возвращаться домой, оказалась много длинней; ехали уже целый час, а лесу все
не было конца; солнце село, между черными деревьями разгоралось серебряное
небо. Птицы понемногу умолкли, и наступила глубокая тишина; слышался мерный
шаг лошади, поскрипывали колеса. Правил Аркадий. За коляской постукивал
второй экипаж с Маврой и искусствоведом, пожелавшим ехать в телеге. Лес
расступился, над черным полем раскрылось безлунное и беззвездное небо, лишь
кое-где в темно-голубой бездне мерцали серебряные огоньки. Лошадь, кивая
большой головой, равномерно работая крупом, шагала среди трав.
мы вдоль опушки, коляска остановилась. "Но!" - сказал возничий. Лошадь
стояла. Аркадий щелкал языком, похлопывал вожжами по крупу лошади. Сзади
подъехала и стала вторая повозка. Что-то как будто показалось вдалеке
посреди поля. Лошадь заржала. И в ответ оттуда раздалось слабое, тонкое
ржание. Тут только разглядели, что все поле заросло густой и высокой, чуть
ли не в пояс травой. Метрах в ста от нас, среди черных трав, не то
приближаясь, не то стоя на одном месте, два коня танцевали, высоко поднимая
тонкие ноги, два всадника в круглых шапках, в плащах и смутно мерцающих
железных рубахах, с незрячими лицами, подняв копья, плечом к плечу проплыли
в высоких седлах, и на копьях колыхались флажки.
почему братья, убитые, как считается, в южных землях весьма далеко отсюда,
явились в наших местах; одно из них основано на известной гипотезе
отраженного образа, другое исходит из того, что видения, как и редкие виды
животных и птиц, ищут убежища в заброшенных уголках природы. Впрочем, к чему
объяснять? Постепенно лесная заросль по левую руку от нас отступила, дорога
шла все ниже, клубился туман.
напоминала океан, в котором сгинули все голоса, исчезли ориентиры.
Несколько дней прошло в неопределенных мечтаниях, в утренней лени,
задумчивом перелистывании заметок, планов, соображений. Замысел зажил
понемногу своей жизнью и шевелился в ворохе бумаг, как рыба, которая
запуталась в прибрежных зарослях, но теперь он представлялся мне средством,
а не целью. Как никогда прежде, я чувствовал коварное очарование моего
ремесла, которое притворяется чем угодно, на самом же деле существует ради
самого себя; я капитулировал, я понимал, что порабощен литературой и
останусь ее рабом, даже если не напишу больше ни строчки.
самого себя, но этот субъект хотел жить собственной жизнью, дышать и
двигаться в особой среде; хуже того, он запрещал мне жить моей жизнью, в
среде, которая называется действительностью. Он попросту отрицал за ней
право считаться действительностью. Да, я удалился от мира, чтобы разобраться
наконец в своей жизни. Между тем жизнь имела смысл лишь в той мере, в какой
она могла служить навозом для литературы. Жизнь - в который раз приходится
сознаться в этом,- жизнь сама по себе меня ничуть не интересовала. Словно
окруженный воздушным пузырем, я бродил по ее дну, я разговаривал с
односельчанами, с дачниками, или кто они там были, чьи голоса глухо звучали
в моих ушах, и у меня не было ни малейшей охоты описывать этих людей,
превращать кого бы то ни было в марионеток моей литературы. Но из них, как
из прошлогодней листвы, гниющих корней и упавших растений, должно было
вырасти причудливое древо моего воображения. Я размышлял на эти темы,
рисовал завитушки, кое-что записывал, когда очередное происшествие вернуло
меня к действительности. В избу постучались.
повторился. Аркадий вторгся вопреки запрету тревожить меня во время работы.
есть я, отвечал ему тупым взглядом, ибо все еще находился в состоянии
самогипноза; перо повисло в моей руке.
Подмигнув, он ответил:
"Спокуха".
желая сказать: попляши.
адреса не было, наклонным почерком, размашистой рукой было начертано три
слова: мое имя. Вестник стоял под окном.
"Велели без ответа не возвращаться",- отвечал он с улицы.
Он многозначительно крякнул и побрел прочь.
той же геральдической эмблемой.
правом верхнем углу повергла меня в задумчивость. Возможно, я все еще не
выбрался из наркотических грез. Времяисчисление не то чтобы застопорилось,
но попросту выветрилось из моего мозга, во всяком случае, я никак не
представлял себе, что день и месяц, о котором меня уведомляла
изящно-размашистая рука, есть именно тот день и месяц, который у нас на
дворе сегодня, и что дата может вообще иметь какое-либо значение.
сказал, переводит на другой уровень смысл даты: ибо если дни и месяцы
периодически возвращаются - сколько их уже было с тех пор, как
восемнадцатилетняя хозяйка впервые переступила этот порог, сколько раз
вздувалась река, и луга покрывались травами, и к потолку подвешивали новую
люльку,- если дни повторяются, то годы приходят только один раз, годы
выпрямляют круг времени в стрелу, летящую вперед, и событие, помеченное
полной датой, становится историческим фактом, единственным и неповторимым.
называя меня по имени и отчеству.- Полагая, что Вы догадываетесь, какого
рода обстоятельства побудили меня писать к Вам, не смею отнимать Ваше время
подробным изложением причин, вынудивших меня встать на защиту чести и
достоинства известной Вам особы, слишком неопытной, чтобы своевременно
распознать в Вас человека, злоупотребившего оказанным ему гостеприимством.
стороннего наблюдателя и рассчитывая - как выяснилось, тщетно - на Ваше
благоразумие, тем не менее всякая снисходительность имеет свои пределы.
которое я предпочитаю называть неосторожным, чтобы не квалифицировать его
как злонамеренное, доброе имя семьи, наконец, приличия - все это
настоятельно требует моего вмешательства. Я направляю к Вам моего человека
за невозможностью подыскать в здешней глуши более подходящего секунданта и
рассчитываю на Ваш незамедлительный ответ. Примите, и проч.".
Путешественник рассмеялся. Это было все равно, что после сложной и
мучительно-тревожной музыки услышать оперетку. Это было приятное отвлечение
от постылой необходимости напрягать мозг, выдавливая фразу за фразой, от
каторжного писательства. С удивительной легкостью, схватив перо, он отписал
барону Петру Францевичу о своей готовности выйти на поле чести. Выбрать
место встречи, оружие и условия поединка он предоставил противнику как
обиженной стороне. Что же касается секунданта, гм... Если уж сам Петр
Францевич не погнушался Аркадием, то почему бы не воспользоваться и другой
стороне его услугами? Путешественник растолкал Аркашу, спавшего на куче
тряпья, и вручил ему письмо. Несколько времени спустя, зевая, и содрогаясь,
и почесывая укромные уголки тела, секундант выбрался из своей халупы. Ответ
из усадьбы не заставил себя долго ждать.
отступления от обычаев были тщательно оговорены Петром Францевичем; на его
компетентность рассчитывал приезжий, который имел о дуэлях литературное, то
есть весьма поверхностное представление. Искусствовед уклонился от
обсуждения скользкого вопроса, могут ли обе стороны довольствоваться одним
секундантом, к тому же лицом низкого звания. Это значило, что Петр Францевич
согласен. Он лишь уточнил, что ввиду вышеуказанных обстоятельств секундант
освобождается от обязанности, возлагаемой на него дуэльным кодексом,
попытаться в последний момент, не нанося урон интересам чести, помирить
противников. Равным образом отпадали право и обязанность доверенного лица
добиваться по возможности менее жестоких условий поединка. Что касается
подробностей, то составление правил боя - за неграмотностью секунданта -
взял на себя сам Петр Францевич.
договориться о враче. Петр Францевич полагал желательным и даже необходимым
обойтись без медика. Он полагал, что установление факта смерти не требует
специальных знаний. В случае же кончины обоих участников вопрос решается сам
собой. Присутствие врача (которого пришлось бы для этой цели приглашать из
райцентра) могло повлечь за собой неприятности для всех, кто имел отношение
к делу. Со своей стороны Петр Францевич изъявил готовность сделать все от
него зависящее, чтобы оказать помощь своему оскорбителю в случае, если тот
будет тяжело ранен и не сможет продолжать поединок.
оружия пистолеты, проявил особую неукоснительность и принципиальность;
разница между правильной и неправильной дуэлью была для него никак не
меньше, чем разница между дуэлью и убийством. Дуэль есть мероприятие по
восстановлению поруганной чести и, как в настоящем случае, защите чести
третьего лица. О том, что подразумевается под словом "честь", каковы
критерии ее поругания, Петр Францевич предпочел не распространяться, полагая
эти вещи общеизвестными. Точно так же он обошел молчанием вопрос о сословной
чести и ее отличиях от чести несословной. Было бы в высшей степени
нетактично осведомиться впрямую, дворянин ли его оскорбитель,- не говоря уже
о том, что плебейское происхождение противника в случае, если бы таковое
обнаружилось, лишило бы Петра Францевича возможности вести себя, как
Ильин Андрей
Акунин Борис
Посняков Андрей
Пехов Алексей
Лукин Евгений
Березин Федор