Чтение 18–й страницы книги ~Роман без вранья~

Зашел к нам на Никитскую в лавку человек -- предлагает недорого шапку
седого бобра. Надвинул Есенин шапку на свою золотую пену и пошел к зеркалу.
Долго делал ямку посреди, слегка бекренил, выбивал из-под меха золотую прядь
и распушал ее. Важно пузыря губы, смотрел на себя в стекло, пока сквозь
важность не глянула на него из стекла улыбка, говорящая: "И до чего же это я
хорош в бобре!"

Потом попримерил я.

Со страхом глядел Есенин на блеск и на черное масло моих расширяющихся
зрачков.

-- Знаешь, Анатолий, к тебе не тово... Не очень...

-- А ты в ней, Сережа, гриба вроде... Березовика... Не идет...

-- Ну?..

И оба глубоко и с грустью вздохнули. Человек, принесший шапку,
переминался с ноги на ногу.

Я сказал:

-- Наплевать, что не к лицу... зато тепло будет... я бы взял.

Есенин погладил бобра по серебряным иглам.

-- И мне бы тепло было! произнес -- он мечтательно.

Кожебаткин посоветовал

-- А вы бы, господа, жребий метнули.

И рассмеялся ноздрями, из которых торчал волос, густой и черный, как на
кисточках для акварели.

Мы с Есениным невозможно обрадовались.

-- Завязывай, Мелентьич, на платке узел.

Кожебаткин вытащил из кармана платок.

Есенин от волнения хлопал себя ладонями по бокам, как курица крыльями.

-- Н-ну!..

И Кожебаткин протянул кулак, из которого торчали два загадочных ушка.

Есенин впился в них глазами, морщил и тер лоб, шевелил губами, что-то
прикидывал и соображал. Наконец уверенно ухватился за тот, что был
поморщинистей и погорбатей.

Покупатели, что были в лавке, и продавец шапки сомкнули вокруг нас
кольцо.

Узел и бобровую шапку вытащил я.

С того случая жребьеметание прочно внедрилось в нашу жизнь.

Двадцать первый год балует нас двумя комнатами: одна похуже,
повыцвестей обоями, постарей мебелью, другая -- с министерским письменным
столом, английскими креслами и аршинным бордюром в коричневых хризантемах.

Передо мной два есенинских кулака -- в одном зажата бумажка.

Пустая рука -- пустая судьба.

В непрекословной послушности року доходили до того, что перед дверью
уборной (когда обоим приспичивало одновременно) ломали спичку. Счастливец,
вытащивший серную головку, торжественно вступал в тронный зал.

37

Генерал Иванов, получив от царя приказ прибыть с георгиевцами для
усмирения февральского Петербурга, прежде всего вспомнил о своих добрых
знакомых в столице и попросил адъютанта купить в Могилеве сотенку яичек
из-под курочки и с полпудика сливочного маслица.

Пустячное дело! Пройдет по торцам Невского молодецким маршем
георгиевский батальон, под охи и ахи медных труб -- и конец всем революциям.

А там -- генерал отдаст яички добрым знакомым, погреет у камелька
старые ноги в красных лампасах, побрюзжит, поскрипит, потешится новым
орденом, царской благодарностью, и -- обратно на фронт.

Но яички так и не пришли по назначению.

Март.

Любовью гимназистки влюбилась Россия в Александра Федоровича
Керенского.

Ах, эта гимназическая любовь!

Ах, непостоянное гимназическое сердечко?..

Прошли медовые весенние месяцы.

Июнь.

Галицийские поля зацвели кровью.

Заворочался недовольный фронт.

Август.

Корнилов поднимает с фронта туземный корпус. Осетинские и Дагестанские
полки. Генералы Крымов и Краснов принимают командование. Князь Гагарин с
черкесами и ингушами на подступах к Петербургу.

Но телеграммы Керенского разбивают боевых генералов.

Начало октября. Генералу Краснову сотник Карташов делает доклад.

Входит Керенский. Протягивает руку офицеру. Тот вытягивается, стоит
смирно и не дает своей руки. Побледневший Керенский говорит:

-- Поручик, я подал вам руку.

-- Виноват, господин верховный главнокомандующий, я не могу подать вам
руки, я -- корниловец,-- отвечает сотник.

Керенский не вполне угодил господам офицерам.

А рабочим и солдатам?

Еще меньше.

Они своевременно об этом его уведомили. Правда, не столь церемонно, как
сотник Карташов.

Одну неправдоподобь сменяет другая -- более величественная.

Девятнадцатый и двадцатые годы.

Гражданская война.

В Одесском Совете депутатов Муравьев говорит:

-- ...в одни сутки мы восстановили разрушенный Радой сорокасаженный
мост и ворвались в Киев. Я приказал артиллерии бить по самым большим
дворцам, по десятиэтажному дому Грушевского. Дом сгорел дотла. Я зажег
город. Бил по дворцам, по церквам, по попам, по монахам. Двадцать пятого
января оборонческая дума просила перемирия. В ответ я велел бить химическими
удушливыми газами... Говоря по прямому проводу с Владимиром Ильичем, я
сказал ему, что хочу идти с революционными войсками завоевать весь мир...

Шекспировский монолог.

Литературу всегда уговаривают, чтобы она хоть одним глазом, а
поглядывала на жизнь. Вот мы и поглядывали.

Однажды имажинистам показалось, что в искусстве поднимает голову
формальная реакция.

"Верховный совет" имажинистов (Есенин, Эрдман, Шершеневич, Кусиков и я)
на тайном заседании решил объявить "всеобщую мобилизацию" в защиту левых
форм.

В маленькой тайной типографии мы отпечатали "приказ". Ночью вышли на
улицы клеить его на заборах, стенах, столбах Москвы -- рядом с приказами
военного комиссариата в дни наиболее решительных боев с белыми армиями.

Кухарки ранним утром разнесли страшную новость о "всеобщей" по
квартирам. Перепуганный москвич толпами стоял перед "приказом". Одни вообще
ничего не понимали, другие читали только заглавие -- хватались за головы и
бежали как оглашенные. "Приказ" предлагал такого-то числа и дня всем! всем!
всем! собраться на Театральной площади со знаменами и лозунгами, требующими
защиты левого искусства. Далее -- шествие к Московскому Совету, речи и
предъявления "пунктов".

Около полудня к нам на Никитскую в книжную лавку прибежали Шершеневич и
Кусиков.

Глаза у них были вытаращены и лица белы. Кусиков, медленно ворочая
одеревеневшим языком, спросил:

-- Вы... еще... т-торгуете?..

Есенин забеспокоился:

-- А вы?..

-- Нас... уже!..

-- Что уже?..

-- Запечатали... за мобилизацию... и...

Кусиков холодными пальцами вынул из кармана и протянул нам узенькую
повестку.

Есенин прочел грозный штамп.

-- Толя, пойдем... погуляем...

И потянулся к шляпе.

В этот момент перед зеркальным стеклом магазина остановился черный
крытый автомобиль. Из него выскочило два человека в кожаных куртках.

Есенин отложил шляпу. Спасительное "погулять" слишком поздно пришло ему
в голову. Люди в черной коже вошли в магазин. А через несколько минут
Есенин, Шершеневич, Кусиков и я были в МЧК.

Следователь, силясь проглотить смешок, вел допрос.

Есенин говорил:

-- Отец родной, я же с большевиками... я же с Октябрьской революцией...
читал мое:

Мать моя родина, Я большевик.

-- А он (и тыкал в меня пальцем) про вас писал... красный террор
воспел: