получил повестку в военкомат. В то время он работал расфасовщиком в
погрузочном цеху солевого комбината. Солдатская каска, свист пуль не очень
прельщали молодого Моше. Он совершил кражу - вынес с комбината три кулечка
соли, чуть больше полутора килограммов, и, к своей радости, был задержан
охраной и препровожден в милицейский участок. Еще тогда, в кабинете
следователя-казаха, он отдавал себе отчет в том, что между моментальной
гибелью в штрафбате и смертью новобранца, отложенной, как недоигранная
шахматная партия, на день, на месяц, пусть даже на год, большой разницы нет.
Он понимал, что рискует головой, но вышел победителем: переждал за решеткой
четыре года. Не погиб, не потерял ногу, не закоченел от холода.
Выиграл он и с женитьбой. Жена его, Нона Кимягарова, происходила из богатого
рода бухарских евреев. И деньги ее помогли ему быстро встать на ноги после
отсидки. Второй раз Моше Гершензон мог сесть в сорок восьмом в Вильнюсе. Все
началось с обыкновенной семейной ссоры. Как польский гражданин Моше по
закону о реэмиграции имел право вместе с женой уехать в Польшу, а оттуда - в
любую другую страну.
Но Нона заартачилась - она и в Литву-то не хотела ехать.
- Я поеду рожать в Бухару, а не в Тель-Авив! - отрубила.
Моше ничего не оставалось, как ждать ее. Не бросать же на произвол судьбы
еще не родившегося ребенка. Застряв в Вильнюсе (закон о реэмиграции
действовал только в течение года), он решил выправить себе другие документы
- сменить год и место рождения: еще, не дай Бог, стекольную фабрику отца
припомнят. Сам, дурень, захлопнул перед собой дверь. А ведь как мечтал о
том, чтобы вырваться на свободу из этой огромной тюрьмы, хотя и без колючей
проволоки, но с надзирателями и ищейками на каждом шагу. Нона писала ему
письма, присылала фотографии сына, звала к себе в Бухару, но потом как
сквозь землю провалилась.
Постепенно Моше свыкся со своим двусмысленным положением, и, когда в
пятьдесят шестом снова открылась щель в железных воротах, он решил
предпринять последнюю попытку вырваться из Советского Союза. Он стал
подыскивать себе женщину - еврейку, нееврейку,- была бы только польской
подданной. Только одному Богу известно, почем тогда шли невесты в угоревшем
от венгерского восстания Вильнюсе. Моше Гершензон мог выбрать себе любую,
сколько бы это ему ни стоило.
Ицхак Малкин любил сватать. Сватовство в роду Малкиных почиталось так же
высоко, как и ремесло. Помочь еврею найти еврейку, сделать еще парочку
евреев - разве это не самим Богом нам заповедано?
Через некоторое время Ицхак свел вдову Брониславу с Моше Гершензоном. Они
встретились у него в доме и, пока хозяин, извинившись, демонстративно громко
строчил на своем "Зингере", в спальне о чем-то тихо, с глазу на глаз,
говорили.
- Я согласна,- сказала Бронислава,- только должна вас предупредить: я не
совсем здорова, у меня легкие...
- Не беда,- перебил ее Моше.- Там, за границей, вылечим.
Бронислава Жовтис понравилась зубному технику. Она выглядела моложе своих
лет, скромно, но красиво одевалась, была ненавязчивой, ее согласие
прозвучало бескорыстно и искренне. У Моше даже мелькнула тайная мысль:
может, их "подорожный" брак перейдет в настоящий и он, дамский угодник,
проживет мирно и счастливо с этой женщиной оставшуюся жизнь?
Расписались и собрались Гершензоны быстро. Перед отъездом Малкин сшил
молодожену новый костюм.
- Вы уж постарайтесь,- не в Бухару еду, а за границу,- торжественно произнес
Моше Гершензон, предвкушая свою победу над следователем-казахом в Аральске,
отправившим его на четыре года в тюрьму; над начальником охраны, возившим
мешками ворованную соль в обессоленный арбузный Андижан; над теми, кто в
сороковом году бессовестно отторг земельный надел его отца Товия, присвоил
стекольный завод; над теми, кто принудил его восемь лет прожить с поддельным
паспортом, где только фамилия соответствовала действительности.- И еще у
меня к вам просьба. Если мой сын Исаак когда-нибудь появится в Вильнюсе,
дайте ему адрес моих родственников в Тель-Авиве. Ваш я сообщу ему перед
отъездом. Вы должны мне сшить костюм за три дня... Максимум. Заплачу в три
раза больше. Если хотите, вдобавок двуспальную кровать оставлю, новенькую.
Моше Гершензон спохватился, что нечаянно обидел портного, и тут же
постарался загладить свою вину:
- Готов биться об заклад - вы все равно женитесь.
Когда костюм был сшит и пришло время прощания, зубной техник, по своему
обыкновению, выложил на стол пачку с белой бумажной полоской и сказал:
- Даст Бог, еще увидимся. Если не в Тель-Авиве, то в Бостоне. Если не в
Бостоне, то в Тель-Авиве.
Моше Гершензон и предположить не мог, как он был прав. Да только увиделись
они снова в Вильнюсе.
Поначалу Ицхак подумал: брехня, завистники болтают. Но, когда Моше
Гершензон, изменившийся до неузнаваемости, растерянный, появился у него в
доме, все сомнения рассеялись.
- Я остался без ничего,- прошептал зубной техник.- Без жены, без крыши, без
ничего...
- Крыша есть,- сказал Ицхак.- Вы можете остаться у меня.
И Моше Гершензон остался. Он ночами напролет рассказывал про свои
злоключения. В тридцати километрах от Гродно Брониславе Жовтис вдруг
сделалось плохо, из горла хлынула кровь; переполошившиеся попутчики сперва
застыли, как ледяные торосы, а потом отпрянули от нее, выбежали в коридор и
уставились в окно. Моше Гершензон бросился к проводнику. Проводник в
форменной фуражке, молодцевато надетой набекрень, в начищенных до блеска
ботинках, как и положено человеку, обслуживающему заграничные линии, быстро
захлопнул дверцу печки - подходило время чаепития,- влетел в купе, увидел
забрызганные кровью простыни и занавески и под страшный кашель пассажирки
объявил:
- Ближайшая больница - в Гродно. Я вызову к поезду "Скорую помощь".
- Понимаешь,- ворочаясь с боку на бок, жаловался Моше Гершензон Ицхаку,-
все, что я задумал, в одну минуту полетело в тартарары. Не о Гродно же я
мечтал. А тут - слезай с поезда, мотайся по больницам. Меня такая обида
разобрала - на себя, на судьбу, на нее, не сказавшую мне правды. Если бы я
знал, что у нее скоротечная чахотка... Надо же, чтобы такая мне попалась!
- Это я виноват, сват неудалый...
- Это проклятая советская власть виновата - держит нас всех в клетке, и не
смей высовываться. И горе тому, для кого клетка - колыбель. А на тебя я,
Ицхак, не в обиде. И на нее не в обиде. Я сам задурил ей голову со своим
отъездом.
Проводник принес ведро воды, половую тряпку, снял с себя форменную фуражку,
китель и принялся смывать кровь. Когда уборка была закончена, он помог Моше
Гершензону уложить жену, сбегал к бригадиру, притащил кучу лекарств.
Напичканная ими, Бронислава забылась тяжким и неверным сном. Легли и
попутчики.
Моше Гершензон выскользнул в коридор и прислонился лбом к запыленному
оконному стеклу, за которым проплывали хаты с облысевшими от старости
соломенными крышами.
Моше Гершензон отгонял от себя дурные мысли. Он все еще верил, что
Бронислава дотянет до границы, а там все другое - и коровы на лугу, и птицы
в небе, и люди на земле. Только бы поскорей пересечь вожделенную черту,
только бы сойти с этого поезда, где каждый - еще пленник, еще раб, еще
подневольная скотина. Конечно, и Польша дерьмо, но из этого дерьма куда
легче выбраться.
Господи, Господи, он никогда не желал ни одной женщине столько добра,
сколько Брониславе,- ни Ноне, ни родной матери, никому! Пусть живет до ста
двадцати. Он согласен жениться на ней по-настоящему, взять с собой в
Тель-Авив, устроить свадьбу с хупой, только бы она жила. Он, Моше Гершензон,
не зверь, и у него есть сердце - не все в нем выжжено и не все испоганено.
Он за Брониславу помолится, вспомнит давно забытые молитвы, будет твердить
их всю ночь, весь день, всю жизнь.
Моше Гершензон стоял у окна и, воровато оглядываясь на купе, шептал
полузабытые библейские стихи. Он просил Господа, чтобы поезд летел сквозь
ночь, как легкокрылая птица, молил, чтобы они миновали проклятую границу,
чтобы в коридоре появился поляк-пограничник - Мессия в конфедератке.
Он обещал Всевышнему, что, как только переберется в Израиль, станет
примерным евреем - мужем и отцом, что больше никогда никого не будет
обманывать, ни у кого не будет красть, перестанет ловчить и лицемерить, даже
если придется закончить земной путь в нищете и безвестности. Да, его брак -
обман, его паспорт - подделка, но он не птица небесная, не вольный ветер.
Это для них нет ни границ, ни пограничников с автоматами и овчарками.
Как бы повинуясь желанию Моше Гершензона, поезд и впрямь набрал скорость. Он
летел, рассекая темноту и возвещая гудками желанное избавление. Моше
подкидывал в паровозную топку свои надежды, желания, обиды, утраты. Они
сгорали, но он снова и снова подкидывал их, как уголь. Этого угля у него
было несметное множество.
В сознании вдруг всплыли слова сумасшедшего Хаимки: "Наш паровоз, вперед
лети, в коммуне остановка..." Моше безотчетно повторял:
- Наш паровоз, вперед лети, в Варшаве остановка...
Повторял, всякий раз заменяя города: в Вене остановка, в Париже, в
Тель-Авиве... Только не в Гродно, только не в Гродно, выстукивали колеса,
стучало в висках и эхом отдавалось в сердце. Но как раз в Гродно и случилась
оста-
новка.
Наступило утро. Моше по-прежнему стоял у окна.
- Чай будете пить? - услышал он хрипловатый басок проводника за спиной.
- Спасибо, я-то нет, но, может, Бронислава...
Проводник вошел в купе, поставил на столик два стакана для попутчиков и один
для Брониславы. Вышел он не сразу, подошел к Моше, тронул его за плечо и
сказал:
- Мне кажется, что чай вашей жене уже не нужен.
Уголь в топке догорел. Надежд не осталось, а на одних утратах далеко не
Конюшевский Владислав
Никитин Юрий
Роллинс Джеймс
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Майер Стефани