Чтение 18–й страницы книги ~Продай твою мать~

передним зубом. Я бы узнал его не только по этой примете. Он
был сфотографирован в моей памяти, выжжен в ней раскаленной
печатью.

Меня он узнать не мог. Я вырос за это время, изменился.
Да и сохранись я таким, каким был, когда нас, детей, везли на
смерть, свалив кучей в кузове грузовика, он бы тоже меня не
запомнил. Он тогда крепко поработал, не одну сотню маленьких
смертников перевез.

Сердце мое лихорадочно забилось. Ноги буквально приросли
к полу. Я так и застрял в дверях кафе, мучительно соображая,
что следует сделать, чтобы Антанас не ускользнул из моих рук.
Он был в западне. И попал в нее по своей воле, из-за страсти к
эффектной позе. Пообедать в городе среди бела дня на
Центральной улице, когда тебя ищут по всей Литве и приметы
твои известны каждому милиционеру. А уж что более приметно,
чем рыжая шевелюра и щербатый рот? Антанас, играя со смертью в
кошки-мышки, даже не утруждал себя прикрыть рыжие кудри шапкой
и надеть коронку на сломанный зуб. Он, видно, чуял, что ему
остались считанные дни на этой земле, и отводил душу
напоследок.

Обедать он уселся у стены не только для того, чтобы иметь
прикрытый тыл, а в первую очередь, как я полагаю, потому, что
на стене висел большой портрет Сталина, и Антанасу особенно
импонировало пообедать под портретом своего главного врага.

Не скрою, при всей моей нелюбви к Антанасу я не мог не
восхититься его отчаянной, вызывающей храбростью. Будь я
литовцем, несомненно пришел бы в восторг. Но я был евреем. И
упустить такой удобный случай расквитаться с ним я не мог. Мне
до жжения в ладонях хотелось собственными руками самому
расправиться с ним. Но я был безоружен. А он, вне сомнения,
имел кое-что при себе. Такой малый с пустыми руками не
разгуливает.

Я выскочил из кафе на улицу. Еще когда я заходил туда,
заметил военный патруль - двух русских солдат с автоматами за
спинами, медленно прогуливавшихся по Центральной улице. Они
далеко не ушли, и я в несколько прыжков догнал их. Горячась и
сбиваясь, объяснил солдатам, кто сидит в кафе, и они, два
курносых, явно крестьянских парня, до того мирно щелкавших
семечки, вытерли ладонями губы и стали серьезными и хмурыми.

- Под портретом Сталина сидит, - добавил я последнюю
подробность уже в спины повернувшихся к кафе солдат.

Я последовал за ними.

Когда мы вошли в кафе, Антанас снова дал мне повод
восхититься им. Он и не подал виду, что внезапное появление в
кафе вооруженных солдат могло встревожить его. Продолжал
спокойно есть, с усмешкой поглядывая на направляющихся к нему
солдат. Они почему-то не сняли со спин автоматы. Должно быть,
не хотели этим насторожить Антанаса. В своих кирзовых сапогах
они протопали по мокрому полу, оставляя следы ребристых
резиновых подошв, и баба с тряпкой ругнулась им вслед.

Подошли к столу. Антанас устремил на них нисколько не
встревоженный взгляд и, явно поддразнивая их, ни слова не
понимавших по-литовски, ухмыляясь, спросил на литовском языке:

- Чем могу служить?

- Ваши документы! - по-русски сказал один солдат, а
второй добавил:

- И чтоб никаких глупостей.

Антанас рассмеялся и тоже перешел на русский язык:

- Зачем нам делать глупости? Мы же взрослые люди. Какой
документ вас интересует? Паспорт? Или партийный билет7

- Вы что... коммунист? - удивился первый солдат.

- А почему бы и нет? - фамильярно подмигнул ему Антанас.
- Ладно, перебили вы мне обед. Но я не в обиде - у вас служба.
Время тревожное, кругом - враг, надо быть бдительным...

И, так приговаривая, как бы балагуря, он небрежно полез
во внутренний нагрудный карман пиджака и резко выдернул руку.
В руке чернел пистолет.

В упор, не вставая, он дважды выстрелил в грудь солдату
слева. Тот рухнул, не издав даже стона, и растянулся спиной на
полу, раскинув в стороны руки. Второй солдат успел пригнуться,
и потому третий выстрел не достиг цели.

Антанас кошкой выскочил из-за стола и большими прыжками
устремился к выходу. Он бежал мимо меня. Я хотел было
преградить ему дорогу, метнулся наперерез, но поскользнулся на
мокром полу и упал. Он перемахнул через мое распростертое тело
и выскочил в дверь. Вторым перепрыгнул через меня солдат.

Я еще не успел подняться с полу, как наступила
окончательная развязка. Антанас проявил удивительное
хладнокровие и выдержку и уложил второго солдата эффектным,
мастерским приемом. Он выскочил наружу, но не побежал дальше,
ибо стал бы мишенью для солдата. Он укрылся тут же, за дверью,
и дождался, когда выбежит солдат. И тогда с расстояния в один
метр он всадил ему пулю в затылок.

Расправившись с обоими солдатами, Антанас выскочил на
Центральную улицу, не на тротуар, а на проезжую часть, по
которой двигались крестьянские телеги, груженные сеном, и
побежал. На выстрелы к месту происшествия сбежались
милиционеры и солдаты из других военных патрулей. Началась
беспорядочная стрельба вдоль улицы. Прохожие на тротуарах
подняли крик и визг, бросились спасаться в ворота, прыгать
через заборы. Выстрелы испугали лошадей. Одни вскочили на
дыбы, другие ринулись вскачь, опрокидывая телеги, рассыпая
холмами сено. В короткое время улица была перегорожена, стала
непроезжей, и солдатам и милиционерам пришлось лезть через
телеги, продолжая стрелять стоя и с колена.

А Антанас уходил ровным, тренированным бегом. Центральная
улица была недлинной. Дальше начинались поля, а за ними темнел
лес.

Сколько ни стреляли ему вслед, не смогли уложить. Он
пересек поле и ушел в лес. Правда, последние метры до леса он
бежал прихрамывая, и следы в этом месте были окрашены темными
пятнами. Это была кровь. Ему, видать, попали в ногу. Но он и
раненым сумел уйти от погони.

Я еще оставался несколько дней в Радвилишкисе, и все эти
дни маленький городок бурлил. Дерзкий побег Антанаса среди
бела дня через весь город на глазах у милиции и солдат, его
бесстрашие и неуязвимость взбудоражили умы. Антанас был
героем. А власти и вместе с ними я были посрамлены.

Я был огорчен, и в голове моей неотступно роились
догадки, куда мог уйти Антанас. И наконец меня осенило:
раненный в ногу, недееспособный, он вряд ли захотел стать
обузой своим товарищам, "лесным братьям", которым и без
инвалида на шее приходилось туго, отбивая беспрерывные атаки
советской милиции и военных частей. У него был один выход,
единственное спасение, самое верное и надежное. Хутор матери
под Алитусом. С тайным бункером, имевшим подземный ход прямо в
лес. Только там, в родной берлоге, он мог в относительной
безопасности отлежаться, как зверь, зализать рану, согретый
лаской и заботой всегда верного ему человека - старухи Анеле.

Рыжий Антанас был сыном Анеле, тем мальчиком в
гимназической шапочке, чей неясный размытый портрет висел на
стене в домике под соломенной крышей в глубине алитусских
лесов. Я догадался об этом в свой первый приезд на хутор,
когда Винцас меня сплавил вместе с Лаймой к старухе Анеле,
подальше от чужих глаз.

Не фотография мальчика в гимназической шапочке открыла
мне эту истину. Совсем другой случай, щемящий и горький, после
которого я долго дичился и сторонился Анеле, хотя и не
открывал причины.

С наступлением первых примет осени, когда Лайма
собиралась нас покинуть, чтобы пойти в школу в Каунасе,
старуха расщедрилась и, порывшись в сундуке, извлекла
бриллиант старинной огранки на тонкой серебряной цепочке и
долго своими негибкими, корявыми пальцами надевала его Лайме
на шею.

Я сразу узнал бриллиант. На нем была примета - тонкая
трещинка по диагонали, которую моя мать все собиралась
зашлифовать, да так и не собралась. Этим бриллиантом -
последним фамильным сокровищем - пыталась она выкупить меня и
сестричку Лию у рыжего Антанаса. Я отчетливо помнил, как он
держал бриллиант с цепочкой на своей ладони, сидя с винтовкой
за спиной на заднем борту грузовика, в кузове которого, как
раки в корзине, копошились мы, еврейские дети из каунасского
гетто, увозимые на смерть. И также запомнил я, что бриллиант
он не вернул матери, когда грузовик тронул с места, а сунул
его в боковой карман своего суконного кителя.

Затем бриллиант очутился на хуторе в сундуке Анеле. Я
спросил у старухи, как зовут ее младшего сына, того, что на
фотографии, и она, не подозревая подвоха, произнесла имя
Антанас.