Чтение 18–й страницы книги ~Преисподняя~

обо всем самому.

Однако была и другая причина. Его вдруг остро потянуло пережить то
чувство, какое изо дня в день он испытывал на войне: ощущение опасности.
Так игрока, бросившего игру, вдруг потянет остро вновь пережить давний
азарт. Подобное чувство испытывал весь отряд: опасность, как наркотик,
вкусив ее, потом неизбежно чувствуешь в ней потребность. После войны они
долго не знали, куда себя деть, жизнь казалась им пресной, спокойное
размеренное существование томило, риск притягивал и неодолимо манил.

...в общежитии соседом Ключникова оказался Буров, студент третьего
курса. Это был щуплый хлопотун, всегда возбужденный и непоседливый,
беспокойные руки вечно что-то искали, трогали, ощупывали, он мял, гнул,
теребил всякий предмет, который сподобился ухватить. Нередко он ломал
ручки и карандаши, рвал носовые платки, раздергивал на нитки вязание,
знающие его люди то и дело отнимали у него попавшую под руку вещь; когда
руки ничего не находили, он нервно грыз ногти и обкусывал их до мяса.

Похоже было, его постоянно гложет какая-то тревога, изводит
мучительный зуд - ест и не дает покоя. Буров не находил себе места,
беспрестанно ерзал, озабоченно озирался и, волнуясь, подозрительно
поглядывал за окно. Какая-то жгучая мысль терзала его неотвязно, изнуряла
и сжигала дотла.

Буров был не молод уже - за тридцать, носил бороду, на темени сквозь
редкие светлые волосы просвечивала мягкая розовая плешь, он ходил в
неизменной черной рубахе, черные брюки заправлял в тяжелые кирзовые
сапоги, на плече у него, как у странника, висела холщовая торба.

Он был бледен всегда, однако на бледном лице странным образом
выделялись глаза: они горели постоянно, как будто какая-то неистовая
догадка осенила его и распаляла изо дня в день.

В глазах полыхал огонь сокровенного знания, словно он постиг что-то,
что другим не дано, один познал истину, недоступную остальным, она горела
в его глазах - горела и не иссякала.

Даже ночью, похоже, он не знал угомона, ворочался беспрерывно, и
Ключникову казалось, что огонь его глаз прожигает темноту.

Впрочем, так и было на самом деле, одна мысль не давала ему покоя и
не отпускала ни на миг: Буров постоянно думал о евреях. Мысль о всеобщем,
всемирном заговоре давно овладела им, захватила и не отпускала ни на миг.
Истина заключалась в их кромешной вине: все, что происходило в мире
дурного, Буров связывал с евреями - войны, голод, катастрофы, рост цен,
аварии, стихийные бедствия были делом их рук. Даже лампочки перегорали
часто, потому что евреи подло меняли напряжение в сети.

Он был убежден, что ничто в мире не происходит само по себе,
случайно, без их участия: стоило только получше разобраться, найти концы,
размотать, и обязательно отыщется еврейский умысел. И Буров постоянно
пребывал в поиске, искал и связывал между собой множество разрозненных
фактов, случаев, событий, это занятие стало смыслом его существования:
сокрушительный заговор пронизал и опутал весь мир, проник во все щели, и
только он, Буров, мог распутать эту дьявольскую сеть. Шагу нельзя было
ступить, чтобы не наткнуться на заговор. Буров повсюду искал тайные козни,
искал и находил, ни о чем другом он не мог думать и говорить.

- Ты посмотри на школьные учебники, - призывал он Ключникова. - Их
составили евреи, чтобы запутать русских детей. А война в Персидском
заливе?

- А что война? - удивлялся Ключников. - По-моему, Ирак начал...

- Формально. Это только кажется. На самом деле за этим стоят евреи.
Уж слишком им это было выгодно. Их обстреливали, они не отвечали. Выгодно,
выгодно! Ирак и Кувейт - это только видимость!

- А доказательства?

- Докажу! Не могло без них обойтись, они устроили это чужими руками.
Если им надо, они что угодно устроят. Ты заметил, как у нас стали топить?

- Плохо?

- Батареи холодные. Думаешь, случайно?

- Что, тоже евреи?

- А ты думал!

- Ну, это ты, брат, хватил! - засмеялся Ключников, который вообще
весь разговор не принимал всерьез.

- Напрасно смеешься. Заморозить хотят. А на прошлой неделе жарили,
дышать было нечем. В этом весь смысл: то жара, то холод. Изводят!
Забастовки шахтеров евреи организовали. Это уже доказано.

- Кто доказал?

- Я! - Буров судорожно порылся в холщовой торбе и торжественно
выложил лист бумаги с нарисованными кружочками, квадратами и
треугольниками, соединенными стрелками. - Схема заговора! - глаза его
сияли, излучая ослепительный неукротимый свет, и было понятно, что он ни
перед чем не остановится, распутает любой заговор, всех выведет на чистую
воду и предъявит счет.

Учился Буров неважно, свободное время съедала патриотическая
деятельность. По его наблюдениям выходило, что все занятия, семинары,
лабораторные работы, зачеты и экзамены в институте совпадают с митингами и
собраниями патриотических организаций. Разумеется, учебное расписание было
составлено с таким умыслом, чтобы затруднить патриотам участие, а его,
Бурова, отвлечь, оторвать от движения.

- Расписание составляют евреи, - убежденно доказывал Буров.

Он принципиально не ходил на занятия, если сомневался в чистокровном
происхождении преподавателя.

- Ты пойми, это как девственность: один раз сдался, и все, тебя нет.
Но меня им не окрутить! - истово твердил он и стоял насмерть, храня свою
непорочность.

К Бурову часто приходили друзья, соратники по движению. Что-то общее
было в лицах, в глазах - какая-то неудовлетворенность, обида,
недовольство, но вместе с тем заносчивость и высокомерие. Похоже, многих
из них преследовали неудачи, жизнь не заладилась, не сложилась - то ли
способностей не хватило, то ли усердия и характера, и они изуверились, но
признаться себе в этом не доставало сил. Они были убеждены, что вина за
неудачи лежит на ком-то другом - всегда легче, если виноват не ты сам, а
кто-то, чужак. Да и кому охота признать себя посредственностью,
неудачником, проще отыскать причину на стороне.

Порознь каждый из них чувствовал себя неуверенно, испытывал горечь.
Стоило узнать, что причина в чужаках, как мгновенно наступало облегчение.

Порознь они страдали от одиночества, мыкались, терялись: зыбкость
существования напоминала о себе что ни день. Лишь сбившись вместе,
чувствовали они себя увереннее, росли в собственных глазах, подогревали
друг друга и даже приобретали некую значимость, какой не знали в одиночку.

Да, порознь они находились наедине со своими горестями, невезением,
проблемами, неудачами и не знали выхода, но вместе они были умны, красивы,
талантливы, сильны, судьба благоволила к ним и сулила удачу.

Борьба с чужаками наполняла смыслом их существование, заполняла
пустоту, жизнь становилась полнокровной и увлекательной - не то, что
прежнее прозябание и маета. Не говоря уже о чувстве приобщенности к
большому важному делу: ореол избранности окружал каждого из них.

Что Буров, что его друзья зазывали Ключникова к себе. До сих пор он
отнекивался, отшучивался, ссылался на занятия, но по правде сказать, его
не тянуло к ним. Он не знал, что изрядная доля людей предпочитает толпу,
ее законы, нравы, повадки, только в толпе чувствуют они себя под защитой,
только толпа придает им уверенности, принадлежность к толпе делает их
ровней всем прочим - тем, кто живет сам по себе. Кроме всего прочего,
что-то болезненно-сладкое заключалось для них в подчинении кому-то, в
принадлежности к строю, к колонне.

Он не думал об этом и не знал, что некоторые люди испытывают странное
влечение подчиниться кому-то и даже при жестоком обращении получают
необъяснимое удовлетворение - чем жестче, тем полнее и слаще. Их влечет
строгость, палочная дисциплина, даже мучаясь и страдая, они готовы к
подчинению, мало того - испытывают удовольствие. Многих манит толпа.
Желание слиться с ней, раствориться и действовать заодно, забыв и потеряв
себя, поглощает их без остатка.

Ключников не умел думать об этом, однако неосознанная догадка
удерживала его, как будто пойди он к ним, и сразу терял себя, становился
толпой.

Все же они затащили его к себе, он отправился к ним из чистого
любопытства.

Ночью глинобитный сортир освещала тусклая лампочка. Поднявшийся по
нужде солдат должен был пересечь плац и по ночному холоду, от которого
стыла грудь и зябко сводило плечи, дотащиться до сортира; обычно брели в
трусах и сапогах на босу ногу, но до сортира мало кто добредал: ночной
путник сворачивал за угол казармы и в темноте пристраивался у стены, хотя
фельдшер за такое дело мог морду набить.

Денно и нощно фельдшер Епифанов пекся о чистоте и, напуганный
вспышками дизентерии в соседних гарнизонах, в хвост и гриву гонял личный
состав, а санинструкторам приказал не жалеть хлорку.

Ключников редко вставал ночью, но если вставал, честно тащился через
плац в сортир. Сказывался порядок, заведенный с детства дома: в
Звенигороде дощатый семейный скворечник располагался за домом в конце
двора.

В одну из ночей он поднялся под утро, зевая, натянул сапоги, набросил
на плечи телогрейку, и, как был в трусах, замороченно побрел на двор, по