работой связано. Как же так, Костенька? Моя это вина, сынок, не смогла я
больше. Когда отец совсем плох стал, пошла я дворником, чтобы от дома не
отлучаться. Легкими болел он тяжко, после ранений. Кормить его надо было
хорошо, и нас трое. Взяла я два участка. А зимы после войны снежные были...
В четыре часа встану тихонько, чтобы вас не разбудить. А ты, Костик, уже
голову поднимаешь. Вася, он поспать любил, сопит в подушку. Растолкаешь ты
его, Костик, и за руку тянешь на улицу. А там - ночь, зима, холод. Вот с
четырех до семи намашемся лопатами-движками, поедим, что там найдется, и
бежите вы в школу.
поколотить тебя грозилась. Только спорить с тобой совсем нельзя было, по
тому что хоть и мягкий и добрый был ты, но если решил чего - все, как
камень. "Мама, впереди жизнь еще большая, - говорил ты, - успею еще
вдоволь научиться".
пятнадцать. Во вторую смену работал, допоздна задерживался, а я все
волновалась. Чтобы с плохими ребятами не связался, водку бы не распробовал,
худому бы не научили. Вроде бы знаю, что н заводе ты должен быть, а все
сердце неспокойно. Оденусь, бывало, бегу к проходной, час вахтера
уговариваю, пока пропустит. Приду к тебе в цех, гляжу, ты на ящике своем
стоишь. Ко мне: "Ты как сюда попала, мама?" А я каждый раз придумываю
что-нибудь. От тети Маруси шла, из гостей, мол, вот и заглянула к тебе, как,
мол, тут работается. А ты сердишься и смеешьа "Как же ты без пропуска на
территорию прошла?" - "Да вахтер, - говорю, - знакомый". А ты, Костик, в;
смеешься и картавишь: "Не пр-ридумывай, не пр-рид мывай, тетя Мар-руся в
др-ругой стор-роне живете Прости меня, сыночек, что не доверяла тебе тогда.
твоей человеческой. Я очень, очень хотела добрым, хорошим человеком тебя
увидеть, Костик.
вырос добрым и веселым. И неугомонным. Вместе с Васей стали в такси машины
водить. Так за Васю я почему-то никогда не беспокоилась. Он рассудительный,
спокойный, пять раз подумает, пока скажет. А ты как порох, до всего тебе
дело. Вася даже сердился: "Чего ты к каждой бочке затычкой лезешь?" Вы-то
промеж собой дружили, потому что разные совсем были. Вася и женился рано, а
ты до двадцати восьми в женихах ходил. Я ведь знаю, Костик, что тебя девушки
любили. После армии, как пришел, так и началось. Да и мы-то тебя не узнали:
ушел малыш малышом, по ночам плакала, что ты последним в ряду там стоишь. А
вернулся - на голову вырос, громадный, здоровенный, гирю-двухпудовку, что я
на кадку с капустой ложила, по утрам раз двадцать поднимал выше головы. Вот
после твоего прихода из армии как-то сразу зажили мы хорошо. Все мы
работали: и ты, и я, и Вася с женой, с Ниной. Жилье хорошее получили.
Мебель, как стекло, блестящую, лакированную, купили, телевизор, холодильник.
Вы с Васей на первый класс шоферов сдали. Нина внучку мне родила,
Натальюшку. Нина все над тобой подшучивала, что бобылем останешься. А потом
ты познакомился с Зиной и привел ее к нам в гости. Первый раз ты привел
домой девушку, и я поняла, что это серьезно. Через месяц вы поженились.
Какая у вас была веселая свадьба, какой ты счастливый был! Целую ночь под
окном гудели такси - это твои друзья, что работали, залетали на
минуту-другую, чтоб поздравить, обнять, расцеловать вас с Зиной.
материнское тряслось от страха, чтобы не сломалось это, не кончилось.
Слишком хорошо все это было, чтобы могло быть долго...
щемило. Утро было светлое, яркое, все голубое. Ты, Костик, уходя на работу,
прошел мимо моей кровати на цыпочках, но у дверей заметил, что я не сплю.
засмеялась:
положительных эмоций, то есть приятных ощущений. Хочешь положительную
эмоцию?
напевая сам себе, ударился вприсядку, и по всей комнате прошел коленцами, и
дробь ударил ладонями по полу. И солнце било тебе прямо в лицо, а ржаные
кудри растрепались, светлые глаза веселились...
но не выдержала и тоже улыбнулась. - Зина сердиться будет.
волюнтаризма...
не понимаю. Только такой уж ты всегда и был - над всеми и над самим собою
всегда посмеивался... Хлопнула дверь, и через мгновение ты прошел перед
открытым окном, напевая: "До станции Детство мне дайте билет..."
деревьями, но голос твой я еще слышала: "...туда билетов нет..."
приехал Вася, попил молока и лег спать. А в два часа я встала, оделась и,
тихонько притворив дверь, вышла на улицу. Занималось утро, было очень тихо,
даже листья не шумели. Я пошла к трамвайному кольцу, чтобы встретить тебя
пораньше. На остановке я села на лавочку и стала ждать. Неслышно текло
время, становилось все светлее. Тоненько звенели рельсы, не остывшие за
ночь. Редко-редко проезжали машины. Я сидела и думала о тебе, о своей жизни,
обо всем, и мысли текли потихоньку, хотя было мне как-то неспокойно. А потом
я услышала треск мотоцикла, и уже не знаю почему, но стук его мотора
заколотил в мое сердце вестью о беде. Я встала и увидела, что с Каширки
приближается милицейский мотоцикл. Около меня он притормозил, и милиционер
спросил:
поехали, дымнув в мою сторону бензиновой гарью. И тогда я побежала за ними
что есть сил. Как в тумане, мелькали растерянные лица милиционеров,
испуганные Васины глаза. Чей-то голос:
нет. И меня, Костик, тоже нет. Этот оборотень убил нас вместе, одним
ударом...
Евгения Курбатова
высокая, костистая, сухая, выключенная из времени и всего этого горестного
гомона вокруг нее. Она держала сына за руку, широкую, крепкую, уже слегка
пожелтевшую. И вообще, Костя был уже мертвый. Вот тогда, ночью, он лежал на
тротуаре еще живой, теплый, волнующийся и страдающий, хотя сердце уже не
билось. Теперь он был далеко от нас, успокоенный, чужой всему, что здесь
происходило.
иногда наклонялась к нему, будто сомневалась, расслышит ли ее мертвый сын в
этом шуме.
огромное количество народу. На Загородном шоссе у трамвайного кольца стояло
несколько орудовцев, и они не пропускали сюда такси. Но таксисты все равно
проезжали к дому только им ведомыми проулками, и сейчас вокруг всего
корпуса, в проездах, подворотнях, сбоку на пустыре стояли десятки
разноцветных "Волг" с шашечками на дверях.
и наверняка мною незнакомых таксистов, спаянных особой дружбой их профессии,
которые пришли попрощаться с товарищем. И все время несли цветы, цветы.
Венков было совсем мало. Вокруг гроба складывали букеты полевых и садовых
цветов. Какой-то таксист открыл багажник и стал передавать целые охапки
тяжелой, еще влажной сирени. Было жарко, и вокруг меня в душном мареве
плавали мокрые от слез красные лица, раскрытые рты, закушенные губы, сжатые
до синевы кулаки.
женский плач, кто-то рядом судорожно-быстро стонал: "Ох-ох-ох!"
Пронзительно, по-бабьи, заголосили, а молодая женщина в черной косынке,
ухватившись за гроб, топала ногами и, заходясь в истерике, задыхалась
собственным воплем: "Не пущ-щу! Не пущ-щу-у!" Загремел траурным маршем
духовой оркестр. Один из таксистов нажал на сигнал, и сразу, будто
пробудившись, заревел еще один, и еще, пока десятки волговских фанфар не
слились в жутком прощальном кличе, поглотившем плач, и крики, и пыхтенье
духового оркестра. И я вдруг поняла еще один смысл этого оглушительного
тоскливого рева, вспомнив справку из таксопарка: "Водитель К. М. Попов
выехал на машине 52-51 20 июня в 8.30 на линию. Из рейса К. М. Попов не
вернулся,,." Из рейса не вернулся. Как самолет не возвращается на базу.
исполнении служебных....
"Уголовное дело No 41092", Стала не спеша переворачивать листы.
Телефонограмма "Скорой помощи" в милицию. Аккуратный штампик
"Зарегистрировано в Книге учета происшествий за No 183". Глупо, наверное,
что для человеческих горестей тоже есть регистрация и нумерация. Ничего не
поделаешь. Потом достала из плотного коричневого пакета записную книжку в
ледериновом переплете. Юронис и Лаке утверждают, что эта книжка лежала в
перчаточном ящике такси и скорее всего принадлежала Попову.
как-то мимоходом, механически отметила про себя, что я читаю чужую записную