всё подтвердили. А Саша ещё пообещал коллективную кляузу в горком. Ректор
тут же на попятную: дескать его неправильно информировали злые силы...
Затравили, мол, талантливого учёного с прекрасной диссертацией. И всё,
оказывается, с подачи пьяного скандалиста, которому не место в высшей
школе..."
"Плевать! Я сегодня гуляю. Мне теперь море по колено. Решился! Нет, вы даже
представить себе не можете, сколько лет я мечтал вот так - святым кулаком по
окаянной роже!.. Не их излюбленным оружием, не интригой на интригу, не
подлостью за подлость, а вот так, по-деревенски, без колебаний..." 5.
водки непьющий спортсмен Хвостов. - Я кто - ректор или раб? И почему, чёрт
меня побери, я могу поставить на место любого, кроме этих сраных евреев? До
каких пор они будут неприкасаемы в моей стране? Дал этому жиду квартиру.
Своим отказал - ему, одному, двухкомнатную! Дал полную свободу научной
работы. Ни завкафедрой, ни проректор, ни я не контролируем. Никому такое не
позволено - только ему! Подписываю, не глядя, любые финансовые документы по
теме Хадаса. А мог бы всё зарубить на корню. Так ведь не только никакой
благодарности, напротив, меня при студентах подонком называет. И этого ему
мало - при мне же людей моей команды не просто поносит, как хочет, а уже при
всех им морду бьёт, а ему хоть бы что! Почему, спрашивается? Горком
неизменно на его стороне. Завелась у него жидовская лапа - герой этот
липовый, скорее всего, Альтман из Биробиджана. Надо же, так нашего доцента
вдруг возлюбил, что его однополчанин-партизан из бюро крайкома без конца
звонит нашему Первому, как там Хадас? Не обижают ли прекрасного человека? И
если бы Тоня, только жиды, Заманский с Хадасом, так ведь чуть не все сегодня
вызверились на меня в милиции..." "И Вулканович?" "А-а-а! - зарычал Хвостов.
- Вот уж где жидяра так жидяра, пархатая тварь!! Этот хуже всех! Этот в
морду не даст... Ничего, говорит, не слышал, не видел. Савельеву, говорит,
Бурятов с Хадасом друг к другу ревнуют. Не идиот ли?.."
Савельева сказала, что ты импотент? Ты что... с ней тоже?.." "Да не с ней...
То есть... Короче. Тебя мне только сегодня не хватало! Вечно напоит и
выпотрошит! Пользуется тем, что я пить не умею... Ну что тебе ещё? Не знаешь
что ли, что профессиональные спортсмены... ну, слабы часто по этому делу.
Тебе надо это рассказывать? Я и решил было, что дело не во мне, а в тебе.
Привёл студентку сюда, когда ты ездила к своей мамуле... Девица оказалась и
сексапильная, и умелая! А я - ну хоть бы что пошевелилось... Она старалась,
старалась, потом плюнула, представляешь, проститутка такая, прямо... вот
сюда, прямо на него, оделась и ушла, хохоча во всё горло. Ты довольна? Чего
ты молчишь? Хохочи тоже! Это же так смешно: грозный муж, ректор и профессор
имеет между ног вместо бандита дохлую улитку без панциря..."
с тобой тоже тяжело... Я здоровая баба. И ещё вполне..." "То-то ты,
Антонина, у мамашки твоей на лишние две недели задержалась? Колись уже тоже!
Мне - изменяла? Откровенность за откровенность, ну?" "А драться не будешь?"
"Ты же простила вроде?" "Тогда... Нет, я ничего не скажу. Вон у тебя какие
глаза стали..."
коллективу кафедры, Попову, Вулкановичу, Бурятову и некоторым другим, если
они мне все как один говорят, что Заманский не талант, а авантюрист? Мы
живём в энергичный век. Тут не до слюнявых анализов, кто есть кто. Если мне
кажется, что этот еврейчик нихера не стоит, могу я его вышвырнуть из своего
вуза? Да или нет?" "Конечно, Петенька, да. Ты у меня самый сильный и
справедливый. А добрым ректору быть совсем не обязательно... Даже, я тебе
скажу, и вредно и опасно. Для вуза. Для коллектива. Поэтому дави их всех,
жидовню эту, где и как только сможешь... Пока не поздно!"
редкая в нынешних краях оттепель. Уже на другой день завьюжило, посыпал
сплошной пушистой стеной густой снег, мгновенно воссоздавая сугробы на
замерзших за одну ночь лужах. Наутро ветер стих, а за оттаявшим окном
ослепительно засияла первозданная зима с умеренным пятнадцатиградусным
морозом, скакнув на тридцать градусов за каких-то полсуток... Юрий проснулся
с ощущением какой-то бурной радости, которой совсем не сулила вчерашняя
безобразная сцена. От секретаря кафедры принесли записку, что доцент Хадас
приказом по институту на неделю "отстранён от работы за недостойное
поведение." Потом пришёл Толя и добавил, что лучше Юрию в институте вообще
не появляться. Оказывается, ректор оспорил рекомендацию горкома через
министерство, те вышли на ЦК. Вопрос о пребывании какого-то провинциального
доцента в прежней должности решается в недостижимых верхах, где сцепились
амбиции крайкома и министерства. Пока его курс читает всепригодный
Вулканович. В институте только и разговоров, что о вчерашней драке.
Студентка Савельева, кстати, из института тоже отчислена приказом Хвостова
"за хулиганство и разврат..." "Ничего себе формулировочка! - воскликнул
потусторонний Толя, вдруг проснувшийся из-за истории с новым другом Юрием. -
Это же волчий билет... Из комсомола уж точно попрут!"
падая в своих всё ещё мокрых после ночи на батарее суконных ботиках, пошёл в
студенческое общежитие. Там было пусто и тихо, все на занятиях. Он впервые
постучал в дверь с табличкой "Mary-Inga-Nataly". Там точно так же как
когда-то в комнате Галкиных этажом выше, что-то упало, ахнуло, простучали
босые пятки, но на этот раз звякнул ключ в замке, дверь распахнулась, и Юрий
задохнулся в душистом кружеве лёгкого домашнего халата, который только и был
одет на Ингу. Он осторожно отстранил её, воровато вглядываясь в пустой
коридор, неуверенно вошёл и сел на стул у чертёжного стола. В комнате был
идеальный порядок и чистота, что значит девочки! "Новости знаешь? - спросил
он, пока она усаживалась на койку, закинув руки за голову, как тогда у
Заманских. Вместо ответа она протянула ему два железнодорожных билета. - Что
это? Ты уезжаешь?" "Мы уезжаем, - сказала она, вернув руки на затылок. -
Тебе ректор дал неделю отпуска. Так? И вот я вас, Юрий Ефремович, приглашаю
к себе домой, раз вы так дурно воспитаны, что не удосужились пригласить меня
к себе домой хоть раз за те полгода, что я хожу в ваших любовницах... И
"занимаюсь развратом", кстати, тоже только с вами!" "А если я откажусь? Надо
было хоть спросить..." "Вот я тебя и спрашиваю: Юра, ты хочешь со своей
Ингой поехать познакомиться с её родителями?" "Вот я тебе и отвечаю: Инга, я
согласен." "Тогда на сборы час. Поезд в одиннадцать." "А если бы я не
пришёл?" "Я бы билеты выбросила... И попробовал бы ты ко мне ещё подойти..."
"Излупила бы как Бурятова? - засмеялся Юрий. - Да тебя теперь все мужчины
будут обходить за версту." "И ты?" "Так я же тоже хулиган! Отличная парочка,
не так ли?.. Это далеко? Ну, твоя станция?" "Между Хабаровском и
Уссурийском. Дебри Уссурийского края. И станцию называют Дерсу в честь
сподвижника Арсеньева. Мы там будем в полночь." "А потом?" "Папа встретит с
санями." "Серьёзно? С лошадкой?" "А ты думал - аэросани? Ты что, у нас там
всё по-простому. Я ведь из простых. Ты поэтому меня избегаешь, да?" "Сцены,
Инночка... или как тебя папа с мамой зовут?" "Как ни странно, именно так.
Ингочка - язык сломаешь. Угораздило же дать норвежское имя! Папа служил в
Печенге, на норвежской границе, и там у него была в молодости пассия с таким
именем."
единственной лампочкой над дверью станционного домика. Вокруг в тишине
грозно нависали какие-то неестественно огромные чёрные деревья. Когда стук
колёс замер вдали, явственно фыркнула лошадь и появился высокий человек в
тулупе и рысьей огромной шапке. Он приблизился, стянул рукавицы и подал Юрию
большую тёмную ладонь: "Савельев я, Игнат Ильич, папа этой козы-дерезы."
"Юрий Ефремович, её учитель и друг. Если официальнее, доцент Хадас." "Хадас.
Хадас, этой какой же нации? - обернулся лесник к прижавшимся друг к другу
седокам, когда сани тронулись,. - Латыш, литовец?" "Он еврей, папа, -
вызывающе сказала Инга. - А тебя будто ничего в человеке не интересует,
кроме его нации. С каких это пор?" "Еврей так еврей... - не сразу пришёл в
себя Игнат Ильич. - Вы что, обижаетесь, когда вас спрашивают о нации, Юрий
Ефремович?" "Да нет. У меня действительно непонятная фамилия. И не Иванов, и
не Абрамович..." "Только я, - помолчав, продолжал лесник, - вроде должен
поинтересоваться, раз единственная дочка впервые привезла к нам молодого
человека. Инга не привезёт кого попало. Значит серьёзно. А раз серьёзно у
неё, так и у нас. Я против евреев ничего не имею, но..." "Ну, что там за
"но", папа! - напряглась Инга. - Уж ты-то с чего был бы антисемитом?" "Да не
антисемит я! - отчаянно крикнул отец. - А ну как увезёт он тебя навеки в
этот свой Израиль, вон их сколько сейчас туда едет! И - всё! Навсегда! Была
дочка и нет, как не было... Как умерла. Это хоть вы оба понимаете?" "Я в
Израиль не собираюсь." "Сегодня не собираешься, а через год, пять лет, как
раз когда мы к внукам привыкнем... Так что, вы мне быть счастливым от такого
брака прикажете? А о матери и не говорю." "Папа, какие там внуки? Он мне ещё
и предложения-то не делал." "Не делал? А чего тогда приехал?"
она и кинулась ему на шею. - Наконец-то! Спасибо, папуля. Это он тебя
испугался, что с саней сбросишь волкам на съедение, вот и раскололся..." "А
что до Израиля, - продолжал Юрий, мягко высвобождаясь, - то зачем же так
мрачно? Во-первых, я никогда туда не хотел и сейчас не хочу, а, во-вторых,
это очень не просто, даже если бы и захотел бы. И, наконец, если ей там
будет хорошо..."
почти в полной темноте под сплошными сводами циклопических еловых лап и
кедровых ветвей, среди колоннообразных заснеженных стволов, как стоящих
вертикально, так и наваленных в первозданном хаотическом беспорядке. В
редких просветах между ветвями над головой высвечивалось переполненное
звёздами невиданно ослепительное и чистое ночное небо. Лошадь бежала ровно,
сани скрипели полозьями по глубокому снегу, иногда взрывающемуся от задетых
Корнев Павел
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Пехов Алексей
Свержин Владимир
Шилова Юлия