- я стыжусь своей животности, следовательно, я еще существую как человек.
нравственного самосознания. Материалистическая наука тщетно пыталась бы дать
со своей точки зрения удовлетворительный ответ на столь давно поставленный
человеку вопрос: кто возвестил те бе, что ты наг?
устранено, если бы удалось связать этот нравственный факт с какою-нибудь
материальною пользою для особи или для рода в борьбе за существование. В
таком случае стыд можно было бы объяснить ка к одно из проявлений инстинкта
животного самосохранения - индивидуального или общественного. Но именно
такой связи и невозможно найти.
особи и рода, как охраняющее от злоупотреблений этою важною функцией
организма. У животных, покорных инстинктам, не бывает никаких вредных для
самосохранения излишеств, но человек, всл едствие большей силы
индивидуального сознания и воли, получает возможность таких злоупотреблений,
и вот против самых пагубных из них - половых - развивается у него на общих
основаниях естественного подбора полезный противовес - чувство стыда. Такое
рассу ждение кажется основательным, но только кажется. Здесь есть,
во-первых, внутреннее противоречие. Когда против пагубных излишеств
оказывается у человека бессильным самый основной и могущественный инстинкт
самосохранения, то откуда же возьмет силу новый, п роизводный инстинкт
стыда? А если (как оно и есть на самом деле) инстинктивные внушения этого
чувства не имеют над человеком достаточной власти, то, значит, никакой
специальной полезности у стыда не оказывается, и он остается необъяснимым с
утилитарно-ма териалистической точки зрения. Вместо того чтобы быть
противовесом для человеческих злоупотреблений или нарушения естественных
норм, он является только лишним предметом такого нарушения, т.е. совершенно
ненужным осложнением. С этим связано другое соображ ение, подрывающее
утилитарный взгляд на чувство стыда. Дело в том, что это чувство сильнее
всего проявляется до наступления половых отношений: стыд всего явственнее и
громче говорит virginibus puerisque37, так что если бы его голос имел прямое
практическ ое действие, то он сделал бы невозможным самый тот факт, против
злоупотреблений которым он будто бы направлен, - следовательно, если бы стыд
имел практическое значение, то он не только был бы не полезен, но был бы
пагубен и для особи, и для рода. Но если на деле стыд не имеет практического
применения даже тогда, когда он говорит всего громче, то какого же
дальнейшего действия можно от него ожидать? Когда является стыд, еще не
может быть речи о злоупотреблениях, а когда является злоупотребление, тогда
уж е нечего говорить о стыде. Нормальный человек и без того достаточно
огражден от пагубных излишеств простым чувством удовлетворенной потребности,
а человек ненормальный или с извращенными инстинктами менее всего отличается
стыдливостью. Итак, вообще, с ут илитарной точки зрения, там, где стыд мог
бы быть полезен, его нет, а там, где он есть, он вовсе не нужен.
органическою функцией, а простым обнаружением этой функции: самый факт
природы ощущается как постыдный. Если здесь проявляется инстинкт
самосохранения, то в совершенно особом смысле. Здесь
человеческое достоинство, или, точнее говоря, не охраняется, а
свидетельствует о себе, что оно еще сохранено в глубине существа. Сильнейшее
проявление материальной органической жизни вызывает реакцию духовного
начала, которое напоминает личному сознанию, что человек не есть только факт
природы и не должен служить страдательным орудием ее жизненных целей. Это
только напоминание, и от личной разумной воли зависит, воспользоваться им
или нет. П рямого, реального действия это нравственное чувство, как сказано,
не имеет, и если его внушения остаются тщетными, то самый стыд постепенно
ослабевает и наконец совсем теряется.
людей или у целых племен, если бы даже эти указания и были совершенно точны,
вовсе не имеют того значения, которое им приписывается. Несомненное
бесстыдство единичных лиц, как и сомнит ельное бесстыдство целых народов,
может означать только, что в этих частных случаях духовное начало человека,
которым он выделяется из материальной природы, или еще не раскрылось, или
уже потеряно, что этот человек или эта группа людей еще не возвысились
актуально над скотским состоянием или снова к нему вернулись. Но это
наследственное или приобретенное скотоподобие тех или других людей может ли
упразднить или ослабить значение нравственного человеческого достоинства,
явно выступающего у огромного боль шинства людей в чувстве стыда, - чувстве,
совершенно неведомом ни одному животному? Тот факт, что грудные младенцы или
немые бессловесны, подобно животным, ослабляет ли сколько-нибудь значение
языка как проявления особой, чисто человеческой разумности, н есвойственной
прочим животным?
стыда в человечестве это чувство имеет то принципиальное значение, что им
определяется этическое отношение человека к материальной природе. Человек
стыдится ее господства в себе или с воего подчинения ей (особенно в ее
главном проявлении) и тем самым признает, относительно ее, свою внутреннюю
самостоятельность и высшее достоинство, в силу чего он должен обладать, а не
быть обладаемым ею.
человеческой другое, составляющее корень этического отношения уже не к
низшему, материальному началу жизни в каждом человеке, а к другим
человеческим и вообще живым существам, ему подобным,
соответственным образом ощущает чужое страдание или потребность, т.е.
отзывается на них более или менее болезненно, проявляя, таким образом, в
большей или меньшей степени свою солид арность с другими. Первичный,
прирожденный нам характер этого нравственного чувства не отрицается ни одним
серьезным мыслителем и естествоиспытателем уже по той простой причине, что
чувство жалости или сострадания - в отличие от стыда - свойственно (в за
чаточной степени) многим животным19 и, следовательно, ни с какой точки
зрения не может рассматриваться как позднейший продукт человеческого
прогресса. Таким образом, если человек бесстыдный представляет собою
возвращение к скотскому состоянию, то человек безжалостный падает ниже
животного уровня.
человека не подлежит сомнению по самому существу этого чувства; однако оно в
корне своем есть все-таки индивидуально-нравственное состояние, не
покрываемое всецело социальными отношени ями даже у животных, не только у
человека. Если бы единственным основанием симпатии была потребность
общественного организма, то каждое существо могло бы испытывать это чувство
лишь по отношению к тем, которые принадлежат с ним к одному и тому же
социаль ному целому. Так оно обыкновенно и бывает, однако далеко не всегда,
по крайней мере у высших животных. Общеизвестны многочисленные факты самой
нежной любви20 различных животных (не только домашних, но и диких) к особям
других, иногда весьма далеких зооло гических групп. Поэтому очень странно
голословное утверждение Дарвина, будто у диких народов симпатические чувства
ограничиваются сочленами одного и того же тесного общества. Конечно, и у
культурных народов большинство людей обнаруживают настоящую симпат ию
главным образом относительно своей семьи и своего ближайшего кружка, но
индивидуально-нравственное чувство во всех народах может переступать - и
действительно издревле переступает - не только эти тесные, но и всякие
другие эмпирические пределы. Принят ь утверждение Дарвина как безусловное,
хотя бы только для диких племен, - значит допустить, что для дикого человека
недоступна та нравственная высота, которой иногда достигают собаки, обезьяны
и даже львы21.
но первооснова его одна и та же во всех областях живых существ. Первою
ступенью и коренную формой всякой солидарности является в животном мире и
остается в мире человеческом родитель ская (в особенности материнская)
любовь. И вот именно в этом простом корне, из которого вырастает вся
многосложность внутренних и внешних социальных связей, с полною ясностью
открывается, что индивидуально-психологическая сущность нравственной связи
есть не что иное, как жалость. Ибо в каком же другом душевном состоянии
может выражаться первоначальная солидарность матери с ее бессильными,
беспомощными, всецело от нее зависящими - одним словом, жалкими
порождениями?
наше нравственное отношение, во-первых, к собственной нашей материальной
природе и, во-вторых, ко всем другим живым существам. Поскольку человек
стыдлив и жалостлив, он относится нравс твенно "к самому себе и ближнему"
(употребляя старинную терминологию); бесстыдство и безжалостность, напротив,
в корне подрывают его нравственный характер. Кроме этих двух основных чувств
есть в нас еще одно, третье, несводимое на них, столь же первичное , как
они, и определяющее нравственное отношение человека не к низшей стороне его
собственной природы, а также не к миру подобных ему существ, а к чему-то
особому, что признается им как высшее, чего он ни стыдиться, ни жалеть не
может, а перед чем он дол жен преклоняться. Это чувство благоговения
(благочестия, pietas) или преклонения перед высшим (reverentia) составляет у
человека нравственную основу религии и религиозного порядка жизни; будучи
отвлечено философским мышлением от своих исторических проявл ений, оно
образует так называемую "естественную религию". Первичный или прирожденный
характер этого чувства не может быть отрицаем по той же причине, по которой
не отрицается серьезно прирожденность нам жалости или симпатии; как это
последнее, так и чувс тво благоговения в зачаточных степенях и формах уже
находится у животных. Нелепо искать у них религии в нашем смысле, но то
общее элементарное чувство, на котором изначала держится религия в душе
Корнев Павел
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Рыбаков Вячеслав
Роллинс Джеймс