обрушился удар тарана. Он разбит, рассыпался в пыль... но, нет... нет... я
чувствую, что он еще поддается управлению. Это только первый удар целой
лавины ударов. А между тем я не видел разрывов. Должно быть, их дым
сливается с темной землей: я поднимаю голову и смотрю.
XXI
облаками и мной постепенно расширилось. Трассирующие снаряды излучали
пшеничный свет: откуда мне было знать, что, достигнув высшей точки, они
вонзают в небо что-то темное, словно вбивают гвозди. Я вижу, как эти дымки
разрывов уже собираются в клубящиеся пирамиды, уплывающие назад с
медлительностью полярных льдин. Когда смотришь на них с такого расстояния,
кажется, что сам ты неподвижен.
эти хлопья располагали властью над жизнью и смертью в течение лишь сотой
доли секунды. Но незаметно они окружили меня со всех сторон. С их появлением
над моей головой нависает тяжесть грозного приговора.
иллюзию необычайной тишины. Я ничего не ощущаю. Во мне зияет пустота
ожидания, словно мои судьи удалились на совет.
голову и вижу, как, словно нехотя, отлетает назад целая стая орлов. Эти
отказались от добычи. Но надеяться не на что.
вырастают уже на нашей высоте. Каждая огневая точка за несколько секунд
воздвигает свою пирамиду взрывов, но тут же отказывается от нее за
негодностью, чтобы воздвигнуть новую в другом месте. Огонь не ищет нас: он
замыкает нас в кольцо.
А равнина была синяя. Бесконечно синяя. Синяя, как морская глубь...
встряхивают меня уже беспрестанно. Самые близкие стучат по самолету, словно
камни, падающие в тачку. И тогда весь самолет издает почти музыкальный звук.
Какой-то странный стон... Значит, снаряды пролетели мимо. Это как с молнией:
чем она ближе, тем все проще. Иногда я ощущаю обыкновенный толчок: значит,
нас задело осколком. Хищный зверь, убивая быка, не встряхивает его. Он
уверенно и точно вонзает в него когти. Он сразу завладевает быком. Так и
прямые попадания просто врезаются в самолет, как в мышцу.
барабанят по скорлупе, по барабану. Вместо того чтобы разворотить баки, они
с такою же легкостью могли бы вспороть нам животы. Но и живот всего лишь
барабан. На тело-то плевать! Оно не в счет... вот это и удивительно!
человек слеп к очевидности. Чтобы она стала зримой, необходимы вот такие
исключительные обстоятельства. Необходим этот дождь восходящих огней,
необходимы эти надвигающиеся на тебя копья, необходимо, наконец, чтобы ты
предстал перед этим трибуналом для Страшного суда. Вот тогда ты поймешь.
мгновения?" Жизнь всегда разрушала выдуманные мною химеры. Но на этот раз
пришлось идти обнаженным под градом бешеных ударов, даже не имея возможности
прикрыть рукою лицо.
что риску подвергается прежде всего плоть. Точка зрения, на которую я по
необходимости становился, была точкой зрения моего тела. Мы так много
занимаемся своим телом! Так старательно одеваем его, моем, холим, бреем,
поим и кормим. Мы отождествляем себя с этим домашним животным. Водим его к
портному, к врачу, к хирургу. Страдаем вместе с ним. Плачем вместе с ним.
Любим вместе с ним. О нем мы говорим: "Это я". И вдруг вся эта иллюзия
рушится. Тело мы не ставим ни в грош! Низводим его до уровня прислуги. Стоит
только вспыхнуть гневу, запылать любви, проснуться ненависти, и эта
пресловутая солидарность дает трещину.
горишь. Тебе плевать на это! Ты готов кому угодно заложить свою плоть, эту
жалкую ветошь! Ты вдруг обнаруживаешь, что вовсе и не привязан к тому, что
казалось тебе таким важным. Ты готов лишиться руки, только бы не отказать
себе в роскоши протянуть руку помощи тому, кто в ней нуждается. Ты весь в
твоем действии. Твое действие - это ты. Больше тебя нет нигде. Твое тело
принадлежит тебе, но оно уже не ты. Ты готов нанести удар? Никто не сможет
обуздать тебя, угрожая твоему телу. Ты - это смерть врага. Ты - это спасение
сына. Ты обмениваешь себя. И у тебя нет такого чувства, будто ты теряешь на
этом обмене. Твои руки, ноги? Они - только орудия. Плевать на орудие, если
оно ломается, когда с его помощью обтесывают камень. И ты обмениваешь себя
на смерть соперника, на спасение сына, на исцеление больного, на твое
открытие, если ты изобретатель. Товарищ из нашей группы смертельно ранен.
Приказ с объявлением ему благодарности гласит: "И он сказал своему штурману:
мне - крышка. Беги! Спасай документы!.." Важно только спасение документов,
или ребенка, исцеление больного, смерть соперника, открытие! И смысл твоего
существования становится вдруг ослепительно ясен. Смысл его - это твой долг,
твоя ненависть, твоя любовь, твоя верность, твое изобретение. Ты не находишь
в себе ничего другого.
плоти. Человек перестал интересоваться собой. Ему важно лишь то, к чему он
причастен. Умирая, он не исчезает, а сливается с этим. Он не теряет, а
находит себя. И это не проповедь моралиста. Это обыденная, повседневная
истина, которую повседневные иллюзии скрывают под своей непроницаемой
маской. Мог ли я предвидеть, когда снаряжался в полет и испытывал страх за
свое тело, что все это сущий вздор? Только в тот миг, когда жертвуешь телом,
с изумлением обнаруживаешь, как мало оно для тебя значит. Но, разумеется, в
обычной жизни, если мною не движет крайняя необходимость, если речь не идет
о самом смысле моего существования, я не представляю себе ничего более
важного, чем заботы, связанные с моим телом.
нет больше надежды, и ничего мне не нужно! Я отвергаю все, чем я был до этой
секунды. Не я думал о чем-то. Не я чувствовал что-то. То было мое тело. С
грехом пополам я вынужден был дотащить его до той секунду, когда вдруг
обнаружил, что оно не имеет для меня никакого значения.
несколько дней, как был признан безнадежным. Однажды утром, часа в четыре,
меня будит его сиделка:
отрицательный жест рукой. И я не понимаю его жеста. Мне кажется, что мальчик
отталкивает смерть. Но, успокоившись, он объясняет мне:
мое тело.
двадцать минут умрет. Он чувствует настоятельную потребность передать
кому-то в наследство частицу себя. Он говорит: "Я хотел бы оставить
завещание..." И он краснеет, гордый, разумеется, тем, что поступает, как
взрослый мужчина. Если бы он был строителем башни, он завещал бы мне
достроить свою башню. Если бы он был отцом, он завещал бы мне воспитание
своих сыновей. Если бы он был военным летчиком, он завещал бы мне бортовые
документы. Но он всего лишь ребенок. Он завещает мне моторную лодку,
велосипед и ружье.
неожиданности, взрыва, боится самого себя. Страх смерти? Нет. Когда
встречаешься со смертью, ее уже не существует. Брат сказал мне: "Не забудь
записать все это..." Когда разрушается тело, становится очевидным главное.
Человек - всего лишь узел отношений. И только отношения важны для человека.
еще не встречал!..
Лукин Евгений
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Смоленский Вадим
Громыко Ольга