Чтение 18–й страницы книги ~Ватага~

тоже закоченели, валяются кучей и в одиночку тут и там. Головы их в шап-
ках и без шапок чернеют на огненном снегу, скаля зубы. Их некому убрать:
всяк живой по горло утонул в своей гульбе, в своем трепете и жутком
страхе.

Ночь и весь воздух здесь в дыму, крови и похоти, и только там, ближе
к звездам, к месяцу - безгрешная голубая тишина.

Но почему же этот самый Перепреевский?.. Впрочем, и в нем зазвенели
стекла: гуляки хватили по раме колом и, смяв стражу, с криками ворвались
в покои.

- Бей купецкое отродье!.. Режь!.. - и, вбежав в комнату, где яркий
свет, враз остановились:

- Зыков!!.

Кучей, как бараны, бросились назад, давя друг друга и скатываясь с
лестницы.

- Зыков... Зыков...

Но один из них, красавец Ванька Птаха, уже на улице вдруг круто обер-
нулся, словно его что-то ударило в затылок, и обратно побежал вверх по
лестнице.

- Ты, Зыков, кликал меня?

Зыков поставил серебряный кубок с вином и оглянулся:

- Нет.

- А мне почудилось - кликал.

- Садись... Тебя-то нам и надо... Снимай армяк.

Ванька Птаха живо распоясался, неуклюже поклонился Тане:

- Здорово живешь, госпожа барышня, - и, откинув скобку белых и мяг-
ких, как шелк, волос, застенчиво сел на краешек дивана.

Таня взмахнула густыми ресницами и уставилась в молодое, веселое лицо
парня. Семь белых пуговок на высоком вороте его зеленой рубахи плотно
жались друг к другу, как горох в стручке. На груди же была вышита райс-
кая птица и крупная надпись: "Ваня Мтаха". Девушка грустно улыбнулась,
по монашьему бледному лицу, на черную монашью кофту, скатилась слеза.

- Ну, Птаха голосистая, развесели, - сказал Зыков. - Сударыня-то моя
чего-то куксится.

- Это мы могим, конешно...

Зыков тронул ладонью пугливое Танино плечо:

- А ты не куксись, брось.

- Странно даже с твоей стороны требовать, - и горько, и ласково отве-
тила Таня.

- Э-эх!.. - и Зыков заерошил свои волосы.

А там, возле горящей колокольни, возле отгудевшего колокола, тоже
раздалось многогрудно:

- Эх...

Там на колокольне, жарились четыре трупа, и когда веревки перетлели,
удавленные, один за другим, дымясь и потрескивая, радостно прыгнули в
пламя.

И каждый раз толпа вскрикивала:

- Э-эх...

- Это, должно быть, колокол упал? Блямкнуло... - спросил Зыков.

- Стало быть колокол, - ответил Ванька Птаха.

Зыков дышал отрывисто и часто. Хмель гулял в голове, и кровь в жилах,
как огонь.

- А вот я им ужо покажу, чертям. Кажись, шибко разгулялись. Дьяволы.

- Гуляют подходяво, - сказал парень, и его взгляд встретился со
взглядом девушки.

Зыков, чуть спотыкаясь, подошел к окну.

Парень разглядывал девушку, и ему вспомнилась грудастая Груня, невес-
та его, там, за лесами, в горах, в сугробах. И уж он не мог оторвать от
Тани взгляда. Такого лица, таких глаз он не видал даже и во сне.

"Чисто Богородица", подумал он, и ему вдруг захотелось упасть пред
нею на колени: "Ах ты, Богородица моя"...

А по соседству, за прикрытой расписной дверью, пред образом настоящей
Богородицы молилась на коленях женщина, мать Тани, и слезно просила о
заступничестве мать Христа.

Зыков загрохотал в двойную раму:

- Эй, вы, черти! - грозно закричал он сквозь стекла в огневую ночь. -
"Эх, маху дал... Не унять теперя..." злясь на себя, мрачно подумал Зы-
ков.

Ванька выпил большую чару вина.

- Пей еще, - Зыков подошел к столу. Не остывший взгляд его еще раз
метнулся грозой сквозь стекла в ночь. "Однако, пойду угомоню щенков". Но
оставить этот дом не хватало сил.

Ванька выпил. У Ваньки лицо тонкое, нос с горбиной и большие синие
глаза.

- Пой.

Ванька поднялся, высокий, статный, одернул рубаху и отошел к простен-
ку под зеркало. Штаны у него необычайные. Он был в штанах, как в юбке с
кринолином. Ярко красные, в крупных огурцах, цветах и птицах, их сшила
вчера старуха-прачка из трех украденных Ванькой драпировок. Таня опять
сквозь слезы улыбнулась. Зыков заставил ее выпить вторую чару, и глаза
ее стали безумны.

Ванька Птаха сложил на груди руки, тряхнул головой и, покачиваясь,
медленно, с чувством, с горем великим и тоской, запел:

Не бушуйте вы, ветры буйные,

Не шумите вы, леса темные...

Голос его был густой, печальный, свежий. У Тани защемило сердце. Зы-
ков откинулся на диване и смотрел Ваньке в рот. Скрипнула, чуть приотк-
рылась дверь, чье-то ухо припало к щели, и замерли в комнате все
огоньки.

Ты не плачь, не плачь, красна девица,

Не слези лицо прекрасное...

Таня вдруг заломила руки и со стоном повалилась головой на стол. Зы-
ков встал, нагнулся над Таней:

- Дочурочка... Дочурочка... Эх!.. - и целовал ее в висок, в белый
пробор на затылке меж черных кос.

Таня вся задрожала:

- Пусти меня, пусти... - и подняла на Зыкова свое покрытое слезами
лицо, как солнце в тучах.

У Зыкова дрогнуло, колыхнулось все тело.

- Красота ангельская, неповинная... Дочурка! - он опустился пред ней
на колени и ласково ухватил похолодевшие девичьи руки ее. - Не кру-
чинься, брось... Поедем со мной в наши скиты. У нас в горах озера, быст-
ры реченьки, сосны гудят...

- Зыков, миленький... Зыков, - истерично целует ему руки Таня.

- У тебя, Степан Варфоломеич, баба есть... Чего мутишь девку, - раз-
далось от зеркала. - А вот отдай мне...

- Молчи! Я ее в дочурки зову... Дурак! Тебе!.. - из глаз Зыкова брыз-
нули черные искры.

Лицо парня вдруг стало бледным и потерянным.

- Врешь, Зыков! Я ее возьму!..

Луна давно померкла. Улица затихла. Предрассветное небо серо, как
предрассветный сон. Колокола не благовестили к заутрени: колокола онеме-
ли, и кто ж будет служить в разрушенных церквах? Только бездомный отец
Петр остался жив.

Отец Петр в одежде мужика разыскивает по городу свою жену и сына, да
кой-кто из окрестных крестьян, нахрапом прорвавшись в город, благополуч-
но возвращается домой, поскрипывая санями и озираясь.

Дом отца Петра догорает. В огне погибло все. Погибли и сводные ведо-
мости коллежского секретаря Федора Петровича Артамонова.

А сам Артамонов, видимо, сошел с ума. Он забился в отхожее место на
базаре, сидит там скрючившись, надтреснуто поет: "Царствуй на страх вра-
гам, царь правосла-а-а...", хохочет и всех приходящих ругает последней
бранью.

Колокола не звонят к заутрени, но старец Варфоломей поднялся с своего
одра, зажег свечи у икон своей кельи, умылся, поцеловал крест на крышке
гроба и встал на молитву.

- Сон мракостудный изми, Боже, из души моея...

Губы шептали горячо, рука крестилась усердно, но в груди был лед и
мрак, глаза же горели яростно и дерзко.

Сегодня он должен образумить своих единоверов, ставших на разбойничью
стезю. Должен, должен! Без того не умрет... И да будет проклят его сын,
отступник...

А его сын, отступник, облокотился на бархатную скатерть круглого сто-
ла, стиснул руками свою голову, слушает Ваньку Птаху, и душа его рвется
из силков.

У Тани слезы на глазах, и в голосе Ваньки Птахи слезы:

У залетного ясна сокола

Подопрело его право крылышко,

У заезжего добра молодца

Что щемит его ретиво сердце.

Зыков мотает головой и горько крякает. А Ванька Птаха, поводя плеча-
ми, еще страстней выводит седую песню. Он, как завороженный, ничего не
видит, кроме колдовских девичьих глаз, и больше ничего ему не надо.