на звезды. "Наверно, скоро десять", - подумал он и почти в ту же секунду
услышал бой часов на здании суда - в двух милях. Медленно, мерно прозву-
чали десять ударов. Он сосчитал их, стоя на пустой, мертвой дороге. "Де-
сять часов, - подумал он. - Вчера я тоже слышал, как било десять. И
одиннадцать. И двенадцать. А часа - не слышал. Может, ветер переменил-
ся".
ми воротами, и дом позади него снова был темен и скрыт лохматой рощицей.
Сегодня он не думал Может и она не спит Сейчас он ничего не думал, ду-
мать еще не начал, и голоса еще не зазвучали. Он сидел там, не шевелясь,
пока часы в двух милях не пробили двенадцать - и после еще немного. По-
том встал и двинулся к дому. Шел он не быстро. И даже тут не подумал
Что-то случится. Что-то со мной случится.
дольше, чем знание спрашивает. Знает, помнит, верит: коридор в кирпичном
длинном, островерхом, холодном, гулком здании, покрытом копотью не
только своих дымоходов, стоящем на клочке убитой, засыпанной шлаком зем-
ли, стиснутом дымными заводскими трущобами, опоясанном трехметровой про-
волочно-стальной оградой, как каторжная тюрьма или зверинец, где сироты
в одинаковых синих робах, с дискантовым детским чириканьем случайными,
неровными порывами пролетают в воспоминаниях, но в знании хранятся пос-
тоянно, как унылые стены и унылые окна, по которым сажа из приближавших-
ся с каждым годом дымоходов сбегала в дождь черными слезами.
тень, - маленький даже для пятилетнего, серьезный и тихий, как тень.
Окажись в коридоре свидетель, он не смог бы определить, где и в какой
миг исчез мальчик, за какой дверью, в какой комнате. Но в этот час нико-
го больше в коридоре не было. Он знал, что никого нет. Он занимался этим
уже почти год, с того дня, когда случайно наткнулся на зубную пасту ди-
етсестры.
вальнику и взял тюбик. Глядя, как розовый прохладный и гладкий червяк,
извиваясь, выползает на его пергаментный палец, он услышал шаги в кори-
доре, а затем - голоса за дверью. Возможно, он узнал голос диетсестры.
Так или иначе, он не ждал, пройдут они мимо двери или нет. С тюбиком в
руке, ступая босыми ногами бесшумно, как тень, он пересек комнату и
шмыгнул за занавеску, которой был отгорожен один угол. Там он сел на
корточки среди легких туфель и развешенной мягкой женской одежды. Он ус-
лышал, как диетсестра и ее спутник вошли в комнату.
приложения к еде, пище, столовой, церемонии еды за длинными деревянными
столами, - фигура, появлявшаяся время от времени в поле зрения, но не
задевавшая чувств - разве только как приятное напоминание и сама по себе
приятная для глаз - молодая, пухленькая, гладкая, бело-розовая, вызывав-
шая мысли о столовой, вызывавшая во рту воспоминания о чем-то лип-
ко-сладком, съедобном, и тоже розовом, тайном. В тот день, когда он
впервые вошел к ней и сразу обнаружил в комнате пасту, еще ничего о пас-
те не зная, он словно предвидел, что диетсестра должна обладать чем-то в
этом роде и что он это найдет. Голос ее спутника тоже был ему знаком.
Это был молодой врач из окружной больницы, ассистент приходского врача -
личность тоже примелькавшаяся в приюте и тоже еще не враг.
ту на место и улизнет. И вот он сидел на корточках за занавеской и слы-
шал, не вслушиваясь, возбужденный женский шепот: "Нет! Нет! Не здесь. Не
сейчас. Нас увидят. Войдут... Не надо, Чарли! Прошу тебя!" Слов мужчины
он вообще не мог разобрать. Голос тоже был приглушен. Он звучал безжало-
стно, как до сих пор звучали голоса всех остальных мужчин, ибо мальчик
был еще слишком мал, чтобы сбежать из мира женщин - на краткий срок, по-
ка не сбежит обратно, чтобы остаться в нем до смертного часа. Он услышал
другие знакомые звуки: шарканье ног, поворот ключа в двери. "Нет, Чарли!
Чарли, прошу тебя! Прошу тебя, Чарли! - шептала женщина. Он услышал дру-
гие звуки-шорохи, шелест, не голоса. Он не слушал; он просто ждал, рас-
сеянно думая, что странно в такой час ложиться спать. Снова из-за тонкой
занавески донесся слабеющий женский шепот: "Я боюсь! Скорей! Скорей!"
Он видел - ощупью только - смятый, некогда круглый тюбик. Не глазами -
вкусом - созерцал прохладного невидимого червячка, который выползал на
палец и механически следовал в рот, сладко и остро расплываясь по языку.
Обыкновенно он выдавливал пасты на один глоток, а потом клал тюбик на
место и выходил из комнаты. Даже в пять лет он знал, что больше -
нельзя. Возможно, животный инстинкт предупреждал его, что, если съесть
больше, станет худо; может быть, человеческий рассудок предупреждал,
что, если выдавить больше, заметит она. Сегодня он впервые взял больше.
Пока он прятался и выжидал, получилось намного больше. На ощупь он видел
исхудавший тюбик. Он вспотел. Потом оказалось, что он потеет уже до-
вольно давно, что уже довольно давно он только и делает, что потеет. Те-
перь он совсем ничего не слышал. Он не услышал бы, наверно, и выстрела
за занавеской. Он словно погрузился в себя, в наблюдение за тем, как по-
теет, за тем, как расползается во рту еще один червячок пасты, противный
желудку. И правда - он не хотел проглатываться. Неподвижный, сосредото-
ченный мальчик, казалось, склонился над собой, как химик под колбой, и
ждал. Долго ждать ему не пришлось.
прохладней. И сладкой она уже не была. В загроможденной, розово-женским
пахшей темноте за занавеской он сидел с розовой пеной на губах и, прис-
лушиваясь к своим внутренностям, обречено, с удивлением ждал того, что
должно было с ним случиться. И случилось. Окончательно сдавшись, он по-
корно сказал про себя: "Ну, все".
грубо выдернули его из блевотины, он не сопротивлялся. Безвольно, с ра-
зинутым ртом, он повис на руках, уставив остекленелый идиотический
взгляд на не гладкое уже, не бело-розовое, а окруженное всклокоченными
волосами лицо той, чьи гладкие руки когда-то наводили на мысли о ла-
комстве. "У-у, гаденыш! - шипел тонкий злобный голос, - у-у, гаденыш!
Шпионить за мной! Негритянский ублюдок".
раз-другой на любовное приключение, но достаточно мало, чтобы думать не
столько о самой любви, сколько об опасности быть за ней застигнутой. К
тому же она была достаточно глупа и полагала, что пятилетний ребенок не
только сможет сделать правильные выводы из того, что слышал, но и захо-
чет рассказать о них, как всякий взрослый. Поэтому в следующие два дня,
когда ей казалось, что куда бы она ни взглянула, куда бы ни пошла, всюду
торчит этот ребенок, наблюдающий за ней темным, напряженно-пытливым
взглядом животного, - она приписала ему еще больше взрослых черт: она
решила, будто он не только намерен донести, но нарочно тянет с этим,
чтобы увеличить ее страдания. Ей в голову не пришло, что он думает, буд-
то это его поймали с поличным и мучают, оттягивая наказание, - что он
лезет ей на глаза, чтобы покончить с этим, получить взбучку, распла-
титься, закрыть счет.
Почти всю ночь лежала, стиснув зубы и кулаки, задыхаясь от ярости и ужа-
са, хуже того - от раскаяния, этой отчаянной нужды обратить время
вспять, хотя бы на час, на секунду. Пусть даже-время любви. Теперь моло-
дой врач значил для нее даже меньше, чем ребенок: он был всего лишь ору-
дием - но гибели, а не спасения. Она не знала, кто из двоих ей ненавист-
ней. Не знала даже, когда она спит, а когда бодрствует. Потому что не-
отступно, неотвязно на смеженных веках, на сетчатке маячило это непод-
вижное, хмурое пергаментное лицо и наблюдало за ней.
свете и лицах, она несла свое собственное лицо, как маску, застывшую в
мучительной и неестественной гримасе личину, которую страшно было сбро-
сить. На третий день она решилась. Найти его не составляло труда. Это
произошло в коридоре, в пустом коридоре в тихий послеобеденный час. Он
стоял там без всякого дела. Может быть, пришел за ней следом. Нельзя бы-
ло понять, ждал он ее или нет. Но, увидев его, она не удивилась, - и он
не удивился, услышав, обернувшись, увидев ее: два лица, одно - уже не
гладкое, не бело-розовое, другое - хмурое, с серьезными глазами, выра-
жавшее лишь ожидание и больше ничего. "Ну, теперь я отделаюсь", - поду-
мал он.
неподвижно. Мускулы на его спине и заду медленно, постепенно напряглись,
одеревенели. "Ты не расскажешь? - спросила она.
чется рассказывать про пасту, про рвоту. Он не смотрел на ее лицо. Он
следил за ее руками и ждал. Одна, в кармане юбки, была сжата в кулак.
Под тканью было видно, что она сжата крепко. Его еще ни разу не били ку-
лаком. Но и ни разу не заставляли три дня ждать наказания. Когда она вы-
нула руку из кармана, он подумал, что сейчас его ударят. Но она не уда-
рила, рука просто разжалась у него перед глазами. В ней лежал серебряный
доллар. Она заговорила, настойчиво, тихо, шепотом, хотя в коридоре было
пусто. "Знаешь, сколько можно купить? Целый доллар". Он никогда прежде
не видел доллара, хотя знал, что это такое. Он смотрел на монету. Он хо-
тел ее, как хотел бы блестяшую крышку от пивной бутылки. Но не верил,
что ее подарят, - потому что сам бы он такую вещь не подарил. Он не по-
нимал, чего она за это хочет. Он ожидал, что его выпорют и отпустят. Она
продолжала говорить, настойчиво, возбужденно, торопливо: "Целый доллар.
Понимаешь? Сколько можно купить. Вкусного - на целую неделю. А через ме-
сяц я, может, дам тебе еще доллар".
Сертаков Виталий
Володихин Дмитрий
Роллинс Джеймс
Эриксон Стивен
Пехов Алексей
Сапковский Анджей