Чтение 18–й страницы книги ~Тихий американец~

Он протянул мне стаканчик, и я выпил.

- Мокрое, и то хорошо, - сказал я.

- Хотите бутерброд? Ужасно вкусные бутерброды. Новая патентованная
начинка, называется "Витамино-здоровье". Мама мне прислала ее из Штатов.

- Спасибо, я не голоден.

- На вкус похоже на винегрет, только как будто острее.

- Мне что-то не хочется.

- Вы не возражаете, если я поем?

- Конечно, не возражаю.

Он откусил огромный кусок; послышался хруст. Невдалеке от нас Будда из
белого и розового камня уезжал верхом из отчего дома, а его слуга - другое
изваяние - бежал за ним следом. Женщины-кардиналы брели обратно в свою
обитель, а божье око взирало на нас с соборной двери.

- Вы знаете, здесь ведь кормят обедом, - сказал я.

- Я решил, что лучше не рисковать. Мясо... с ним надо быть поосторожнее
в такую жару.

- Вам нечего опасаться. Они вегетарианцы.

- Может быть, и так, но я предпочитаю знать, что я ем. - Он снова набил
рот своим "Витамино-здоровьем". - Как вы думаете, у них есть приличные
механики?

- Достаточно приличные, чтобы превратить вашу выхлопную трубу в
миномет. Кажется, самые лучшие минометы получаются именно из бьюиков.

Командир вернулся; щегольски отдав честь, он сообщил нам, что послал в
казарму за механиком. Пайл предложил ему бутерброд с "Витамино-здоровьем",
но тот вежливо отказался, объяснив светским тоном:

- Тут у нас уйма правил относительно еды. - Он отлично говорил
по-английски. - Ужасная глупость! Но вы же знаете, что такое религиозный
центр. Вряд ли дело обстоит лучше в Риме... или в Кентербери, - добавил он
с кокетливым поклоном в мою сторону. Потом он замолчал. Они оба молчали. Я
был здесь лишний. Но я не мог не воспользоваться оружием слабости и не
поддразнить Пайла - ведь я был слаб. У меня не было его молодости,
основательности, цельности, будущего.

- Пожалуй, я все-таки съем бутербродик, - сказал я.

- О, прошу вас, - произнес Пайл, - прошу вас.

Он немного помешкал, прежде чем снова полезть в багажник.

- Нет, нет, - рассмеялся я. - Я пошутил. Вы ведь хотите остаться
вдвоем.

- Ничего подобного, - возмутился Пайл.

Он был одним из самых неумелых лгунов, каких я знал. В этом искусстве у
него, очевидно, не было опыта. Он объяснил командиру:

- Томас - мой самый лучший друг.

- Я знаю мистера Фаулера, - ответил командир.

- Мы еще увидимся перед отъездом, Пайл. - И я пошел в собор. Там можно
было найти прохладу.

Святой Виктор Гюго в мундире Французской академии с нимбом вокруг
треуголки указывал перстом на какую-то сентенцию, которую записывал на
дощечке гипсовый Сунь Ятсен. В церкви не на что было сесть, разве что в
папское кресло, вокруг которого обвилась гипсовая кобра; мраморный пол
сверкал, как водная гладь, а в окнах не было стекол, - я подумал о том,
как глупо строить клетки с отдушинами для воздуха, а почти такие же клетки
строим мы для религии - с отдушинами для сомнений, для разных верований,
для бесчисленных толкований. Моя жена нашла себе такую дырявую клетку, и
порой я ей завидовал. Но солнце и воздух плохо уживаются друг с другом; и
я предпочитал жить на солнце.

Я прошелся по длинной пустой церкви, - это был не тот Индокитай,
который я любил. По алтарю карабкались драконы с львиными головами; с
плафона Христос показывал свое истекающее кровью сердце. Будда сидел, как
Будда сидит всегда, и подол у него был пуст; реденькая бородка Конфуция
струилась, как водопад в засуху. Все это было бутафорией: огромный земной
шар над алтарем говорил о честолюбии; механический оракул, при помощи
которого папа совершал свои пророчества, говорил о жульничестве. Если бы
этот собор просуществовал пять столетий, а не двадцать лет, истертые
шагами плиты и изъеденные непогодой камни, возможно, и придали бы ему
какую-то убедительность. Обретет ли здесь веру тот, кто столь же легко
поддается убеждению, как моя жена, которая так и не сумела обрести веру в
человека? И если бы я действительно хотел верить, нашел ли бы я эту веру в
ее норманской церкви? Но я никогда не жаждал веры. Дело репортера -
разоблачать и вести запись фактов. Никогда за всю мою профессиональную
жизнь мне не попадалось необъяснимое. Папа фабриковал свои пророчества при
помощи незамысловатого механизма, и люди ему верили. В каждом откровении
всегда можно обнаружить надувательство. В репертуаре моей памяти не было
ни откровений, ни чудес.

Я стал перебирать свои воспоминания, как перелистывают картинки в
альбоме: лису, которую я увидел при свете неприятельской ракеты,
сброшенной над Орпингтоном, - она пробиралась вдоль изгороди птичника,
неизвестно как попав сюда из своего ржавого логова на пограничных землях;
тело заколотого штыком малайца, которого отряд гурков привез в кузове
грузовика в горняцкий поселок в Паханге; китайские кули стояли рядом,
истерически хихикая, а в это время другой малаец подкладывал под мертвую
голову подушку; голубя, который вот-вот взлетит с камина в номере
гостиницы; лицо жены в окне, когда я пришел, чтобы проститься в последний
раз. Мысли мои оттолкнулись от нее и снова вернулись к ней. Она, должно
быть, получила мое письмо больше недели назад, а телеграммы, которой я и
не ждал, все не было. Но говорят, что, когда присяжные долго совещаются,
для подсудимого есть надежда. Если ответа не будет еще неделю, смогу ли я
надеяться? Со всех сторон было слышно, как заводят моторы военных и
дипломатических машин: с торжествами было покончено еще на год. Начиналось
бегство в Сайгон, приближался комендантский час. Я вышел, чтобы отыскать
Пайла.

Они стояли с командиром в узкой полоске тени; никто и не пытался чинить
его машину. О чем бы ни шла их беседа, но она уже кончилась, и они стояли
молча, не решаясь разойтись из вежливости. Я подошел к ним.

- Ну, я, пожалуй, поеду, - заявил я. - Вам тоже лучше отправиться в
путь, если хотите попасть домой до комендантского часа.

- Механик так и не пришел.

- Он скоро придет, - сказал командир. - Он был занят в процессии.

- Вы могли бы здесь заночевать, - заметил я. - Будут служить
праздничную обедню, вам это будет интересно. Она длится три часа.

- Я должен вернуться домой.

- Вы не вернетесь, если не поедете сейчас же. - Я нехотя добавил: -
Если угодно, я вас подвезу, а начальник пришлет вашу машину в Сайгон.

- Вам нечего беспокоиться о комендантском часе на территории
каодаистов, - самодовольно произнес командир. - Конечно, там дальше... Но
я завтра же пришлю вам машину.

- Смотрите, чтобы не пропала выхлопная труба, - добавил я, и на лице
его показалась бодрая, подтянутая, вышколенная, чисто военная улыбочка.

Когда мы тронулись в путь, колонна автомобилей значительно нас
опередила. Я прибавил скорость, пытаясь ее нагнать, но мы проехали
каодаистскую зону и вступили в зону хоа-хао, а впереди не было видно ни
облачка пыли. Мир казался плоским и пустым в этот вечерний час.

Местность как будто была и не подходящая для засады, но при желании
легко было укрыться по самую шею в затопленных полях, тянувшихся вдоль
дороги.

Пайл откашлялся - это было симптомом того, что он снова готов к
излияниям.

- Надеюсь, Фуонг здорова, - сказал он.

- По-моему, она никогда не болеет.

Одна из сторожевых вышек прижалась у нас за спиной к горизонту, другая
выросла впереди, - совсем как чаши весов.

- Я встретил вчера ее сестру, она шла за покупками.

- И, наверно, пригласила вас зайти.

- Вы угадали.

- Она не так-то легко отказывается от своих надежд.

- Каких надежд?

- Женить вас на Фуонг.

- Она сказала, что вы уезжаете.

- Ходят такие слухи.

- Вы ведь не станете меня обманывать, Томас, правда?

- Обманывать?

- Я попросил о переводе, - сказал он. - И не хотел бы, чтобы она
лишилась сразу нас обоих.

- Я думал, вы отслужите здесь свой срок.

Он сказал без всякой жалости к себе:

- Выяснилось, что мне это не под силу.

- Когда вы уезжаете?

- Не знаю. Начальство полагает, что это можно будет устроить месяцев
через шесть.

- А полгода вы выдержите?

- Придется.

- Какую вы указали причину?

- Я сказал нашему атташе - вы его знаете - Джо... почти всю правду.

- Наверно, он считает меня сукиным сыном за то, что я не дал вам увести
мою девушку.

- Напротив, он скорее на вашей стороне.

Машина чихала и тянула из последних сил, - кажется, она стала чихать на
минуту раньше, чем я это заметил, - я размышлял над невинным вопросом
Пайла: "Вы ведь не станете меня обманывать?" Вопрос этот принадлежал к
миру первозданной человеческой психики, где слова Демократия и Честь