Чтение 18–й страницы книги ~Двойник китайского императора~

вряд ли можно считать ухаживанием, но в ее памяти это осталось именно так.

Неизвестно, как долго длилось бы такое ухаживание, если бы Миассар
однажды не пришлось срочно позвонить Пулату Муминовичу. Готовила она зал
для партийной конференции, и потребовалось срочное вмешательство райкома.
Вопрос она решила быстро, и, когда уже собиралась положить трубку, Пулат
Муминович вдруг, волнуясь, спросил:

-- Миассар, вы пошли бы за меня замуж?

-- Вы что, все вопросы решаете по телефону? -- не удержалась Миассар.

Пулат на миг опешил. Он не ожидал, что она будет подтрунивать над ним,
но быстро понял, что спасет его только шутка:

-- Да, конечно. А вам не нравится кабинетный стиль ухаживания? Говорят,
сейчас доверяют судьбу компьютерам, брачным конторам, а я хотел обойтись
лишь телефоном.

-- Ах, вот как, значит, действуете в духе времени, шагаете в ногу с
прогрессом, -- смеется Миассар. -- Если пришлете сватов как положено, я
подумаю: мне кажется, у вас есть шансы... -- ответила она кокетливо и лукаво
улыбнулась -- она ждала его предложения.

Скоро они сыграли нешумную свадьбу. Поздравляли их родня и близкие
знакомые -- вторые браки на Востоке не афишируют. И новая семья у Пулата
Муминовича оказалась удачной: жили они с Миассар дружно, и где-то в душе он
считал, что секрет его моложавости, энергии кроется в молодой жене. Ему
всегда хотелось быть в ее глазах сильным, уверенным, легким на подъем
человеком, а уж веселостью, самоиронией он заразился от Миассар; раньше он
не воспринимал шутку, считая, что она всегда некстати должностному лицу.

Росли у них два сына, погодки, Хусан и Хасан; сейчас они отдыхали в
Артеке.

-- Я очень рада, что у вас сегодня хорошее настроение, -- говорит
Миассар, наливая мужу чай, -- всю неделю приходили домой чернее тучи.
Трудные времена для начальства настали: обид у народа накопилось много, вот
и спешат выложить, боятся не успеть высказаться и от торопливости в крик
срываются, а многие за долгие годы немоты, как я вижу, и по-человечески
общаться разучились.

-- Да, в эпоху... -- Пулат на миг запнулся.

-- Гласности, гласности, -- напоминает Миассар мужу и тихо смеется. --
Не можете запомнить это слово, а пора бы, четвертый год идет перестройка, а
вдруг где-нибудь на трибуне позабудете -- там никто не подскажет. Не
простят...

-- Не забуду, я с трибуны только по бумажке читаю, -- отшучивается
Махмудов.

Но шутка повисает в воздухе -- ни Миассар ее не поддерживает, ни сам
Пулат не развивает.

-- Перестройка... гласность... -- говорит он незлобиво после
затянувшейся паузы и задумчиво продолжает: -- Я кто -- я низовой
исполнитель, камешек в основании пирамиды, винтик тот самый, и мне говорили
только то, что считали нужным. Всяк знал свой шесток. -- Он протягивает жене
пустую пиалу и продолжает: -- Я-то вины с себя не снимаю, только надо учесть
-- ни одно мероприятие без указания сверху не проводилось, все, вплоть до
мелочей, согласовывалось, делалось под нажимом оттуда же, хотя, как понимаю
теперь, с меня это ответственности не снимает.

Я что, по своей инициативе вывел скот в личных подворьях, вырубил
виноградники, сады, запахал бахчи и огороды и засадил в палисадниках
детских садов вместо цветов хлопок? Я ли держу сотни тысяч горожан до белых
мух на пустых полях? Я ли травлю их бутифосом? От меня ли исходят эти слова:
нельзя, нельзя, не положено, не велено, запретить?

-- И от вас тоже, -- вставляет Миассар, но Пулат ее не слышит, он весь
во власти своего горестного монолога: прорвалось...

-- А для народа я -- власть, я крайний, с меня спрос, я ответчик,
впрочем, как теперь вижу, и сверху на меня пальцем показывают: вот от кого
перегибы исходили.

-- Что и говорить, рвением вас Аллах не обделил, -- снова вставляет
Миассар.

Но Пулат опять пропускает ее колкость мимо ушей, главное для него --
выговориться, не скажет же он такое с трибуны, пользуясь гласностью.

-- Да, мы не хотим быть винтиками, -- горячится Миассар, -- но вы не
вините себя сурово, наш район -- не самый худший в области, и вы
один-единственный остались из старой гвардии на своей должности после
ареста Тилляходжаева, значит -- новое руководство доверяет вам.

Пулат долго не отвечает, но потом улыбается и говорит:

-- Извини, что втравил тебя в такой разговор, не мужское дело плакаться
жене, а за добрые слова спасибо. А виноват я, наверное, во многом, и
хорошо, что не впутывал тебя в свои дела.

-- И зря, -- перебивает его жена. -- Разве я не говорила, что не
нравится мне ваша дружба с Анваром Тилляходжаевым, хотя он и секретарь
обкома. Прах отца потревожил, подлец: десять пудов золота прятал в могиле, а
в народе добрым мусульманином, чтящим Коран, хотел прослыть, без молитвы не
садился и не вставал из-за стола, святоша, первый коммунист области...

Пулат вдруг от души засмеялся -- такого долгого и искреннего смеха
Миассар давно не слышала. Смех мужа ее радует, но она не понимает его
причину и спрашивает с обидой:

-- Разве я что-нибудь не так сказала?

-- Нет, милая, так, все именно так, к сожалению. Просто я представил
Тилляходжаева: если бы он мог слышать тебя, вот уж коротышка побесился -- ты
ведь не знала всех его амбиций.

-- И знать не хочу! Для меня он пошляк и двуличный человек, оборотень.
Я ведь вам не рассказывала, чтобы не расстраивать. Когда я возила нашу
районную самодеятельность в Заркент, глянулись ему две девушки из
танцевального ансамбля. И он подослал своих лизоблюдов, наподобие вашего
Халтаева, но я сразу поняла, откуда ветер дует, да они по своей глупости и
не скрывали этого, думали, что честь оказывают бедным девушкам, -- так я
быстренько им окорот дала и пригрозила еще, что в Москву напишу про такие
художества. В Ташкент писать бесполезно -- там он у многих в
дружках-приятелях ходил, хотя, наверное, при случае самому Рашидову ножку
подставил бы не задумываясь.

-- Были у него такие планы, -- подтверждает Махмудов и вдруг смеется
опять. -- А ведь он с первого раза невзлюбил тебя, говорил: на ком ты
женился? А я отвечал: не гневайтесь, что не рассыпается в любезностях, как
положено восточной женщине, молодая еще, никогда не видела в доме такого
большого человека...

-- А я и не знала, что вы такой подхалим, -- улыбается Миассар; она
видит спесивого коротышку в гневе рядом с рослым и спокойным мужем. -- Он
меня раскусил сразу, а я -- его. Значит, мы оба оказались мудры и
проницательны, так почему вы пользовались только его советами? -- спрашивает
Миассар и заглядывает мужу в глаза.

-- Я однажды послушал тебя, -- отвечает Пулат, любуясь женой.

-- И что же?

-- Ну и притвора, вроде не помнишь. Выговором с занесением в учетную
карточку за непонимание момента отделался.

Она знает, о чем речь, и говорит:

-- Я думаю, лучше иметь выговор, чем заниматься пустым делом. Разве
вам сразу не была понятна глупость надуманного почина? Разве вы сожалеете,
что поступили по-своему, не пошли на поводу у обкома?

-- Хитрая, -- Пулат ласково треплет жену по щеке.

И вспоминается ему давний случай -- он тогда только женился на Миассар.
В то время со страниц республиканских газет, журналов, с экранов телевизора
не сходило имя Турсуной Ахуновой, знатной женщины, "командира хлопкового
корабля" -- так восторженно писали журналисты о женщине за рулем
хлопкоуборочного комбайна. Имя это, и заслуженно, оставило след в хлопковой
республике... Но кому-то из руководителей Узбекистана увиделось что-то
романтическое в женщине за рулем комбайна, и был брошен клич: "Девушки, за
штурвалы "голубых кораблей"!" Наверное, запоздало, через сорок лет, решили
поддержать почин Паши Ангелиной. И как по волшебству появились повсюду школы
механизаторов, и стали свозить туда из кишлаков девушек на ускоренные
курсы. Вновь газеты запестрели снимками, теперь уже групповыми, и каждый
район почему-то норовил отобрать самых статных и красивых, словно для
конкурса красоты. Когда подобная директива дошла до Пулата Муминовича, он
решил, что с курсами ему поможет Миассар, -- возле нее, в Доме культуры, вся
молодежь района крутилась.

Но Миассар сказала: "Я вам в зряшном деле не помощница", и, горячась,
пояснила: "На шестидесятом году советской власти женщину -- на комбайн? В
республике, где каждый третий мужчина не работает, -- зачем? Красивое
мероприятие? Женское ли дело работать на трясущемся, ломающемся каждые два
часа комбайне, среди отравленных вреднейшим ядом -- бутифосом -- полей? И
куда только наши горе-медики смотрят? Ведь женщина прежде всего мать... Нет,
на меня не рассчитывайте, я отговаривать девушек буду".

-- Может, взбодрим самовар, а то петь перестал, -- предлагает Пулат.
Ему не хочется прерывать беседу -- давно он с женой так душевно и откровенно
не разговаривал, все дела, дела, гости, дети... Редко вот так остаться
вдвоем выпадает время.

Наверное, Миассар тоже нравится сегодняшнее чаепитие, и она легко
соглашается. Пулат относит самовар на место и неумело пытается помочь жене.

-- Помощник, -- ласково укоряет жена, отстраняя его от дел.

Дожидаясь, пока вновь закипит самовар, Пулат вдруг спрашивает:

-- А как ты относишься к гласности, перестройке?

-- А вам действительно интересно, что я думаю? -- отвечает вопросом
несколько настороженно Миассар -- муж сегодня удивляет ее.

-- Да, я только сейчас понял, что со мною мало кто искренне
разговаривает.

Миассар отходит в тень чинары, словно пряча взволнованное лицо от
лунного света, и отвечает:

-- Вот в прошлом году в сентябре говорили, что в нашем районе никакой