началом дела...
молока из высокого стакана, заметил Джон Лорд, - это дело обреченное,
Геринг есть Геринг... Ну а Дорнброк есть Дорнброк.
воду: американцы быстро приучили немцев во всех ресторанах подавать к
обеду воду со льдом...
командира, - заметил Лорд. - Дорнброк - единственный, кто не имеет широких
связей с деловым миром за рубежом, он всегда ориентировался лишь на
Германию.
Дигон. - Или это сейчас не в счет?
можете дать на него письменные показания в связи с гибелью вашего брата. Я
приобщу эти показания к делу, и они хорошо прозвучат на процессе.
поводу гибели Самуэля.
раны?..
показалось, что он сейчас слышит, как в жилетном кармане тикают большие
карманные часы - подарок Самуэля ко дню его двадцатилетия.
металлический табурет.
брата.
Дорнброк, садясь на свою железную койку, - и винить их в этом нельзя. Это
то же, что винить бедняка в бедности".
пожалуйста, господин Дигон, номер счета в лозаннском банке на ваши сорок
три миллиона долларов - я перевел их туда на имя Самуэля К. Дигона: 78552.
жизнь Самуэлю.
сыграл я в этой трагедии?
"Вы ведь знакомы с ним?" - спросил он. "Да, - ответил я. - Не коротко, мы
имели несколько дел в двадцать седьмом году". - "Уговорите его согласиться
с той версией, которая предложена Эйхманом, и мы отпустим его в Америку.
Если он пообещает молчать в Штатах о том, как его обрабатывали, но не
сдержит своего слова, тогда мы покажем вам, как у нас обрабатывают на
Принц-Альбрехтштрассе". - "Я не хочу быть негодяем, обергруппенфюрер. Я
хочу, чтобы вы дали мне слово германца: если Дигон будет молчать о том,
как его мучили, вы отпустите его". - "Я даю вам такое слово". И я приехал
к Самуэлю, и он сказал мне, что ему предлагает Эйхман. "Но я вернусь
домой, - сказал он, - и там расскажу все, мой друг, все!" - "Это погубит
меня здесь, - сказал я ему, - я выступаю гарантом за вас перед властями".
- "Что они могут без вас? - спросил он. - Что? Вы даете им те мощности,
которыми они угрожают миру. Ну выступите на пресс-конференции и скажите,
что я, подлый еврей, обманул вас и что все сказанное банкиром - ложь и
клевета на рейх". Я не хочу лгать вам, господин Дигон, я уговаривал
Самуэля не делать этого, не ставить меня под удар. Он был неумолим. В
конце концов мы сговорились на том, что он, вырвавшись из Германии,
обрушится на меня с нападками как на пособника нацистов, как на их
адвоката и таким образом оградит меня от кар гестапо. Назавтра меня вызвал
Гейдрих и сказал, что моя запись беседы с Дигоном у него на столе. И он
дал мне послушать эту беседу. Я виноват в глупости, Б доверчивой глупости,
но больше я ни в чем не виноват. А потом Гейдрих напечатал в газетах, что
мне передаются деньги "еврейского банкира Дигона". Теперь вы вправе
вынести свой приговор.
пальцы. "Ты будешь отмщен, брат, - сказал он себе, - я брошу этого наци
под ноги, как на закланье... Ты будешь отмщен, Самуэль..."
государства... Вы очень страшный человек, Дорнброк... Все дело брата
хранится у меня в фотокопии. И даже сообщение службы наблюдения, почему
запись беседы прекращена. Вы тогда вместе с Самуэлем вышли из комнаты,
опасаясь прослушивающих аппаратов. Не так ли? А вот ваш разговор с
Эйхманом у меня есть.
лицо. Потом он свалил его на пол и начал топтать ногами. Это была страшная
сцена: седой, высокий, как жердь, Дорнброк лежал на полу, а маленький,
багровый, в слезах Дигон, сопя, топтал его ногами.
Тот поднял окровавленное лицо и положил руку с разбитыми пальцами на плечо
Дигона.
кричите...
аналитических разработок урановых руд в Фихтельгебиргере. На текущий счет
той фирмы, которая занялась выполнением работ в Фихтельгебиргере,
лозаннский банк перевел долгосрочный заем в размере сорока четырех
миллионов двадцати шести тысяч долларов. Один миллион двадцать шесть тысяч
долларов были процентами, которые успели нарасти после смерти Самуэля К.
Дигона. Дорнброк внес в это предприятие сто миллионов долларов через
подставных лиц. Это были те деньги, которые он получил от союзников,
уплативших ему компенсацию за отчуждение всех металлургических заводов и
угольных копей концерна...
отвернувшись к стене, и медленно рассматривал пупырышки и линии,
оставшиеся после большой жесткой кисти: здесь каждый месяц красили камеры
в серый, мертвенный цвет блестящей, жирной масляной краской. Иногда он
начинал лениво считать пупырышки, но сбивался на второй сотне, а линии,
оставшиеся после кисти, были размытые, не резкие, их он поэтому не считал,
хотя ему очень хотелось вывести какую-то закономерность в соседстве точек
и протяжении прямых.
спину. - Зачем все это? Зачем такая гадость? Есть ли предел допустимого в
моей религии дела? Я бы мог закричать тогда, и стражники арестовали бы
этого борова, и он бы сел на скамью подсудимых. Мою вину надо еще
доказывать, его вина была очевидной".
успокаивающее лекарство. По ночам он лежал, запрокинув худые длинные руки
за голову, и мечтал об одном - заплакать. Заплакать, как в детстве, чтобы
в душе наступило сонливое спокойствие и блаженная тишина.
горе". Но заплакать он так и не смог ни разу.
сыном. Он побрился, сделал тщательный массаж лица, чтобы не было видно,
как запали щеки и прорезались морщинки возле ушей. Он вышел к Гансу
улыбающийся, спокойный и сказал:
себя засмеяться.
рассказывай, как дела в школе. Мне говорили, ты совсем забросил
математику?
с тобой, папочка?
было в нем эти дни, уходит, потому что есть Ганс, есть мальчик, его любовь
и надежда, и в нем заново рождается прежний Дорнброк, который может
проиграть, но который никогда не сдастся.
представив себя со стороны, распрямился, и поднял голову, - если ты веришь
мне, то знай: скоро все будет хорошо. Я ничем и никогда не подводил тебя.
И попроси шофера отвезти наши ракетки в хорошую мастерскую, мы еще
сразимся с тобой на корте, но форы я, правда, дать тебе не смогу. Выше
голову, сынок! Ты - Дорнброк! Слышишь? Ты - Дорнброк!