Чтение 18–й страницы книги ~Облака~

И вновь командир:

- Последний раз спрашиваю, ведьма! Видишь - ребята на взводе! За гадами в
этой вашей грязи бегаем! А они нас косят одного за другим! Поняла, стерва?!
Рассказывай и отделаешься быстрой смертью.

Она молчала, а потом посыпались удары, и болезненные выкрики:

- Так ее!.. Ногой!.. Прикладом!.. Вот тебе!.. Что дергаешься?!

Удары сильные, удары глуховатые, удары каждый из которых издавался, будто
били по кости.

- Ну, что мало тебе? - голос командира дрожал от ужаса, и почти с мольбой
вымолвил. - Ну, скажи и все будет хорошо? Что ты молчишь то?! Что ж ты
молчишь то?!

Думаю, что если он выживет в этой войне, то молчаливый образ старухи
будет преследовать его до конца дней, и по ночам просыпаться в холодном
поту, крича: "Что ж ты молчишь то?!"

Но она молчала, и ее вновь стали бить - теперь уже молча и страшны были
эти, заканчивающиеся костным звуком частые, сильные удары.

Ужасала тишина. Ветер, до того так надрывавшийся за стенами - замолк.
Молчали солдаты, молчала старуха. Только эти удары - каждый удар все сильнее
раздражал пронзавшие воздух, незримые нервы. Воздух нагревался, жег меня...
А когда с потолка медленно и вязко закапало, я не сдержал стона - то кровь
старухи, просочившись между досок, падала в подвал.

Не в силах слушать, я сжался комком под растерзанным роялем; зажал уши,
но все же и с зажатыми ушами слышал удары - долго-долго...

Всегда, в мгновенья боли иль радости, приходят ко мне стихи.

Тогда я увидел пред собою облака. В нежно-синем вечернем небе - подобные
горам, столь величавым и неохватным, что нет и подобным и сравненным на
земле. Только вид этих небесных гор, столь отчетливо живой, столь чарующе
прекрасный, только он и спас тогда меня от безумия.

Не сравнится с тобой на земле,

Ни одна, о гора на синеющем небе,

В этом плавном, большом корабле,

Позабуду о плоти, о хлебе.

И по плавным, глубо-златым изгибам,

За мечтою мой дух полетит,

Песнь неся бесконечным приливам,

Коим облако сердце поит.

Созерцая небесную гору,

Сам я облаком вверх возношусь,

И нет места во мне боли сору,

Пред тобой во Любви я клянусь!

Сам я полнюсь спокойным виденьем,

Весь в стихах, весь с тобою в ветрах,

Льется голос мой ласковым пеньем,

Вместе с облаком, весь я в мечтах!

Хорошо, что ко мне пришли такие строки, такое виденье. А ведь, если бы
появились бы образы про этот, наполненный болью дом - через стихи эта боль
еще бы усилилась, - а куда ее больше то? Вот тогда бы и не выдержал, сошел
бы с ума...

Потом уж понял, что командир говорит:

- Обыскать здесь все!

- А старуху вынести?

- А - это... Нет, пускай лежит. Мы, все равно, потом все здесь подожжем.

Вновь заходили, затопали. Спустились и в подвал, стали разгребать завал,
в окончании которого сидел, вжавшись в стену я.

- Черт, здесь еще рояль! Его что - тоже отодвигать?

- А то нет?! У нее там все и спрятано!

Голоса были совсем близко. Нас отделял только рояль, - но вот его стали
отодвигать.

Надо сказать, что крышка этого старого инструмента откинулась и я,
благодаря тому, что похож на скелет смог через эту крышку протиснуться во
внутренности инструмента.

Солдаты отодвинули рояль от стены, и тогда он, издав музыкальный разрыв
умирающего сердца, повалился на пол. Крышка захлопнулась об пол, и я, таким
образом, оказался замурованным в его недрах...

- Ничего нет! - крикнул солдат.

- Рояль взламывай! - усталый голос шептал мне, казалось, прямо на ухо.

Тогда я решил, что лучше умереть, задохнуться в этой клети - видеть перед
смертью только мрак, но не эти - все новую боль да злобу источающие лица.

По днищу рояля чем-то, должно быть прикладом ударили, на меня посыпалась
пыль, щепки...

Но тут сверху врезался вопль:

- Враги! Окружают! Всем собраться на прорыв!..

Тут же затрещал пулемет - затем, сразу навалилась целая глыба выстрелов -
воздух дрожал, незримые воздушные нервы раскалялись - вот разрыв - зазвенели
битые стекла - пронзительный, визжащий вопль раненого.

Рояль оставили. Шаги пронеслись вверх по лестнице. Новый разрыв. Вновь
дом сотрясся. Вопль командира:

- На прорыв!

Над головой в последний раз протопали - и теперь трескотня на улице
усилилась вдвое - слышались крики - новые и новые разрывы сотрясали землю.

Так лежал я, придавленный роялем, слышал, как надрывается бой. Но так я
измучен был этой болью, так неприемлемо все это - болезненное до одурения,
душу сжимающее, сердце рвущее - что душа моя, дабы не сойти с ума, стала
отдалятся от этого.

И лежа, в темноте, не в силах даже пошевелиться, задыхаясь, вновь я видел
Мгновенье. Парк: зеленые деревья, аллеи уходящие куда-то далеко-далеко.
Аллеи в которых прохаживаются люди, да все со светлыми, любящими лицами, ну
а в центре, у фонтана - единственная, Вы.

Вопли боя постепенно стали поглощаться ревом пламени. Все сильнее, все
сильнее - какие-то огромные объемы на всей своей протяжности трещали...

Сейчас, извините. Знайте, что сейчас, записывая это - я умираю. Сейчас
очень дурно сделалось... Мысли путаются, голова клонится... Но я должен
собраться, должен дописать до конца. Вы все должны знать...

Итак, дом горел. Представьте: я лежу, придавленный, в духоте, с каждым
мгновеньем все сильнее становиться жар, я чувствую, что приближается пламя -
оно уже близко, вот сейчас захватит!

Сгореть?! Нет - я хочу жить! Я хочу видеть Вас!

И я стал рваться из рояля; стал, что было сил, бить локтями, кулаком,
даже головой по днищу его.

От отчаяния мне удалось пробить доску, выбраться.

Знаете: потолок весь покрыт был пламенем, оно шипело, оно тянулось ко
мне. Подвал был залит ослепительным светом; некоторая утварь уже дымилась.
Пот заливал мне лицо, однако я не чувствовал жара.

Тогда я засмеялся пламени и, поднявши к нему единственный кулак,
прокричал:

- Что ж ты думаешь: победишь меня?! Опять заставишь бежать, бояться?!
Нет! - я плюнул в эти рычащие языки. - Я останусь и буду делать то, что хочу
делать.

Должно быть, я обезумел тогда - не знаю... Но это было сладостное,
поэтическое безумие - я вознесся над болью.

Схватил рояль целой рукой, поддел его и ногой. Стал поднимать - давил со
всех сил, не чувствуя его тяжести, смеялся.

Вот рояль перевернулся, я подхватил стул, уселся, положил свои пять
пальцев на клавиши. Я никогда не играл на рояле, но знаю, что вы играете - я
хорошо запомнил ваши тонкие, музыкальные пальцы.

Пот заполнял глаза мои, и все окружающее размывалось, пламень, вдруг стал
огромной, во весь потолок люстрой. Подвал стал классической залой,
наполненной хрустальными зеркалами.

Предо мной, за роялем сидели Вы! Представьте, какое счастье было, после
всего пережитого, увидеть Вас! Вы играли, прекрасно играли "К Элизе", а это
любимое мое классическое произведение.

Я позвал Вас, и хоть Вы не повернулись, я знал, что Вы любите меня!

Я волшебством поэта, сердца,

Пожар в хрустальный свет пленил.

О, сердце - сердце дверца,

И я из ада в рай ступил...

Нет... нет... Кажется, я придумал тогда целую поэму, но теперь совсем не
осталось сил вспоминать, записывать ее - лишь бы остались силы дописать до
конца.

Итак, я сидел, любуясь Вами и Вашей игрой, не чувствуя жара; позабывши
про то, что я в Аду. Я вас Любил, я вас Люблю!

Но тут - удар по плечу - да такой сильный удар, что я упал на пол, с
трудом поднялся - виденья как не было. На рояль уже обвалилось несколько
горячих балок, и он занялся пламенем. Начинала гореть составленная в подвале
старая мебель, а потолок обваливался по частям - одна из балок и ударила
меня по плечу...

Жар - нет не к чему это описывать. Скажу только, что и сейчас рука моя
покрыта темными волдырями; лица своего я не видел.

Из пламени, как ясно, мне удалось вырваться. Помню - почти ослеп от жара,
но увидел под пылающими ящиками какой-то люк, дымящимися руками откинул его
- прыгнул вниз.

А там был ручей - ледяной ручей. Тогда то этот, лежавший в кармане
дневник распух, я же был сожжен холодом - после пламени, да в ледяную