- Воля ваша, это - анекдот, - сказал я, - не может быть!
- Анек-дот?! Анекдот? - вперебой воскликнули акушерки.
- Нет-с! - ожесточенно воскликнул фельдшер. - У нас, знаете ли, вся жизнь
из подобных анекдотов состоит...У нас тут такие вещи...
- А сахар?! - воскликнула Анна Николаевна - Расскажите про сахар, Пелагея
Иванна!
Пелагея Иванна прикрыла заслонку и заговорила, потупившись:
- Приезжаю я в то же Дульцево к роженице...
- Это Дульцево - знаменитое место, - не удержался фельдшер и добавил: -
Виноват! Продолжайте, коллега!
- Ну, понятное дело, исследую, - продолжала коллега Пелагея Иванна, -
чувствую под пальцами в родовом канале что-то непонятное... То рассыпчатое,
то кусочки... Оказывается - сахар-рафинад!
- Вот и анекдот! - торжественно заметил Демьян Лукич.
- Поз-вольте... ничего не понимаю...
- Бабка! - отозвалась Пелагея Иванна - Знахарка научила. Роды, говорит, у
ей трудные. Младенчик не хочет выходить на божий свет. Стало быть, нужно
его выманить. Вот они, значит, его на сладкое и выманивали!
- Ужас! - сказал я.
- Волосы дают жевать роженицам, - сказала Анна Николаевна.
- Зачем?!
- Шут их знает. Раза три привозили нам рожениц. Лежит и плюется бедная
женщина. Весь рот полон щетины. Примета есть такая, будто роды легче
пойдут...
Глаза у акушерок засверкали от воспоминаний. Мы долго у огня сидели за
чаем, и я слушал как зачарованный. О том, что, когда приходится вести
роженицу из деревни к нам в больницу, Пелагея Иванна свои сани всегда сзади
пускает: не передумали бы по дороге, не вернули бы бабу в руки бабки. О
том, как однажды роженицу при неправильном положении, чтобы младенчик
повернулся, кверху ногами к потолку подвешивали. О том, как бабка из
Коробова, наслышавшись, что врачи делают прокол плодного пузыря, столовым
ножом изрезала всю голову младенцу, так что даже такой знаменитый и ловкий
человек, как Липонтий, не мог его спасти, и хорошо, что хоть мать спас. О
том...
Печку давно закрыли. Гости мои ушли в свой флигель. Я видел, как некоторое
время тускловато светилось оконце у Анны Николаевны, потом погасло. Все
скрылось. К метели примешался густейший декабрьский вечер, и черная завеса
скрыла от меня и небо и землю.
Я расхаживал у себя по кабинету, и пол поскрипывал под ногами, и было тепло
от голландки-печки, и слышно было, как грызла где-то деловитая мышь.
Ну, нет, - раздумывал я - я буду бороться с египетской тьмой ровно столько,
сколько судьба продержит меня здесь, в глуши. Сахар-рафинад... Скажите
пожалуйста!..
В мечтаниях, рождавшихся при свете лампы под зеленым колпаком, возник
громадный университетский город, а в нем клиника, а в клинике - громадный
зал, изразцовый пол, блестящие краны, белые стерильные простыни, ассистент
с остроконечной, очень мудрой, седеющей бородкой...
Стук в такие моменты всегда волнует, страшит. Я вздрогнул...
- Кто там, Аксинья? - спросил я, свешиваясь с балюстрады внутренней
лестницы (квартира у врача была в двух этажах: вверху кабинет и спальни,
внизу - столовая, еще одна комната - неизвестного назначения и кухня, в
которой и помещалась эта Аксинья - кухарка - и муж ее, бессменный сторож
больницы).
Загремел тяжелый запор, свет лампочки заходил и закачался внизу, повеяло
холодом. Потом Аксинья доложила:
- Да больной приехал...
Я, сказать по правде, обрадовался. Спать мне еще не хотелось, а от мышиной
грызни и воспоминаний стало немного тоскливо, одиноко. Притом больной,
значит, не женщина, значит, не самое страшное - не роды.
- Ходит он?
- Ходит, - зевая, ответила Аксинья.
- Ну, пусть идет в кабинет.
Лестница долго скрипела. Поднимался кто-то солидный, большого веса
человек. Я в это время уже сидел за письменным столом, стараясь, чтобы
двадцатичетырехлетняя моя живость не выскакивала по возможности из
профессиональной оболочки эскулапа. Правая моя рука лежа на стетоскопе, как
на револьвере.
В дверь втиснулась фигура в бараньей шубе, валенках. Шапка находилась в
руках у фигуры.
- Чего же это вы, батюшка, так поздно? - солидно спросил я для очистки
совести.
- Извините, гражданин доктор, - приятным, мягким басом отозвалась фигура,
- метель - чистое горе! Ну, задержались, что поделаешь, уж простите,
пожалуйста!..
Вежливый человек, - с удовольствием подумал я. Фигура мне очень
понравилась, и даже рыжая густая борода произвела хорошее впечатление.
Видимо, борода эта пользовалась некоторым уходом. Владелец ее не только
подстриг, но даже и смазывал каким-то веществом, в котором врачу, побывшему
в деревне хотя бы короткий срок, нетрудно угадать постное масло.
- В чем дело? Снимите шубу. Откуда вы?
Шуба легла горой на стул.
- Лихорадка замучила, - ответил больной и скорбно глянул.
- Лихорадка? Ага! Вы из Дульцева?
- Так точно. Мельник.
- Ну, как же она вас мучает? Расскажите! - Каждый день, как двенадцать
часов, голова начинает болеть, потом жар как пойдет... Часа два потреплет и
отпустит.
Готов диагноз! - победно звякнуло у меня в голове.
- А в остальные часы ничего?
- Ноги слабые...
- Ага... Расстегнитесь! Гм... так.
К концу осмотра больной меня очаровал. После бестолковых старушек,
испуганных подростков, с ужасом шарахающихся от металлического шпаделя,
после этой утренней штуки с белладонной на мельнике отдыхал мой
университетский глаз.
Речь мельника была толкова. Кроме того, он оказался грамотным, и даже
всякий жест его был пропитан уважением к науке, которую я считаю своей
любимой, - к медицине.
- Вот что, голубчик, - говорил я, постукивая по широчайшей теплой груди,
- у вас малярия. Перемежающаяся лихорадка... У меня сейчас целая палата
свободна. Очень советую ложиться ко мне. Мы вас как следует понаблюдаем.
Начну вас лечить порошками, а если не поможет, мы вам впрыскивания сделаем.
Добьемся успеха. А? Ложитесь?..
- Покорнейше вас благодарю! - очень вежливо ответил мельник. - Наслышаны об
вас. Все довольны. Говорят, так помогаете... И на впрыскивании согласен,
лишь бы поправиться.
Нет, это поистине светлый луч во тьме! - подумал я и сел писать за стол.
Чувство у меня при этом было настолько приятное, будто не посторонний
мельник, а родной брат приехал ко мне погостить в больницу.
На одном бланке я написал:
Chinin mir. - 0,5
D.T. dos. N 10
S. Мельнику Худову
По 1 порошку в полночь.
И поставил лихую подпись.
А на другом бланке:
Пелагея Ивановна! Примите во 2-ю палату мельника. У него malaria. Хинин
по одному порошку, как полагается, часа за 4 до припадка, значит, в
полночь.
Вот вам исключение! Интеллигентный мельник!
Уже лежа в постели, я получил из рук хмурой и зевающей Аксиньи ответную
записку:
Дорогой доктор! Все исполнила. Пел. Лбова.
И заснул.
... И проснулся.
- Что ты? Что? Что, Аксинья?! - забормотал я.
Аксинья стояла, стыдливо прикрываясь юбкой с белым горошком по темному
полю. Стеариновая свеча трепетно освещала ее заспанное и встревоженное
лицо. - Марья сейчас прибежала, Пелагея Ивановна велела, чтоб вас сейчас же
позвать. - Что такое? - Мельник, говорит, во второй палате помирает. -
Что-о?! Помирает? Как это так помирает?! Босые мои ноги мгновенно ощутили
прохладный пол, не попадая в туфли. Я ломал спички и долго тыкал в горелку,
пока она не зажглась синеватым огоньком. На часах было ровно шесть.
Что такое?.. Что такое? Да неужели же не малярия?! Что же с ним такое?
Пульс прекрасный...
Не позже чем через пять минут я, в надетых наизнанку носках, в
незастегнутом пиджаке, взъерошенный, в валенках, проскочил через двор, еще
совершенно темный, и вбежал во вторую палату.
На раскрытой постели, рядом со скомканной простыней, в одном больничном
белье сидел мельник. Его освещала маленькая керосиновая лампочка. Рыжая его
борода была взъерошена, а глаза мне показались черными и огромными. Он
покачивался, как пьяный. С ужасом осматривался, тяжело дышал...
Сиделка Марья, открыв рот, смотрела на его темно-багровое лицо.
Пелагея Ивановна, в криво надетом халате, простоволосая, метнулась
навстречу мне.
- Доктор! - воскликнула она хрипловатым голосом. - Клянусь вам, я не
Акунин Борис
Земляной Андрей
Посняков Андрей
Маркелов Олег
Свержин Владимир
Афанасьев Роман