Чтение 18–й страницы книги ~Пан~

упаковал свои коллекции и не может им показать, например, взморник из
Белого моря, глины с Курхольмов или чрезвычайно интересные окаменелости с
морского дна. Дамы любопытно поглядывали на его запонки, на пятизубые
баронские короны. Тут уж и доктор померк, даже его забавное присловье
"чтоб мне ни дна, ни покрышки" и то не имело успеха. Зато стоило
заговорить Эдварде, он был начеку, поправлял ее, подпускал тонкие шпильки,
словом, не давал ей спуску, и все это с видом невозмутимого превосходства.

Она сказала:

- ...пока меня не поглотит долина забвенья.

И доктор спросил:

- Что, что?

- Долина забвенья. Так ведь говорят?

- Я слышал о реке забвенья. Вы, полагаю, ее имели в виду?

Потом она сказала о ком-то, что он что-то охраняет как...

- Цербер, - перебил доктор.

- Ну да, как Цербер, - ответила она.

Но доктор не унимался:

- Скажите мне спасибо, что я вас выручил. Уверен, что вы собирались
упомянуть Аргуса.

Барон вскинул брови и изумленно глянул на него сквозь толстые стекла
своих очков. Он, верно, еще не слыхивал подобного вздора. Но доктор и
внимания на него не обратил. Что ему барон!

Я все стою у двери. Танцы в самом разгаре. Мне посчастливилось вступить
в беседу с молоденькой приходской учительницей. Мы говорили о войне, о
Крымской кампании, о событиях во Франции, об императорстве Наполеона, о
его поддержке туркам; она летом читала газеты и могла порассказать мне
новости. Наконец мы садимся на диван и продолжаем разговор.

Мимо идет Эдварда, она останавливается возле нас. Вдруг она говорит:

- Извините, господин лейтенант, что я застигла вашу милость на крыльце.
Больше это не повторится.

И опять она смеется и не смотрит на меня.

- Йомфру Эдварда, перестаньте же, - сказал я.

Она назвала меня "ваша милость", это не к добру, и лицо у нее было
злое. Я вспомнил доктора и надменно пожал плечами, как это бы сделал он.
Она сказала:

- Но отчего вы не на кухне? Ева там. Думаю, и вашей милости следовало
бы отправиться туда.

И она посмотрела на меня с ненавистью.

Я мало бывал в гостях и в тех редких случаях, когда бывал, никогда еще
не встречал такого тона. Я сказал:

- А вы не боитесь, что вас поймут превратно, йомфру Эдварда?

- А что такое? Всякое бывает. Но что такое?

- Вы порой выражаетесь весьма необдуманно. Сейчас, например, мне
почудилось, будто вы просто-напросто гоните меня на кухню, но это,
конечно, недоразумение. Я ведь знаю, что вы не позволите себе такой
грубости.

Она отходит на несколько шагов. Я вижу по ней, что она думает над тем,
что я сказал. Она поворачивается, снова подходит к нам, она говорит,
задыхаясь:

- Никакого недоразумения, господин лейтенант, вы поняли меня правильно,
я гоню вашу милость на кухню.

- Эдварда! - вскрикивает перепуганная учительница.

И я опять повел разговор о войне, о Крымской кампании, но мысли мои
бродили далеко от тех мест. Хмель прошел, осталась тяжесть, земля уплывала
у меня из-под ног, я снова, как - увы! - столько уже раз прежде, потерял
власть над собой. Я встаю с дивана и хочу уйти. Меня удерживает доктор.

- Я только что выслушал панегирик в вашу честь.

- Панегирик? И от кого же?

- От Эдварды. Вон она еще стоит в дальнем углу и бросает на вас
пламенные взоры. Никогда не забуду. У нее были влюбленные глаза, и она
громко объявила, что от вас без ума.

- Что ж, это приятно, - ответил я, смеясь. Ах, у меня в голове уже все
перемешалось.

Я подошел к барону, нагнулся к нему, словно хотел ему что-то сказать,
и, когда наклонился совсем близко, плюнул ему в ухо. Он оторопел и самым
идиотским образом уставился на меня. Потом я видел, как он докладывал о
происшедшем Эдварде и как она огорчилась. Она, конечно, вспомнила о своем
башмачке, который я швырнул в воду, о чашках и стаканах, которые я имел
несчастье перебить, обо всех прочих моих преступлениях против хорошего
тона; ясно, что все это всплыло в ее памяти. Мне сделалось стыдно, все
было кончено, со всех сторон я встречал испуганные и недоуменные взгляды,
я проскользнул к дверям и покинул Сирилунн, не откланявшись, не
поблагодарив.

29

Барон едет. Ну что ж! Я заряжу ружье, поднимусь в горы и громко
выстрелю в честь него и Эдварды. Я просверлю глубокую дыру в скале, я
заложу туда мину и взорву гору в честь его и Эдварды. И огромная глыба
сорвется и рухнет в море, когда мимо пройдет пароход барона. Я знаю такое
местечко, ложбину в скале, по ней уже не раз падали камни и проложили
прямой путь к морю. Глубоко внизу там лодочный причал.

- Два бура, - говорю я кузнецу.

И кузнец вытачивает мне два бура...

Еву заставили ездить от мельницы к пристани на лошади господина Мака.
Она делает мужскую работу, перевозит мешки с зерном и мукой. Я встречаю
ее; как ярко она на меня глядит, как хороша. Господи, как нежно сияет ее
улыбка. Каждый вечер я ее видел.

- Ты так улыбаешься, Ева, у тебя словно и нет никаких забот, девочка
моя любимая.

- Ты говоришь мне - моя любимая! Я простая, темная женщина, но я буду
тебе верна. Я буду тебе верна, даже если мне придется умереть за это.
Господин Мак с каждым днем все строже и строже, только я об этом и не
думаю, он кричит на меня, а я не отвечаю. Вчера он схватил меня за руку и
стал весь серый от злости. Одно меня заботит.

- Что же тебя заботит, Ева?

- Господин Мак грозит тебе. Вчера он мне говорит: "Ага, у тебя все
лейтенант на уме!" А я ответила: "Да, я его люблю". Тогда он сказал:
"Погоди, я его отсюда спроважу!" Так и сказал.

- Ничего, пусть его грозится... Ева, можно, я погляжу на твои ножки?
Они все такие же крошечные? Закрой глаза, а я погляжу!

И она закрывает глаза и бросается мне на шею. Она вся дрожит. Я несу ее
в лес. Лошадь стоит и ждет.

30

Я сижу в горах и закладываю мину. Как стекло, ясен осенний воздух.
Ровно и четко падают удары молотка, Эзоп удивленно глядит на меня. Сердце
у меня то и дело радостно обрывается; ведь никто-то, никто не знает, что я
тут, один в горах.

Улетели перелетные птицы; счастливый путь и добро пожаловать назад!
Только и остались что синицы да немного славок по кустам и над обрывом:
пипп-пипп! Как же все переменилось, серые скалы в кровавых пятнах
березовой листвы, редкие колокольчики и головки иван-чая высовываются из
вереска, и качаются, и тихо шелестят песенку: те! А над ними над всеми,
вытянув шею, высматривая добычу, летит орлан.

Вот уже и вечер, я кладу буры и молоток под камень, теперь можно
передохнуть. Все спит, с севера кверху ползет луна, горы бросают огромные
тени. Полнолуние, луна словно огненный остров, словно круглая медная
загадка, а я плутаю вокруг да около и дивлюсь на нее. Эзоп вскакивает, он
чем-то встревожен.

- Чего тебе, Эзоп? Что до меня, я устал от своей заботы, я хочу забыть
ее, утопить. Лежи смирно, Эзоп, слушайся, хватит с меня беспокойства.
Знаешь, Ева спрашивает: "Ты хоть иногда думаешь обо мне?" Я отвечаю:
"Только о тебе, Ева". Она опять спрашивает: "А ты радуешься, когда думаешь
обо мне?" Я отвечаю: "Да, да, радуюсь, всегда радуюсь". Потом Ева говорит:
"У тебя седеют волосы". И я отвечаю: "Да, седеют понемножку". "Они седеют
от грустных мыслей?" И на это я отвечаю: "Может быть". И тогда Ева
говорит: "Значит, ты думаешь не только обо мне..." Эзоп, лежи смирно,
лучше я тебе еще кое-что расскажу...

Но Эзоп стоит и внюхивается, глядя в долину, он повизгивает и тянет
меня зубами за куртку. Когда я наконец встаю, он бросается вниз со всех
ног. В небе над лесом стоит зарево, я ускоряю шаг, вот уже я вижу костер,
огромное пламя. Я стою и смотрю, делаю еще несколько шагов и все смотрю,
смотрю - горит моя сторожка.

31

Пожар был делом рук господина Мака, я тотчас это понял. Пропали мои
звериные шкуры, мои птичьи крылья и чучело орла; все сгорело. Ну что ж?
Две ночи я провел под открытым небом, однако же не пошел проситься на
ночлег в Сирилунн. Потом я занял заброшенную рыбачью хибарку у пристани, а
щели заткнул сухим мхом. Я спал на охапке красного вереска, я принес его с
гор. Снова у меня был кров.