Чтение 18–й страницы книги ~Мое прошлое~

мала: две смежные комнаты, крохотная кухня. Кроме меня с женой и дочерью, в
ней вскоре стали жить моя младшая сестра-студентка и парализованная матушка,
которую перевезли с Дальнего Востока...
Словом, для моей писательской деятельности судьба предоставляла мне мало
возможностей. Не только родственники - весь окружающий мир, казалось, с
осуждением воспринимал это мое отчаянное решение. К тому же корейское
происхождение как бы всегда оказывалось причиной тайного сомнения моей
судьбы, которая начинала впадать в недоверие к самой себе, и точно так же
вызывалась вопросительная мина на лицах у всех, кому становилось известно,
что я собираюсь стать русским писателем. Нет, я не мог со всем этим
справиться дома и спокойно писать. Постоянно надо было искать какое-нибудь
уединенное место, убежище, где я мог бы без свидетелей разложить свои бумаги
и надолго склониться над ними с карандашом в руке.
Но, побегав по разным московским углам и поработав год-другой крановщиком, я
почувствовал, что во мне все меньше остается желания писать. Порой физически
трудно становилось сесть за стол.
Через некоторое время мне стало ясно, что если я не буду публиковаться, если
не обрету писательской профессии, а останусь навсегда крановщиком, то во мне
рано или поздно исчезнет желание писать.
И тогда мне, понявшему, что с ходу вскочить в поезд не удастся, пришло на ум
поступать в Литературный институт имени Горького. Не для того, чтобы
научиться сочинять, а чтобы получить доступ в существующий клан литераторов
- Союз писателей. С самого начала я отдавал себе отчет, что Литинститут мне
нужен лишь как стартовая площадка для литературной карьеры.
Тверской бульвар, 25
Пожалуй, это единственный существующий в мире университет литературы, где
обучаются мастерству прозаики, поэты, драматурги, критики, литературоведы,
художественные переводчики - считай, люди почти всех литературных профессий.
Но я вовсе не уверен, что Литинститут совершенно необходим для отечественной
и мировой литературы. Мои сомнения рождены непосредственной практикой, тем,
что понял я, еще будучи студентом этого творческого вуза, а потом, годы
спустя, преподавателем кафедры литературного мастерства.
Может быть, в смысле получения чисто филологического образования институт
немало дает своим питомцам, и "литературный работник", как определяется в
дипломе по графе "специальность", вполне может состояться после окончания
Литинститута - редактор, переводчик, журналист. Однако почему-то в дипломах
не пишется прямо и открыто, что человек окончил определенный факультет и
стал, допустим, прозаиком или драматургом, поэтом или критиком. Наверное,
есть что-то сомнительное в том, чтобы называть сочинительство стихов или
писание прозаических произведений специальностью подобно профессиям инженера
или юриста.
Да, Литературный институт может подготовить литературных работников.
Уникальных же художников там не воспитывают, да и такой задачи не может быть
поставлено. То есть никогда и никоим образом институт не способен был
взрастить в своих стенах гениального поэта или писателя. Таковое
противоречило бы самой природе этого учебного заведения. Там постигалось
литературное ремесло под эгидой определенной идеологии, институт официально
назывался идеологическим учебным заведением. Главными предметами в его
программе были история КПСС и марксистско-ленинская философия. А для нее
самобытный гений, выходящий за рамки партийности, был явлением
нежелательным.
Но коль скоро литературных талантов и раньше на Руси проявилось немало и все
они как-то состоялись без Литературного института, то можно смело сделать
вывод, что обучать поэтов и писателей их ремеслу в вузе вовсе не
обязательно. Мало того - появлению высшего художественного таланта в
институте обязательно сопутствовали бы некое неблагополучие судьбы и
неминуемый конфликт с действительностью. Ибо невозможным было совмещение
свободы духа, что есть главное условие для самовыражения таланта, с
идеологическими установками данного литературного университета.
Однако я шесть лет проучился в Литинституте, впоследствии пять лет
проработал преподавателем и храню об этих годах отнюдь не только горестные
воспоминания. Мне приятно вспоминать о художественном руководителе нашего
семинара, старом писателе Владимире Германовиче Лидине, в особенности о
встречах с ним вне институтских занятий (на которых, кажется, он и сам
слегка скучал) - у него дома или на даче в Переделкине, или в музее Льва
Толстого, где наш профессор был своим человеком. С удовольствием вспоминаю и
о некоторых моментах семинарских занятий уже со своими студентами, которым
я, памятуя о тоскливых часах собственных семинарских штудий, старался дать
возможность больше говорить самим, чем слушать меня.
Но когда сейчас я думаю о том, что изо всей дюжины моих талантливых
семинаристов ни один так и не стал профессиональным писателем, то у меня
сразу же портится настроение. Потому что определенно я чувствую на себе
какую-то вину за их незавидную литературную судьбу.
В годы учебы я совсем не делал никаких попыток опубликоваться, хотя писал
по-прежнему много и постоянно. В основном это были рассказы. Я уже
чувствовал, что кое-что у меня начало получаться. Через рассказы мне
открылось, что самое главное для пишущего художественные тексты,- это не
тема, не выигрышный материал, даже не глубочайшая философская мысль. Главное
- язык. Свой язык, соответствующий единственному духовному феномену -
твоему. И этот язык я с настойчивостью искал ощупью, полный неуверенности,
тревоги, порою с обрушивающимся на душу чувством безнадежности и полной
жизненной катастрофы. О, каким неосуществимым представлялось тогда это дело!
Между тем житейская сторона, семья и дом мой пришли в самое плачевное
состояние. Первая жена моя, кореянка, женщина послушная, нетребовательная,
не проявляла никакой инициативы в крутой жизненной борьбе и только как бы
молчаливо и выжидательно следила за моими действиями со стороны. Будучи
по-своему стойкой и терпеливой женщиной, в классическом восточном варианте,
она никогда не позволяла себе упрекнуть меня в чем-нибудь или хотя бы раз
пожаловаться на жутчайшую нужду и убогость нашего семейного быта. Много лет
она хозяйничала в двухкомнатной квартирке, где столик с тумбой, полки,
скамейка - вся кухонная меблировка была изготовлена из древесно-стружечной
плиты, которую мы с моим другом Валерием Костионовым унесли с ближайшей
стройки. Дома мы разметили ее и, порезав на куски, сколотили необходимую
кухонную мебель, книжную полку и письменный стол. Спали мы на пружинном
матраце, к которому я приделал самодельные деревянные ножки. От нашей
бедности и тоски, наверное, в щелях деревянной части матраца завелись клопы,
а на кухне забегали тараканы. О, эти твари немедленно заводятся там, где
влачит свое существование беднота мира! Я вел свирепую борьбу с супостатами,
но успехи у меня были переменные. Порой клопы доводили меня до отчаяния. Они
искусывали ночью мою маленькую дочь так, что бедное тельце ее, ножки, ручки
и даже лицо покрывались красными волдырями.
И вот наступило такое время, когда я вдруг почувствовал, что почти сломлен,
продолжать дальше подобную жизнь, стараясь не замечать всей ее страшной и
мелочной подлости, я не в силах. Однажды на зачетах, собираясь уже идти
отвечать профессору, я машинально полез в карман куртки достать носовой
платок, хотел вытереть лоб - и вдруг увидел, что достал из кармана вовсе не
платок, а красные штанцы своей дочки-малышки. И вспомнил, что утром, отведя
девочку в детский сад, я переодел ее в сухое, а мокрое сунул в карман куртки
и забыл об этом. Вечером в институте сие обнаружилось...
Мой друг Валерий Костионов в то время уехал из Москвы на заработки в далекую
сибирскую страну Туву. Приехав оттуда зимой 70-го года по каким-то делам в
Министерство строительства, он зашел к нам и увидел, до какой жизни я дошел,
сидя на шее своей жены, которая зарабатывала в ателье портнихой совсем
крохи, и мы иногда почти голодали. Я же, не обращая ни на что внимания,
учился и писал про жаркий воздух и текучее волнистое марево Сальских
степей... Валерий Костионов предложил мне поехать к нему в Туву, чтобы я там
поработал на башенном кране.
Доведенный до отчаяния, я был на все согласен. И вот в феврале, вскоре после
визита к нам Валерия, я заработал немного денег, выпустив плакатик в
медицинском издательском бюро, половину оставил жене, на другую половину
купил билет на самолет и отправился в далекую страну Туву.
Путь в никуда
Никаких денег я не заработал на строительных участках моего друга-начальника
в Туве. Уж больно было холодно на стройках, и друг пожалел меня, оставил у
себя в теплом доме, где я начал работать над повестью "Луковое поле" - часть
первая,- а также готовил обеды на всю его семью из замечательной телятины,
замороженной целыми тушами, замороженной же рыбы-хариуса, придумывал соусы к
мясу из заледеневших ягод облепихи. Этих экзотических продуктов заготовлено
было у друга достаточно, ими была набита вся серебристая от инея веранда,
которая в зимнее время использовалась как холодильник.
Друг дал мне заработать на обратную дорогу тем, что заказал для украшения
строительного участка нарисовать гигантский портрет Ленина - шесть метров в
высоту и четыре в ширину. И я такой портрет нарисовал на фанерных щитах и
получил за это несколько сотен рублей - немалые деньги для того времени. А
вернувшись в Москву после двухмесячного отсутствия, я узнал от жены, что
скоро второй раз стану отцом.
С рождением второго ребенка стало совсем худо. Жена в роддоме застудила
почки, и у нее начался туберкулезный процесс. Она стала подолгу пребывать в
больницах, в специальных санаториях, а я оставался дома с двумя дочерьми,
одна из которых только что пошла в школу, а вторая, младшая, едва научилась
ходить. Но она гораздо увереннее чувствовала себя не в стоячем положении, а
в ползучем, и часто бывало, что малышка моя вползала под письменный стол, за
которым я работал, и там засыпала, обняв мою ногу и прижавшись к ней
головою. А я в это время писал какие-то слова, которые почему-то имели для
меня большее значение, чем радость простой жизни, покой семьи и здоровье
скромной, терпеливой жены.
Я снова пытался заработать на телевидении, но как-то плохо это у меня
получалось. "Больничных" денег жены было явно маловато для выживания нашей
семейки. Однажды дошло до крайности - денег не оказалось даже на еду, и я
срочно собрал все бутылки из-под вина, накопленные на балконе за несколько