивно не в
смысле декартовской интуиции, а в смысле обычного словоупотребления. Почему
и Кант и Гуссерль объявляли, что они не занимаются психологией? Они это
делали исключительно в силу того, что психология с самого начала своего
возникновения в середине XVIII века оказалась наукой, которая фиксировала и
фокусировала в психическом механизме личности узел тождественности "Я",
рассматривала его как механизм, воспроизводящий эту тождественность. Декарт
первый гениально предвидел, что то, чем потом будет заниматься психология, в
конечном счете сведется лишь к фиксированию тех немногих точек, где это
тождество наблюдается, или (точнее) могло бы наблюдаться. И Кант, говоря о
том, что он называл "психическим разумом", старательно предупреждал о
возможных аберрациях, искажениях смысла трансцендентального аппарата
анализа, который он изобрел и применял. Он рассуждал так: вот в моей системе
рассуждения есть слово "Я", есть слово "субъект", есть слово "тождество Я"
или "единство трансцендентальной апперцепции". Но я предупреждаю вас,
говорил он, - это "Я" не от психологии, это "Я" не от субъекта. "Я" не
является обозначением какой-то субстанции, мыслящей и тождественной себе во
времени. Нет субстанции, тождественного "Я". Это другое "Я", я не об этом
говорил, - постоянно предупреждал Кант. Для него психология была,
собственно, невозможной наукой, если под наукой понимать то, что Кант
понимал под наукой, а именно - какой-то подступ к знанию, содержащий в себе
априорную часть. В психологии для Канта такого априоризма быть не могло, ибо
Кант разгадал псевдонаучный символоподобный характер трансцендентального
аппарата анализа понятия и термина "Я". То есть он знал, что "Я" соотнесено
с сознанием как в смысле существования, так и в смысле несуществования.
исключительно существование этого понятия как мыслимого. Он же не говорил,
что "Я" нельзя мыслить. "Я" можно мыслить, но в смысле сознания "Я" не
существует. Поэтому либо психологии нет, либо называйте психологией, что вам
угодно. Но при Канте психологии еще почти не было. По-видимому, уже начиная
с Декарта, можно было видеть всю некорректность постановки вопроса об
объективном изучении психики.
есть фактически для постоянного сохранения двойственности его изучения,
обладал некоторыми свойствами, которые (при его применении в культуре)
представлялись описанием психических свойств. Например, возникло
представление о самотождественном "Я" как о самотождественности субъекта, а
не как о символе некоторой операции сознания, осуществляемой в некотором
"утопосе", "несуществующем месте". То, что происходит при трансцендентальной
апперцепции, происходит в утопосе, в несуществующем "абстрактном" месте.
Однако в культурном и социальном употреблении этой абстракции она стала
совпадать с некоторыми свойствами социального и интеллектуального бытия. В
европейской философии новейшего времени эта абстракция стала восприниматься
все более и более натуральным образом. Хотя Кант и выступал против
натуралистического ее понимания, тем не менее в той или иной форме другими
философами она постулировалась как самотождественная единица сознательной
жизни, нечто строящееся вокруг какого-то сознательного центра, как то, что
должно постоянно равным себе образом воспроизводиться во времени и
пространстве индивидов. И, очевидно, учитывая эту печальную, скажем так,
историю философских открытий, нужно и наши собственные рассуждения строить
таким образом, чтобы максимально предупредить такого рода судьбу наших
абстракций и расчленений. И это "предупреждение" можно сделать только
выявлением и строгим описанием со стороны наших культурных и психологических
комплексов, то есть нужно показать механизм неправильного понимания или, как
мы бы в данном случае сказали, - механизм натурализации символов,
фигурирующих при двойственном изучении, где постоянно сохраняется ссылка на
сознание, сопровождающее любое предметное мышление. (Предметное мышление
может фигурировать в нашем рассмотрении как синоним любых знаковых явлений.)
тому, чтобы перейти от спекуляций к неинтерпретирующему описанию (и, сколь
это ни странно, позитивисты и аналитики смыкаются в этом отношении с
феноменологией Гуссерля). Они-то знают, что все, что они делают, это
описание, только описание, и тем самым якобы могут избегнуть тех
неправильностей, которые были порождены философской спекулятивной
интерпретацией прошлого. Их ошибка (как, по-видимому, и ошибка Гуссерля) в
том, что они принимают идею неинтерпретирующего описания как некоторого
абсолютно существующего метода. На самом же деле, это один из рядовых
способов, который по существу сводится к тому, что мы описываем некоторую
истину, но помимо того, что мы описываем эту истину (только описываем!), мы
рефлексируем это в качестве разновидности лингвистического (или логического)
подхода и тем самым получаем возможность логических и семантических
трактовок (не истины, конечно, а способа ее описания).
близости к вышеописанному подходу. Семиотика - это такая методика обращения
со знаками, когда любой объект представлен как знак чего-то существующего, а
любая связь этих знаков предстает как логическая система описания. Вторая
часть этого определения у семиотиков имплицитна, а у логических семантиков
эксплицитна. Семантики, так же как и представители аналитической школы
философии, правы в том смысле, что они понимают, что они совершают описание,
а не соприсутствуют бытию, и что законы, о которых идет речь, это законы
описания. Вообще сама идея неинтерпретирующего описания родилась вместе с
попыткой сформулировать и применить к объектам язык, который был бы
сознательно противопоставлен языку философской спекуляции. При таком подходе
Платон всегда оказывается спекулятором, а Гуссерль - ученым. Но как раз с
точки зрения метаподхода, предполагающего последовательно семиотический
анализ любой системы описания, мы увидим, что и феноменология и позитивизм
могут быть в свою очередь описаны как онтологическая спекуляция, как
реонтологизация описания. То есть мы всегда можем восстановить ту
элементарную спекулятивную процедуру, которая привела к идее объективного,
неинтерпретирующего описания как к своему конечному результату.
принципиальностью по сравнению, скажем, с позитивистами или феноменологами.
Классические философы открыто признавали постоянную соотнесенность любого
способа изучения с символизациями сознания, из которых и следовала
онтологичность изучаемых явлений. Современная же философия решила снять
спекуляцию, и проделала это снятие именно как решительный отказ от
соотнесения способов, методов, подходов с символами, "заданиями" сознания. И
что же? Символы сознания исчезли, а спекуляция... осталась. Это ясно видно в
любой разновидности лингвистической философии, начиная с Витгенштейна.
Происходит забавная вещь: они тоже занимаются спекуляцией, только в отличие
от классической философии, где поле онтологии - это тем или иным способом
изображаемое или символизируемое сознание (выполняющее любой акт изучения
вещественных структур), в современной философии анализа таким полем стал сам
язык, язык стал онтологией, язык стал материалом с минимумом интерпретаций.
И вместо того чтобы превратить язык в ступень в осознании сознательной
жизни, его превращают в ширму, которая отграничивает мыслящего субъекта от
спекулятивной (онтологической) стороны сознания и, в то же время, закрывает
от субъекта и его неосознанную тенденцию к реонтологизации способа описания.
описательного характера любого описания (и одновременно в признании, что
есть вещи, которые невозможно описать), и тем самым нейтрализовать некоторые
свойства описания посредством таких, например, редукций, как "язык - это
только язык", "культура - это только культура" и т. д., и тем самым лишить
их онтологического статуса, они, отвергнув онтологические сущности, вновь
онтологизируют и абсолютизируют свойства описания (посредством таких
бессодержательных универсалистских "предпосылок", как, например: "язык - это
Роллинс Джеймс
Акунин Борис
Лукин Евгений
Махров Алексей
Флинт Эрик