- Я привез вам письмо! - сказал я.
- Мне? - переспросила она.
Голос в трубке был страшно далеким, телефонная линия забита помехами, говорить
приходилось куда громче, чем то нужно для нормальной беседы, и оттенки интонаций
терялись напрочь. Как если взобраться на холм, встать под всеми ветрами и
пытаться вести беседу, выкрикивая фразы в поднятые воротники пальто.
- Вообще-то, оно адресовано мне... Но мне кажется, что писали именно вам!
- Ах, вам так кажется?
- Ну да! - сказал я. Сказал - и сам почувствовал, в какую идиотскую ситуацию
себя загоняю.
Она молчала. Помехи в трубке постепенно затихли.
- Я не знаю, какие отношения у вас были с Крысой. Я звоню, потому что он
попросил меня с вами встретиться. А раз так, то, я думаю, вам и письмо лучше
самой прочитать.
- Так вы специально для этого приехали сюда из Токио?
- Вот именно.
Она закашлялась, потом извинилась.
- А вы, что, были с ним друзьями?
- Вроде того.
- А почему же он не написал прямо мне?
Что говорить - в ее словах явно ощущалось больше здравого смысла.
- Действительно, не понимаю, - ответил я искренне.
- Так вот и я что-то никак не пойму. Все, что было когда-то, давно уже
кончилось. Или нет?
Этого я не знал. Я так и сказал - не знаю. Прижимая к уху телефонную трубку, я
лежал на кровати в номере и разглядывал потолок. Мне чудилось, будто я лежу,
свернувшись калачиком, на дне моря и одну за другой считаю тени проплывающих
надо мною рыб. При этом понятия не имею, до скольки досчитать, чтобы все-таки
остановиться.
- Пять лет назад, когда он исчез куда-то, мне было двадцать семь, - несмотря на
мягкий голос, эти ее слова прозвучали глухо, как из колодца. - Слишком многое
меняется за пять лет...
- Это точно, - поддакнул я.
- Даже если на самом деле ничего не меняется, все равно - нельзя позволять себе
так думать. Позволишь себе так думать - и уже никогда не сдвинешься с места...
Хотя бы поэтому я стараюсь считать себя совершенно другим человеком.
- Мне кажется, я вас понимаю, - сказал я.
Мы помолчали. На этот раз первой заговорила она:
- И когда вы с ним виделись в последний раз?
- Пять лет назад. Как раз перед тем, как он исчез.
- Он что-нибудь сообщал вам? Почему уезжает и все такое?
- Нет, - сказал я.
- То есть, я тогда правильно поняла, что он исчез, никому не сказав ни слова?
- Совершенно правильно.
- Ну, а что вы подумали?
- В смысле - когда он исчез?
- Ну да.
Я приподнялся на кровати и оперся спиной о стену.
- Что подумал... Ну, пошатается с полгода, да и вернется назад. Он же из тех, у
кого ничего не бывает надолго.
- Но он не вернулся...
- Да, не вернулся.
На другом конце провода явно боролись с собой: в очередной долгой паузе я
различал ухом тихое прерывистое дыхание.
- Где вы остановились? - спросила она, наконец.
- В отеле "..........." .
- Завтра в пять я буду в кофейном зале отеля. Там, на восьмом этаже. Подходит?
- Прекрасно, - сказал я. - Я буду в белой футболке, зеленых шерстяных брюках.
Стрижка короткая...
- Ничего, я как-нибудь догадаюсь, - тихо, но с явным нажимом перебила она. И
повесила трубку.
Я тоже положил трубку - и попытался сообразить, что же, черт побери, может
означать это "как-нибудь догадаюсь". Но так и не понял. Что-то я стал слишком
многого не понимать. Зря говорят, что с годами становишься мудрее. Как заметил
какой-то русский писатель, это только характер может меняться с возрастом;
ограниченность же человека не меняется до самой смерти... Иногда эти русские
говорят очень дельные вещи. Не оттого ли, что зимой вообще лучше думается?
Я забрался под душ, вымыл голову после дождя, вылез, обмотав полотенцем бедра,
сел на кровать и включил телевизор. Шел какой-то американский фильм про войну и
старую подводную лодку. Капитан и первый помощник грызлись как кошка с собакой,
сама лодка напоминала ржавую кастрюлю, а в довершение ко всему этот жалкий
сюжетик разразился еще и всеобщей панической клаустрофобией; - но, тем не менее,
проблемы странным образом улаживались одна за другой, и в финале все у всех было
в порядке. После таких вот фильмов может запросто показаться, что раз у всех все
в порядке, то и война - не такая уж страшная штука. Не удивлюсь, если скоро
начнут делать фильмы, в которых ядерная война испепеляет род человеческий - но в
финале У ВСЕХ ВСЕ В ПОРЯДКЕ...
Я выключил телевизор, нырнул в постель - и уже через десять секунд спал мертвым
сном.
К пяти часам следующего дня мелкий дождь по-прежнему висел в мокром воздухе. Тот
самый дождь, что случается, когда после первых ясных денечков лета думаешь, что
сезон дождей уже миновал. Из окна восьмого этажа я разглядывал землю внизу -
черную, вымокшую от влаги. По надземной магистрали на несколько километров с
запада на восток растянулась вереница увязших в заторе автомобилей. Я вгляделся
чуть пристальнее - и мне показалось, будто те медленно тают, растворяясь в
дожде. И в самом деле - таять начал весь Город. Таял бетонный волнолом в порту,
таяли стрелы кранов, таял частокол небоскребов, под черными зонтами таяли на
улицах люди. Таяла зелень на склонах гор, беззвучно стекая к подножью...
Зажмурившись на пару секунд, я снова открыл глаза - и Город вернулся в свое
прежнее состояние. Вновь устремились в небо шесть кранов в порту; по шоссе как и
прежде, короткими рывками в заторе, поползли на восток машины; толпа пешеходов
под зонтиками потекла туда-сюда через улицу; пышная зелень в горах снова жадно
вбирала в себя воду июньских дождей.
В просторном зале, на сцене чуть ниже уровня пола, стоял роскошный рояль цвета
морской лазури. Девица в сплошном кричаще-розовом платье исполняла на нем
стандартный набор мелодий "а-ля чашечка кофе в зале большого отеля", хороня
популярные мотивчики в мудреных синкопах и зубодробительных арпеджио. Играла она
неплохо; но заканчивалась мелодия, последний звук растворялся в воздухе - и
абсолютно ничего не оставалось.
Был уже шестой час, но та, кого я ждал, все не появлялась; я прихлебывал уже
второй кофе и от нечего делать разглядывал пианистку. На вид ей было лет
двадцать; пышная копна волос - как каплища шоколада на бисквитном печенье.
Волосы расплескивались влево-вправо в такт музыке, и как только мелодия
заканчивалась, укладывались обратно в копну. И начиналась новая мелодия.
Глядя на нее, я вспомнил одну знакомую девчонку. В последний год школы я учился
играть на пианино. Мы совпадали с ней и по году обучения, и по специальности, и
нас частенько усаживали играть вместе в четыре руки. Ни лица, ни имени той
девчонки я совершенно не помнил. В памяти остались лишь тонкие белые пальцы,
красивые волосы и чуть колыхавшееся при игре сплошное легкое платье. Больше, как
ни старался, я ничего припомнить не мог.
Поймав себя на этом, я почувствовал странную вещь. Как будто я сам вырезал из
жизни для собственных воспоминаний ее пальцы, волосы, платье, - а все остальное,
оставшись нетронутым, и сегодня живет неизвестно где... Да нет, конечно же, что
за бред. Этот мир всегда вертелся без моего участия. Без малейшего отношения ко
мне люди ходят по улицам, затачивают карандаши, едут с востока на запад со
скоростью пятьдесят метров в минуту и заполняют рафинированно-безликой музыкой
воздух в кофейных залах больших отелей.
"Мир"... Сразу представляется толпа слонов с черепахами, что, натужно кряхтя,
подпирают спинами здоровеннейший земной диск. При этом слоны не знают, для чего
черепахи, черепахи не разумеют, зачем слоны, - и ни те, ни другие понятия не
имеют, зачем, вообще говоря, нужен мир.
- Извините, что так поздно! - раздался у меня за спиной ее голос. - Задержали на
работе, никак не могла уйти.
- Ничего страшного! Я сегодня весь день абсолютно свободен...
Она бросила на стол ключ от стойки для зонта и, не глядя в меню, заказала себе
апельсиновый сок.
Возраст ее невозможно было определить на глаз. Не сообщи она мне его по телефону
- наверное, я так никогда и не понял бы, сколько ей лет.
Но поскольку она с самого начала сказала, что ей тридцать три, то ей, надо
полагать, и было тридцать три - и именно на тридцать три она теперь выглядела.
Хотя я уверен: скажи она, что ей двадцать семь - и выглядела бы она на двадцать
семь, ни больше ни меньше.
На одежду ее, неброскую, но со вкусом, было приятно смотреть. Свободного покроя
белые хлопчатые брюки, оранжевая, в желтую клетку, рубашка - рукава закатаны до
локтей; кожаная сумочка через плечо. Ни одна из вещей не была новой, но
смотрелось все очень опрятно. Ни колец, ни бус, ни браслета, ни серег. Короткий
чубчик наивно-кокетливо зачесан набок.
Чуть заметные морщинки у глаз не сообщали возраста их хозяйки, а как бы заявляли
о том, что были на этом лице с рождения. Разве только ключицы, белевшие из-под
расстегнутого на две пуговицы воротничка, да запястья недвижных рук на краю
стола едва заметно выказывали не первую молодость этой женщины. С мелких,
поистине микроскопических изменений начинает стареть человек. Чем дальше, тем
больше появляется таких вот слабо уловимых, но уже нестираемых мелочей - пока,
наконец, не опутают они, точно паутина, все тело.
- Чем занимаетесь? Работаете где-нибудь? - спросил я наугад.
- В конструкторском бюро. Уже много лет.
Разговор не клеился. Я не спеша достал сигарету, не спеша закурил. Пианистка
закрыла крышку рояля, встала и удалилась куда-то на перерыв. Легкая зависть -
буквально совсем чуть-чуть - промелькнула в глазах моей собеседницы.
Лондон Джек
Каменистый Артем
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Быков Василий
Перумов Ник