слабоумный идиот. И как пробка, занесенная течениями в самый центр океана,
болтаешься здесь среди грязи и отбросов, беспомощный, инертный, безразличный
ко всему, даже к проплывающему мимо Колумбу. Колыбель цивилизации -- гниющая
выгребная яма мира, склеп, в который вонючие матки сливают окровавленные
свертки мяса и костей.
если ему не приходилось искать в них убежища, если он не был беспомощной
соломинкой, которую гонял по ним каждый ветерок. Вы идете по улице зимним
днем и, увидев собаку, выставленную на продажу, умиляетесь до слез. В то же
время на другой стороне улицы вы видите жалкую лачугу, напоминающую могилу,
а над ней надпись: "Отель "Заячье кладбище"". Это заставляет вас смеяться
тоже до слез. Вы замечаете, что повсюду кладбища для всех -- для зайцев,
собак, вшей, императоров, министров, маклеров, конокрадов. И почти на каждой
улице "Отель де л'Авенир" -- "гостиница будущего", -- что приводит вас в еще
более веселое настроение. Столько гостиниц для будущего! И ни одной для
прошлого, позапрошлого, давнопрошедшего. Все заплесневело, загажено, но
топорщится весельем и раздуто будущим, точно флюс. Пьяный от этой скабрезной
экземы будущего, я иду, спотыкаясь, через площадь Вьоле. Все кругом
розовато-лиловое и бледно-серое, а подъезды в домах настолько низки, что
лишь карлики и домовые могут пройти в них, не нагибаясь; над скучным черепом
Золя трубы извергают белый дым, а мадонна сандвичей слушает своими
капустными ушами ворчание в газовых цистернах -- в этих прекрасных
раздувшихся жабах, сидящих возле дороги.
инстинктивному страху, когда вашу душу охватывает слепая паника. Это она
придает фонарям их причудливую форму, чтобы удобнее было прилеплять к ним
петлю; это она делает некоторые дома похожими на стражей, хранящих тайну
преступления, а их слепые окна -- на пустые впадины глаз, видевших слишком
много. Это она написана на человеческих физиономиях улиц, от которых я бегу
сломя голову, когда вдруг вижу над собой табличку с названием:
мимо надписи у самого входа в мечеть: "Туберкулез -- по понедельникам и
четвергам. Сифилис -- по средам и пятницам". На каждой станции метро
оскалившиеся черепа предупреждают: "Берегись сифилиса". С каждой стены на
вас смотрят плакаты с яркими ядовитыми крабами -- напоминание о
приближающемся раке. Куда бы вы ни пошли, чего бы вы ни коснулись, везде --
рак и сифилис. Это написано в небе;
и потому мы сейчас мертвы, как луна.
9
предупреждения. Какой-то большой воротила на другом берегу океана решил
наводить экономию; за счет выгнанных корректоров и беспомощных машинисток он
сможет проехаться в Европу и обратно, а также снять шикарный номер в отеле
"Риц". После того как я заплатил мелкие долги линотипистам и небольшую сумму
в бистро через дорогу (для поддержания кредита), от моего жалования почти
ничего не осталось. Пришлось сказать хозяину гостиницы, что я съезжаю.
Причину я не объяснил, чтобы он не беспокоился о своих жалких двухстах
франках.
звучала у меня в ушах- И вот это "если" превратилось в действительность. Я
был конченый человек. Мне ничего не оставалось делать, как идти опять на
улицу, слоняться взад и вперед, сидеть на скамейках, убивая время. На
Монпарнасе к моему лицу уже привыкли, и какое-то время я мог делать вид, что
все еще работаю в газете. Это помогало тут и там перехватить завтрак и обед
"на мелок". Стояло лето, в городе было полно туристов, и я знал, как можно
выжать из них деньги. "Что ты будешь делать?.." Во всяком случае я не буду
голодать. Неделю-другую я смогу по-прежнему обедать у "Мсье Поля"; он не
будет знать, работаю я или нет. Главное -- это есть каждый день. Об
остальном позаботится Провидение.
вопрос: "Что ты будешь делать, если к тебе сейчас приедет жена?" Ну что ж --
просто будет два рта вместо одного. У меня появится товарищ по несчастью. И
если она не потеряла еще привлекательности, мне будет, должно быть, даже
легче вдвоем с ней, чем одному, -- мир редко позволяет красивой женщине
голодать. На Таню я не мог сейчас особенно рассчитывать -- она посылала
деньги Сильвестру. Я думал, что она позволит мне переехать к ней, но она
боялась себя скомпрометировать и, кроме того, не хотела портить отношения с
шефом.
для какого-то мюнхенского дегенерата. Фотограф предложил мне позировать для
него без штанов и в разных других видах. Я вспомнил тех мозгляков, похожих
на гостиничных посыльных, которых иногда можно увидеть на порнографических
открытках в окнах книжных магазинчиков, -- таинственные призраки, обитающие
на улице Люн и в других вонючих кварталах Парижа. Мне не особенно хотелось
попасть в такую изысканную компанию. Однако, когда фотограф объяснил мне,
что все открытки предназначаются для частной коллекции и что заказчик живет
в Мюнхене, я согласился. За границей можно позволить себе некоторые
вольности, в особенности ради хлеба насущного -- причина в высшей степени
уважительная. В конце концов, как я вспоминаю сейчас, я и в Нью-Йорке был не
слишком разборчив. Иногда мне по вечерам случалось даже просить подаяние на
собственной улице.
более подходящие маленькие заведения, где до начала работы можно было
сыграть в карты. Он был приятный парень, этот мой фотограф. Париж он знал
вдоль и поперек, особенно его центральную часть; он говорил со мной о Гете,
о Гогешптауфенах и об избиении евреев во времена Черной смерти. Это все были
интересные предметы, к тому же они всегда каким-то образом оказывались
связаны с тем, что он делал.
спиритуалистического склада. Он был скульптором и художником. Крюгер
почему-то очень ко мне привязался; когда же он понял, что я готов слушать
его "эзотерические" рассуждения, от него стало просто невозможно отделаться.
В этом мире есть люди, для которых слово "эзотерический" подобно
божественному откровению. Как "кончено" для герра Пеперкорна в "Волшебной
горе". Крюгер был одним из тех святых, что сбились с пути, мазохистом,
анальным типом, для которого главное -- щепетильность, сдержанность и
совестливость, но в выходной день он может любому вышибить зубы, причем без
малейших колебаний. Крюгер решил, что я созрел для перехода на другой
уровень существования, "более высокий уровень", как он говорил. Я был готов
перейти на любой уровень по его выбору, поскольку это не отражалось на моем
потреблении съестного и спиртного. Он забивал мою голову массой сведений об
"астральных телах", "каузальном теле", "переселении душ", упанишадах,
Плотине, Кришнамурти, "кармической оболочке души", "сознании нирваны" -- обо
всей этой ерундистике, которая залетает к нам с Востока, словно дыхание
чумы. Иногда он впадал в транс и говорил о своих предыдущих воплощениях, как
он их себе представлял.
его до такого состояния, что он ловил меня на улице и спрашивал, не разрешу
ли я ему ссудить мне несколько франков. Ему хотелось, чтобы моя душа не
расставалась с телом до перехода на более высокий уровень. Я был словно
груша, зреющая на дереве. Иногда у меня случались рецидивы, и я признавался,
что мне действительно нужны деньги для удовлетворения более земных
потребностей, как, например, для визита в "Сфинкс" или на улицу Святой
Аполлины, куда и он иногда захаживал, когда его плоть оказывалась сильнее
духа.
помещалось позади "Баль Бюллье". Художника звали Марк Свифт, и хотя этот
едкий ирландец не был гением, он был зато настоящим эксцентриком. Его
натурщица -- еврейка, с которой он жил многие годы, -- ему надоела, и он
искал предлога, чтобы с ней расстаться. Но поскольку в свое время он
промотал приданое натурщицы, то не знал, как ее спровадить, не возвращая
денег. Проще всего было сделать ее жизнь невыносимой, чтоб она скорее
согласилась голодать, чем переносить его жестокость.
о ней плохого, так это то, что она расползлась в талии и потеряла
возможность содержать своего любовника. Она тоже была художницей, и, по
словам тех, что считал себя знатоком в этом деле, более талантливой, чем он.
Но как бы Свифт ни портил ей жизнь, она оставалась ему верна и никому не
позволила бы усомниться в том, что он великий художник. Его отвратительный
характер она объясняла гениальностью. В их ателье на стенах никогда не
висели ее картины -- только его. Ее работы были свалены в кухне. Однажды --
это было при мне -- кто-то настоял на том, чтобы она показала их. Результат
был самый неприятный. "Видите эту фигуру? -- сказал Свифт, тыча ножищей в
одно из полотен. -- Человек, стоящий в дверях, собирается выйти во двор
помочиться. Он никогда не найдет дорогу назад, потому что его голова
приделана к телу совершенно по-идиотски... Теперь посмотрите на эту
обнаженную фигуру... Все шло хорошо, пока она не принялась за п...у. Я не
знаю, о чем она думала, но п... получилась такой огромной, что кисть
провалилась в нее, и вытащить ее оттуда уже невозможно..."
тело, Свифт достал огромный холст, который только что закончил. Это было
написано с нее -- замечательный образец мести, вдохновленной нечистой
совестью. Работа маньяка -- пропитанная ядом, ненавистью, желчью, мелочным
презрением, но выполненная блестяще. Создавалось впечатление, что художник
подсматривал за своей моделью в замочную скважину, подлавливая ее в самые