Чтение 18–й страницы книги ~Наши~

вопрос. Сугубо по-товарищески... Тысячу раз извините... Может быть, я вам
нравлюсь?

Наступила пауза. Я чувствую, что краснею. Наконец, она сказала:

- У меня к вам претензий нет.

Так и сказала - претензий, мол, не имею.

Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна
спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана.

Тут я задумался. Может, ее спокойствие выше половых различий? Выше
биологического предрасположения к мужчине? Выше самой идеи постоянного
местожительства?..

- И последний вопрос. Только не сердитесь. И если я не прав -
забудьте... Короче, есть одно предположение... Вы, случайно, не работник
Комитета государственной безопасности?..

Мало ли, думаю. Человек я все-таки заметный, невоздержанный. Довольно
много пью. Болтаю лишнее. "Немецкая волна" меня упоминала... Может быть,
приставили к начинающему диссиденту эту фантастическую женщину?..

Тут уж, думаю, она раскричится. А если прав - тем более раскричится...
Слышу:

- Нет, я в парикмахерской работаю...

И затем:

- Если вопросов больше нет, давайте пить чай.

Так это все и началось. Днем я бегал в поисках халтуры. Возвращался
расстроенный, униженный и злой. Лена спрашивала:

- Вам чаю или кофе?

Мы почти не разговаривали. Лишь обменивались краткой деловой
информацией. Например, она сообщала:

- Вам звонил какой-то Бескин...

Или:

- Где тут у вас стиральный порошок?..

Мои дела ее не интересовали. Я тоже не задавал ей вопросов. Безумие
приобретало каждодневные, обыденный, рутинные формы.

Мой режим несколько изменился. Поклонницы звонили мне все реже. Да и
чего звонить, если откликается спокойный женский голос?

Мы оставались совершенно незнакомыми людьми.

Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное
молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие
противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно
внимающего шуму древесной листвы...

Прошла неделя. Субботним утром я не выдержал. Я сказал... Нет. крикнул:

- Лена! Выслушайте меня! Разрешите мне быть совершенно откровенным. Мы
ведем супружескую жизнь... Но - без главного элемента супружеской жизни... У
нас хозяйство... Вы стираете... Объясните мне, что все это значит? Я близок
к помешательству...

Лена подняла на меня спокойный, дружелюбный взгляд:

- Я вам мешаю? Вы хотите, чтоб я ушла?

- Не знаю, чего я хочу! Я хочу понять... Любовь - это я понимаю.
Разврат - понимаю. Все понимаю... Все, кроме этого нормализованного
сумасшествия... Будь вы агентом госбезопасности, тогда все нормально... Я бы
даже обрадовался... В этом чувствовалась бы логика... А так...

Лена помолчала и говорит:

- Если надо уйти - скажите.

И затем, слегка потупив узкие монгольские глаза:

- Если вам нужно ЭТО - пожалуйста.

- Что значит - ЭТО?

Ресницы были опущены еще ниже. Голос звучал еще спокойнее. Я услышал:

- В смысле - интимная близость.

- Да нет уж, - говорю, - зачем?..

Разве я осмелюсь, думаю, так грубо нарушить это спокойствие?!

Прошло еще недели две. И спасла меня - водка. Я кутил в одной
прогрессивной редакции. Домой приехал около часа ночи. Ну и, как бы это
получше выразиться, - забылся... Посягнул... Пошел неверной дорогой будущего
арестанта Гуревича...

Брошенный мною камень лег на дно океана...

Это была не любовь. И тем более - не минутная слабость. Это была
попытка защититься от хаоса.

Мы даже не перешли на "ты".

А через год родилась дочка Катя. Так и познакомились...

В качестве мужа я был приобретением сомнительным. Годами не имел
постоянной работы. Обладал потускневшей наружностью деквалифицированного
матадора.

Рассказов моих не печатали. Я становился все более злым и все менее
осторожным. Летом семидесятого года мои первые рукописи отправились на
Запад.

У меня появились знакомые иностранцы. Сидели до глубокой ночи. Охотно
пили водку, закусывая ливерной колбасой.

Коммунальный сосед Тихомиров угрожающе бормотал:

- Ну и знакомые у вас! Типа Синявского и Даниэля...

Осенью того же года меня снова упоминали западные радиостанции.

Лену мои рассказы не интересовали. Ее вообще не интересовала
деятельность как таковая. Ее ограниченность казалась мне частью
безграничного спокойствия.

В жизни моей, таким образом, царили две противоборствующие стихии.
Слева бушевал океан зарождающегося нонконформизма. Справа расстилалась
невозмутимая гладь мещанского благополучия.

Так я и брел, спотыкаясь, узкой полоской земли между этими двумя
океанами.

Лена тем временем ушла из своей парикмахерской. Устроилась на работу в
издательство "Советский писатель" - корректором. Для меня это было
сюрпризом. Я и не знал, что она такая грамотная. Как не знал и многого
другого. И не знаю до сих пор...

Через год произошел у нее конфликт с властями. Это было так.

Издательство выпустило дефицитную книгу Ахматовой. На долю сотрудников
пришлось ограниченное количество экземпляров. Кого-то обошли совсем. И в том
числе - мою жену.

Она пошла к директору издательства. Выразила ему свои претензии.
Кондрашов в ответ сказал, понизив голос:

- Вы не улавливаете сложного политического контекста. Большая часть
тиража отправлена за границу. Мы обязаны заткнуть рот буржуазной пропаганде.

- Заткните мне, - попросила Лена...

Так между нами образовалось частичное диссидентское взаимопонимание...

Шли годы. Росла наша дочка. Она говорила, подразумевая мой японский
транзистор:

- Я твое "бибиси" на окно переставила...

Мы жили бедно, часто ссорились. Я выходил из себя - жена молчала.

Молчание - огромная сила. Надо его запретить, как бактериологическое
оружие...

Я все жаловался на отсутствие перспектив. Лена говорила:

- Напиши две тысячи рассказов. Хоть один да напечатают...

Я думал - что она говорит?! Что мне проку в одном рассказе?!

И даже обижался.

Зря...

Разные у нас были масштабы и пропорции. Я ставил ударение на единице.
Лена делала акцент на множестве.

Она была права. Победить можно только количеством. Вся мировая история
это доказывает...

Я так мало знал о своей жене, что постоянно удивлялся. Меня удивляло
любое нарушение ее спокойствия.

Как-то раз она заплакала, потому что ее унизили в домоуправлении.
Честно говоря, я даже обрадовался. Значит, что-то способно возбуждать ее
страсти...

Но это случалось редко. Чаще всего она бывала невозмутима...

В семидесятые годы началась эмиграция. Уезжали близкие друзья. На эту
тему шли бесконечные разговоры. А я все твердил:

- Что мне там делать?! Нелепо бежать из родного дома! Если литература -
занятие предосудительное, наше место в тюрьме...

Лена молчала. Вроде бы даже стала еще молчаливее.

Дни тянулись в бесконечном унылом застолье, частых проводах и ночных
разговорах...

Я хорошо помню тот февральский день. Лена пришла с работы и говорит:

- Все... мы уезжаем... Надоело...

Я пытался что-то возражать. Говорил о родине, о Боге, о преимуществах
высокого социального давления, о языковой и колористической гамме. Даже
березы упомянул, чего себе век не прощу...

Но Лена уже пошла кому-то звонить.

Я рассердился и уехал на месяц в Пушкинский заповедник. Возвращаюсь -
Лена дает мне подписать какие-то бумаги. Я спрашиваю:

- Уже?

- Да, - говорит, - все решено. Документы уже на руках. Уверена, что нас
отпустят. Это может случиться в течение двух недель.

Я растерялся. Я не думал, что это произойдет так быстро. Вернее,
надеялся, что Лена будет уговаривать меня.

Ведь это я ненавидел советский режим. Ведь это мои рассказы не
печатали. Ведь это я был чуть ли не диссидентом...

До последнего дня я находился в каком-то оцепенении. Механически
производил необходимые действия. Встречал и провожал гостей.

Наступил день отъезда. В аэропорту собралась толпа. Главным образом,
мои друзья, любители выпить.

Мы попрощались. Лена выглядела совершенно невозмутимой. Кто-то из моих
родственников подарил ей черно-бурую лису. Мне долго снилась потом
оскаленная лисья физиономия...