Чтение 18–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- И мне бы тепло было! - произнес он мечтательно.

Кожебаткин посоветовал:

- А вы бы, господа, жребий метнули.

И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на
листочках для акварели.

Мы с Есениным невозможно обрадовались.

- Завязывай, Мелентьич, на платке узел.

Кожебаткин вытащил из кармана платок, серый и унылый, как мостовая в
осеннюю непогодь. Я подумал: "Должно быть, платок Александра Мелентьевича -
ровесник его носкам".

А у самого - замирала душа и трепыхалось сердце.

Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.

- Нну!..

И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два грязных и загадочных
ушка.

Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то
прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был
поморщинистей и погорбатей.

Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас
кольцо.

Узел и бобровую шапку вытащил я.

С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь.

Двадцать первый год балует нас двумя комнатами: одна похуже, повыцвестей
обоями, постарей мебелью, другая - с министерским письменным столом,
английскими креслами и аршинным бордюром в коричневых хризантемах.

Передо мной два есенинских кулака - в одном зажата бумажка.

Пустая рука - пустая судьба.

В непрекословной послушности року доходили мы до того, что перед дверью
уборной (когда обоим приспичивало одновременно) ломали спичку. Счастливец,
вытащивший серную головку, торжественно вступал в тронный зал.

Генерал Иванов, получив от царя приказ прибыть с георгиевцами для
усмирения февральского Петербурга, прежде всего вспомнил о своих добрых
знакомых в столице и попросил адъютанта купить в Могилеве сотенку яичек
из-под курицы и с полпуда сливочного масла.

Пустячное дело! Пройдет по торцам Невского молодецким маршем георгиевский
батальон под охи и ахи медных труб, и конец всем революциям.

А там - генерал отдаст яички добрым знакомым, погреет у камелька старые
ноги в красных лампасах, побрюзжит, поскрипит, потешится новым орденом,
царской благодарностью - и обратно на фронт.

Но яички так и не пришли по назначению.

Март...

Любовью гимназистки влюбилась Россия в Александра Федоровича Керенского.

Ах, эта гимназическая любовь!

Ах, непостоянное гимназическое сердце!

Прошли медовые весенние месяцы.

Июнь.

Галицийские поля зацвели кровью.

Заворочался недовольный фронт.

Август.

Корнилов поднимает с фронта туземный корпус. Осетинские и дагестанские
полки. Генералы Крымов и Краснов принимают командование. Князь Гагарин с
черкесами и ингушами на подступах к Петербургу.

Но телеграммы Керенского разбивают боевых генералов.

Начало октября. Генералу Краснову сотник Карташов делает доклад.

Входит Керенский. Протягивает руку офицеру. Тот вытягивается, стоит
смирно и не дает своей руки.

Побледневший Керенский говорит:

- Поручик, я подал вам руку.

- Виноват, господин верховный главнокомандующий, я не могу подать вам
руки, я - корниловец, - отвечает сотник.

Керенский не вполне угодил господам офицерам.

А рабочим и солдатам?

Еще меньше.

Они своевременно об этом его уведомили. Правда, не столь церемонно, как
сотник Карташов.

Одну неправдоподобь сменяет другая - более величественная.

Девятнадцатые и двадцатые годы.

Гражданская война.

В Одесском Совете депутатов Муравьев говорит:

- В одни сутки мы восстановили разрушенный Радой сорокасаженный мост и
ворвались в Киев. Я приказал артиллерии бить по самым большим дворцам, по
десятиэтажному дому Грушевского. Дом сгорел дотла. Я зажег город. Бил по
дворцам, по церквам, по попам, по монахам. Двадцать пятого января
оборонческая Дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими
удушливыми газами... Говоря по прямому проводу с Владимиром Ильичем, я
сказал ему, что хочу идти с революционными войсками завоевать весь мир.

Шекспировский монолог.

Литературу всегда уговаривают, чтобы она поглядывала на жизнь. Вот мы и
поглядывали.

Однажды имажинистам показалось, что в искусстве поднимает голову
формальная реакция.

Верховный Совет имажинистов (Есенин, Шершеневич, Кусиков и я) на тайном
заседании решил объявить "всеобщую мобилизацию" в защиту левых форм.

В маленькой тайной типографии мы отпечатали "приказ". Ночью вышли на
улицы клеить его на заборах, стенах, столбах Москвы - рядом с приказами
военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями.

Кухарки ранним утром разнесли по квартирам страшную новость о "всеобщей".
Перепуганный москвич толпами стоял перед "приказом". Одни вообще ничего не
понимали, другие читали только заглавие - хватались за головы и бежали как
оглашенные. "Приказ" предлагал такого-то числа и дня - всем! всем! всем! -
собраться на Театральной площади со знаменами и лозунгами, требующими защиты
левого искусства. Далее - шествие к Московскому Совету, речи и предъявление
"пунктов".

Около полудня к нам на Никитскую в книжную лавку прибежали Шершеневич и
Кусиков.

Глаза у них были вытаращены и лица белы. Кусиков спросил, медленно
ворочая одеревеневшим языком:

- Ввы... еще... торгуете?..

Есенин забеспокоился:

- А вы?

- Нас... уже!

- Что уже?..

- Запечатали... на мобилизацию... и...

Кусиков холодными пальцами вынул из кармана и протянул нам узенькую
повестку.

Есенин прочел грозный штамп.

- Толя, пойдем... погуляем...

И потянулся к шляпе.

В этот момент перед зеркальным стеклом магазина остановился черный крытый
автомобиль. Из него выскочило два человека в кожаных куртках.

Есенин отложил шляпу. Спасительное "погулять" слишком поздно пришло ему в
голову. Люди в черной коже вошли в магазин. А через несколько минут Есенин,
Шершеневич, Кусиков и я были в МЧК.

Следователь, силясь проглотить смешок, вел допрос.

Есенин говорил:

- Отец родной, я же с большевиками... я же с Октябрьской революцией...
Читали мое:

Мать моя родина,

Я большевик. А он, - и тыкал в меня пальцем, террор воспел: про вас
писал... красный

В этой черепов груде

Наша красная месть!

Шершеневич мягко касался есенинского плеча:

- Подожди, Сережа, подожди... Товарищ следователь, к сожалению, в
последние месяцы от русской литературы пошел запашок буниновщины и
мережковщины...

- Отец родной, это он верно говорит... завоняла... смердеть начала...

Из-под вечного золотого следовательского пера ползли суровые и сердитые
буквы, а палец, которым чесал он свою макушку, ероша на ней белобрысый пух,
был непростительно добродушен и несерьезен для такого учреждения.

- Подпишитесь здесь.

Мы молча поставили свои имена.

И через час - на радостях угощали Шершеневича и Кусикова у себя на
Богословском молодым кахетинским.

Есенин напевал:

Все, что было,

Чем сердце ныло...

А назавтра, согласно данному следователю обязательству, явились на
Театральную площадь отменять мобилизацию.

Черноволосые девушки не хотели расходиться, требуя "стихов", курчавые
юноши - "речей".

Мы таинственно разводили руками. Отряд в десять всадников конной милиции
переполнил нас гордостью.

Есенин шепнул мне на ухо:

- Мы вроде Марата... против него тоже, когда он про министра Неккера
написал, двадцать тысяч конницы выставили.