четырех-трехэтажные гостиницы на задах в узких улицах за спиной этих
оштукатуренных громад; улочки, карабкающиеся под углом минимум в 75 градусов
на склоны холмов и кончающиеся вечнозеленым лесом, подлинными джунглями. В
них, в этих улицах, в маленьких виллах, в полудоходных домах живет местное -
главным образом обслуживающее приезжих - население: нищее, немного
отчаянное, но в общем не слишком возражающее против своей судьбы. Здесь
вечером вас через каждые десять метров приглашают поебаться, и, согласно
утверждению зап. германского консула, проститутки в Рио денег не берут -
или, во всяком случае, не рассчитывают на получение и бывают чрезвычайно
удивлены, если клиент пожелает расплатиться.
возможности, ибо был, что называется, с утра до вечера занят делегаткой из
Швеции, мастью и бездарностью в деле чрезвычайно напоминавшей К. Х., с той
лишь разницей, что та не была ни хамкой, ни психопаткой (впрочем, я тоже был
тогда лучше и моложе и, не представь меня К. тогда своему суженому и их
злобствующему детенышу, мог бы даже, как знать, эту бездарность преодолеть).
На третий день моего пребывания в Рио и на второй этих шведских игр мы
отправились на пляж в Копакабане, где у меня вытащили, пока я загорал,
четыреста дубов плюс мои любимые часы, подаренные мне Лиз Франк шесть лет
назад в Массачузетсе. Кража была обставлена замечательно, и, как ко всему
здесь, к делу была привлечена природа - в данном случае в образе пегой
овчарки, разгуливающей по пляжу и по наущению хозяина, пребывающего в
отдалении, оттаскивающей в сторону портки путешественника. Путешественник,
конечно же, не заподозрит четвероногое: ну, крутится там собачка одна
поблизости, и все. Двуногое же тем временем потрошит ваши портки, гуманно
оставляя пару крузейро на автобус до гостиницы. Так что об экспериментах с
местным населением не могло быть и речи, что бы там ни утверждал немецкий
консул, угощая нас производящей впечатление жидкостью собственного
изготовления, отливавшей всеми цветами радуги.
снижаться, вы видите, что почти все побережье Бразилии - один непрерывный
пляж от экватора до Патагонии. С вершины Корковадо - скалы, доминирующей над
городом и увенчанной двадцатиметровой статуей Христа (подаренной городу не
кем иным как Муссолини), открывается вид на все три: Копакабана, Ипанама,
Леблон - и многие другие, лежащие к северу и к югу от города, и на
бесконечные горные цепи, вдоль чьих подошв громоздятся белые бетонные
джунгли этого города. В ясную погоду у вас впечатление, что все ваши самые
восхитительные грезы суть жалкое, бездарное крохоборство недоразвитого
воображения. Боюсь, что пейзажа, равного здесь увиденному, не существует.
определению, за рамки первого впечатления. Отметив сие, я могу только
сказать, что Рио есть наиболее абстрактное (в смысле культуры, ассоциации и
проч.) место. Это город, где у вас не может быть воспоминаний, проживи вы в
нем всю жизнь. Для выходца из Европы Рио есть воплощение биологической
нейтральности. Ни один фасад, ни одна улочка, подворотня не вызовут у вас
никаких аллюзий. Это город - город двадцатого века, ничего викторианского,
ничего даже колониального. За исключением, пожалуй, здания пассажирской
пристани, похожей одновременно на Исаакиевский собор и на вашингтонский
Капитолий. Благодаря этому безличному (коробки, коробки и коробки),
имперсональному своему характеру, благодаря пляжам, адекватным в своих
масштабах и щедрости, что ли, самому океану, благодаря интенсивности,
густоте, разнообразию и совершенному несовпадению, несоответствию местной
растительности всему тому, к чему европеец привык, Рио порождает ощущение
полного бегства от действительности - как мы ее привыкли себе представлять.
Всю эту неделю я чувствовал себя, как бывший нацист или Артюр Рембо: все
позади - и все позволено.
готикой, барокко, рококо, завитками, финтифлюшками, пилястрами, акантами и
проч., есть всего лишь тоска обезьяны по утраченному навсегда лесу. Не
показательно ли, что культура - как мы ее знаем - и расцвела-то именно в
Средиземноморье, где растительность начинает меняться и как бы обрывается
над морем перед полетом или бегством в свое подлинное отечество... Что до
конгресса ПЕН-Клуба, это было мероприятие, отчаянное по своей скуке,
бессодержательности и отсутствию какого бы то ни было отношения к
литературе. Марио Варгас Льоса и, может быть, я были единственными
писателями в зале. Сначала я просто решил игнорировать весь этот бред; но,
когда вы встречаетесь каждое утро с делегатами (и делегатками - в деле
гадкими делегатками) за завтраком, в холле, в коридоре и т. д., мало-помалу
это начинает приобретать черты реальности. Под конец я сражался как лев за
создание отделения ПЕН-Клуба для вьетнамских писателей в изгнании. Меня даже
разобрало, и слезы мешали говорить.
(португалец) с женой, Томас (швед) с дамой из Дании и с Самантхой (т. е.
скандинавский треугольник в его случае) и я со своей шведкой. Плюс-минус два
зап. немца, полупьяные, полусумасшедшие. В этой - или примерно в этой -
компании мы слонялись из кабака в кабак, выпивали и закусывали. Каждый день,
натыкаясь друг на друга за завтраком в кафетерии гостиницы или в холле, мы
задавали друг другу один и тот же вопрос: "Что вы поделываете вечером?" - и
в ответ раздавалось название того или иного ресторана или же название
заведения, где отцы города собирались нас сегодня вечером развлекать с
присущей им, отцам, торжественной глупостью, спичами и т. п. На открытие
конгресса прибыл президент Бразилии генерал Фигурейдо, произнес три фразы,
посидел в президиуме, похлопал Льосу по плечу и убыл в сопровождении
огромной кавалькады телохранителей, полиции, офицеров, генералов, адмиралов
и фотографов всех местных газет, снимавших его с интенсивностью людей, как
бы убежденных, что объектив в состоянии не столько запечатлеть поверхность,
сколько проникнуть внутрь великого человека. Занятно было наблюдать всю эту
шваль, готовую переменить хозяина ежесекундно, встать под любое знамя в
своих пиджаках и галстуках, и белых рубашках, оттеняющих их напряженные
шоколадные мордочки. Не люди, а какая-то помесь обезьяны и попугая. Плюс
преклонение перед Европой и постоянные цитаты то из Гюго, то из Мальро с
довольно приличным акцентом. Третий мир унаследовал все, включая комплекс
неполноценности Первого и Второго. "Когда ты улетаешь?" - спросил меня
Ульрих. "Завтра", - ответил я. "Счастливец", - сказал он, ибо он оставался в
Рио, куда прибыл вместе со своей женой - как бы спасать брак, что, впрочем,
ему уже вполне, по-моему, удалось. Так что он будет покамест торчать в Рио,
ездить на пляж с местными преподавателями немецкой литературы, а по ночам, в
гостинице, выскальзывать из постели и в одной рубашке стучаться в номер
Самантхи. Ее комната как раз под его комнатой. 1161 и 1061. Вы можете
обменять доллары на крузейро, но крузейро на доллары не обмениваются.
либо снять дешевый номер где-ниб. в районе Копакабаны, ходить на пляж,
купаться и загорать, либо отправиться в Бахию и попытаться подняться вверх
по Амазонке и оттуда в Куско, из Куско - в Лиму и назад, в Нью-Йорк. Но
деньги были украдены, и, хотя я мог взять 500 дубов в "Америкен экспресс",
делать этого не стал. Мне интересен этот континент и эта страна в частности;
но боюсь, что я видел уже на этом свете больше, чем осознал. Дело даже не в
состоянии здоровья. В конце концов, это было бы даже занятно для русского
автора - дать дуба в джунглях. Но невежество мое относительно южной тематики
столь глубоко, что даже самый трагический опыт вряд ли просветил бы меня
хоть на йоту. Есть нечто отвратительное в этом скольжении по поверхности с
фотоаппаратом в руках, без особенной цели. В девятнадцатом веке еще можно
было быть Жюль Верном и Гумбольдтом, в двадцатом следует оставить флору и
фауну на их собственное усмотрение. Во всяком случае, я видел Южный Крест и
стоял лицом к солнцу в полдень, имея запад слева и восток - справа. Что до
нищеты фавел, то да простят мне все те, кто на прощение способен, она -
нищета эта - находится в прямой пропорции к неповторимости местного пейзажа.
На таком фоне (океана и гор) социальная драма воспринимается скорее как
мелодрама не только ее зрителями, но и самими жертвами. Красота всегда
немного обессмысливает действительность; здесь же она составляет ее -
действительности - значительную часть.
Конечно, хотелось бы удержать хоть что-нибудь из этих семи дней - хоть эти
чудовищные по своим размерам шашлыки (чураско родизио), но мне уже на второй
день хотелось назад, в Нью-Йорк. Конечно, Рио пошикарней Сочи, Лазурного
Берега, Палм-Бич и Флориды, несмотря на плотную пелену выхлопных газов, еще
более невыносимых при тамошней жаре. Но - и, быть может, это главное -
сущность всех моих путешествий (их, так сказать, побочный эффект,
переходящий в их сущность) состоит в возвращении сюда, на Мортон-стрит: во
все более детальной разработке этого нового смысла, вкладываемого мною в
"домой". Чем чаще возвращаешься, тем конкретней становится эта конура. И тем
абстрактней моря и земли, в которых ты странствуешь. Видимо, я никогда уже
не вернусь на Пестеля, и Мортон-ст. - просто попытка избежать этого ощущения
мира как улицы с односторонним движением.
день рождения - ей исполнилось то ли 35, то ли 45 лет, - Ульрих с женой, то
же самое Фернандо Б., Самантха плюс Великий Переводчик (он-то, может быть, и
был главный писатель среди всех нас, ибо на нем репутация всего этого
континента и держится) отправились в ресторацию отмечать. Сильно одурев от
выпитого, я принялся донимать Великого Переводчика насчет его живого товара
в том смысле, что все они, как штатские в 19-м веке, обдирают нашего брата
европейца, плюс, конечно, еще и штатских, плюс, конечно, своя этнография.
Что "Сто лет одиночества" - тот же Томас Вулф, к-рого - так уж мне не
повезло - я как раз накануне "ста лет" прочел, и это ощущение
"переогромленности" тотчас было узнаваемо. Вел. Пер. мило и лениво
отбивался, что да, дескать, неизбежная тоска по мировой культуре и что наш
брат европеец тоже этим грешит, а евразиец, может, даже еще больше (тут я
вспомнил милюковское: "Почему Евразия? Почему - учитывая географич.
пропорцию - не Азеопа?"), что психоанализ под экватором еще не привился и
поэтому они в состоянии на свой счет сильно фантазировать, в отличие от
Роллинс Джеймс
Жюль Верн
Посняков Андрей
Глуховский Дмитрий
Андреев Николай
Володихин Дмитрий