Чтение 18–й страницы книги ~Повесть о любви и суете~

смутное и приблизительное, оно сильнее всего более ясного. Потому что от
ясного можно всегда уйти, а от неясного - никогда. И потому ещё, что всякому
точному знанию или чувству противостоит более точное. Или такое, какое
таковым кажется. Можно, скажем, уйти и от радостного, и от печального. Но от
радостной печали - нельзя. Некуда. Как некуда, наверное, уходить от счастья.

Поэтому, наверно, и от бога, которого люди не знают, не понимают или
даже не принимают, как я, уйти труднее, чем от человека. И придти к нему
тоже труднее.

И ещё я сознавал, что не знаешь и того - что же с этим ощущением
делать? Жаловаться на него или, может быть, радоваться ему? Не знаешь - как
не знаешь что делать с несуществующим? Знаешь о нём только одно: без него,
несуществующего, существовать не получается.

Мне показалось ещё, что все вокруг, включая американцев и араба с
арабками, ощущают то же самое чувство. Если не сейчас, то время от времени.
Если не из-за Анны, то из-за другого человека. Или другой вещи.

Гуров, по крайней мере, как мне подумалось тогда, молчал из-за того же.

Потом он поднял взгляд на Анну и велел ей следовать за ним в зал, к
телефонам, чтобы выведать у подонка Зазы бразильский номер Гибсона.

Катя перестала, видимо, переживать из-за Анны с Гуровым и расспрашивала
Олю про утопленницу. Потом попросила напеть что-нибудь из её песен, а ребят
налечь на остывшие горячие блюда, чтобы добро не пропадало. Они рассудили,
что сегодня, похоже, улететь не удастся и налегли. Шумя и разливая себе
водку.

Вернулись и все прежние звуки. Даже песни в спикерах.

Зашумели и американцы. В этот раз - не соглашаясь друг с другом, а
наоборот. Одни утверждали, что да, на небесах, не исключено, разговаривают и
на русском, но другие категорически исключали эту возможность, ибо, мол, в
этом языке слишком много некомфортабельных звуков.

Самая красная американка настаивала, что трудные буквы типа "Ц", "Щ",
"Э" или "Ь" небесам не помеха, поскольку родной язык Господа, иврит, кишит
гортанными звуками. Сосед возражал ей громко: поэтому, дескать, Он всё время
и молчит.

Американка отказывалась подобное и слышать: Откуда тебе известно?! С
живыми землянами Он не беседует. Только с преставившимися. И только на
английском. Но - не с нью-йоркским акцентом, а с лондонским. И ещё, не
исключено, на русском. Вдобавок, естественно, к ивриту. Ей посоветовали
говорить тише, ибо в зале - арабы.

Оля напевала Кате речитативом ещё одну песню из сочинённых
утопленницей: "Торопился - оказался. /Отказался - утопился. /Огляделся -
никого..."

Прервал её один из музыкантов, - похожий на чемодан. Собственно,
прервал не её, а Катю, которая ему, видимо, очень нравилась, поскольку пил
за знакомство уже в третий раз. Спросил - куда они с мужем летят.

-- А мы в Ялту! -- ответила она и протянула туда руку.

-- Да? -- обрадовался тот. -- Так вы с нами и летите?

-- А вы тоже в Ялту? -- улыбнулась Катя.

-- А куда ещё?! А что вы тут в Сочи делаете?

-- Ничего, -- ответила Катя. -- Летели из Москвы в Ялту, а приземлились
тут.

-- Ялта закрыта с ночи! Как откроют - мы летим первыми! Хотите на наш
рейс?

-- А почему?

-- Чтобы летели вместе!

-- Вместе не получится.

-- Получится! А вы с мужем каким рейсом?

-- Мы не рейсом, мы... Мы это... Ну, у Мити амфибия.

-- Что это у Мити? -- не понял тот. -- Где?

-- Самолёт такой - "Амфибия". Его в Самаре делают. А он тем удобный,
что садится даже на воду.

-- Свой самолёт?! -- не поверил тот.

-- А он недорогой, -- поспешила Катя. -- Люди у нас в Москве за машины
платят, например, больше! Простые автомашины. Ну, положим, не простые, а...

-- Понимаю, понимаю! -- закивал музыкант. -- Так вы, значит, где там
приземляетесь-то в Ялте? На воде что ли, бля? -- и засмеялся. -- Извините!

-- На воде-то нет, но Митя бы приземлился - если б позволили - прямо на
Ауткинском шоссе. Клянусь! Вы Ялту знаете?

-- Так я ж, бля, родом оттуда! Это у Чеховского дома. Как к Белой даче
ехать!

-- Совершенно верно! -- кивнула Катя. -- А мы туда и едем, на Белую!

-- Не видели пока что ли?

-- Не видели?! Мы с Митей там третью осень отдыхаем.

-- Прямо на Чеховской даче? -- вмешался я. -- На Белой? Это ж музей!

-- Ну и что? -- не поняла Катя. -- В Ялте теперь почти все музеи сдают
кому угодно. Везде! Ну, не так уж чтобы кому-угодно, но Митю там знают.

-- Знают? -- проверил я. -- В музее?

-- В музее - особенно. Этот музей, кстати, в прошлом году обворовали:
унесли икону Угодника с окладом серебряным, вазу японскую, фотографии всякие
раскрашенные. Из Венеции. Разное. Но Митя сразу заподозрил экскурсовода и
прислал из Москвы деньги: найди! И тот сразу же и нашёл!

Я думал о другом:

-- Сразу же, говорите, да?

-- В течение недели. А Митя обожает Чехова! Он даже сына своего... Ну,
от первой жены, назвал Антонием.

-- Но он же востоковед? -- растерялся я.

Катя снова погладила мою ладонь и пропела:

-- "Не нужен мне берег турецкий, и Африка мне не нужна-а..." -- и
хихикнула. -- Это Гуров так поёт - не я!

-- Но получается как раз у вас! -- подбодрил чемодан.

-- Не издевайтесь! А если серьёзно - Митя институт бросил как раз из-за
банка!

-- Почему как раз?

-- Ну, я так. И банк он свой ненавидит. Смеётся, что банкиры людям
необходимы, как бактерии кишечнику. Плохо, но без них, мол, хуже! Нельзя без
них! Клянусь!

Кате льстило внимание музыканта, она пыталась веселиться, но
веселилась, по-моему, с затаённой горечью и обидой. Обидой даже не на Анну
или Гурова, а на то, что всё как-то так - нехорошо для неё - обернулось. А
именно обернулось так, что ничем тому уже не поможешь. То есть никак уже
случившегося не отменить.

-- Слушайте! -- осенило меня. -- Так Митя Гуров - это же Дмитрий Гуров?

На музыканта моя догадливость впечатления не произвела. А если и да, то
для меня не лестное. Он отвернулся к Кате:

-- Как бактерии - сказал? Это очень клёво!

Спросил и я её:

-- А видели "Даму с собачкой"?

-- Нет, но слышала. Это старый фильм.

-- Нету такого фильма! -- объявил чемодан. -- И быть никогда не может!

Катя ответила не ему, - мне:

-- Так об этом же как раз и вся моя речь!

-- Какая речь? -- не понял теперь я.

-- Ну, не речь, -- поправилась она, -- а мысли. Чувство то есть. Не
чувство даже, а предчувствие. Оно как раз появилось даже раньше, чем Анюта
стала нам про себя рассказывать. Как только я её увидела! Клянусь! Особенно
- когда увидела как Митя...

Она стала искать слово, но чемодан подумал, что всё: договорила.

-- Катя, -- вставил он, -- а вы знаете, что "Таврида" сгорела?

-- Какая "Таврида"?

-- Ну, в Ялте! Гостиница! Вся сгорела! -- и после паузы добавил: -- Ну,
вся, вся!

Катя молчала. И смотрела на меня испытующе: о том ли думаю и я?

-- Ну, бля буду! -- побожился чемодан, но тотчас же извинился: --
Извините, опять сорвалось! Но она сгорела! Всё там на месте: и жёлтое
солнце, и синее море, и белый пароход. Что ещё? Ну, портвейн "Массандра",
ресторан "Эспаньола", чайки всякие, акация, пальмы, крымские сосны,
павлония, мушмула, шелковица, кизил, берёзка, большие подсолнухи, - всё на
месте, а "Тавриды" уже - пиздец! - нету!

31. Всё, что наличествует, наличествует чтобы воскресить чего нету

Вентиляторы не справлялись уже с духотой. Не успевали даже разгонять
сигаретный дым. Стояли - как гигантские подсолнухи - друг против друга на
фоне освещённой юпитером России, крутились и жаловались. Друг другу же. Но -
по-мелкому: жужжали просто о непогоде в стране. Из-за которой в дверях
ресторана скопились в очередь последние оптимисты, рассчитывавшие, что их
накормят в воздухе, где у каждого - своё место.

Сбросив с себя куртку, Оля продолжала напевать. Тем же речитативом.
Катя сидела между нею и музыкантом, рассказывавшим как - после "Тавриды" -
горела в Ялте ещё одна гостиница. "Россия". Но бля спасли. В отличие.

Катя, понадеялся я, слушала всё-таки Олю:

"От большого ума лишь сума да тюрьма, /От лихой головы лишь канавы и
рвы, /От красивой души только струпья и вши, /От вселенской любви только
морды в крови. /В простыне на ветру, по росе поутру, /От бесплодных идей до
бесплотных гостей, /От накрытых столов до пробитых голов, /От закрытых
дверей до зарытых зверей..."