Чтение 18–й страницы книги ~При исполнении служебных обязанностей~

Морозов писал так, как пишут первоклассники: склонив голову набок и
прикусив язык от усердия. Он писал письмо матери. Старая колхозница, она
плохо читала, и поэтому Морозов выводил каждую букву "печатно".

"...Погода здесь по-прежнему хорошая, - писал Морозов, - тепло и дождей
нет.

Твои носки и варежки я ношу, спасибо. Неужели ты их сама так лихо
соорудила?"

Морозов подумал и, зачеркнув слово "соорудила", написал "связала".

"Все ругаешь меня за мою бобыльскую жизнь, а я и сам себя ругаю, да все
как-то не получается. Полгода в Ленинграде ищу невесту, а найти никак не
могу. Возьму отпуск, приеду к тебе на полгода, дом новый тебе построю и
невесту найду.

Ты спрашивала меня про питание. Хорошее у нас, питание, молоко есть и
масло тоже. А как у вас? Пьет все председатель или прогнали? Ты бы ему
пригрозила:

скажи, мол, сын у меня в Ленинграде начальник, доктор наук..."

Морозов улыбнулся, подумав: председатель скажет ей, наверное, что у
него у самого в больнице три доктора есть - эка невидаль, начальство тоже!

В университете он учился на пятом курсе, когда к ним поступил на пятый
курс Миша Цыбин - молодой кандидат экономических наук. Ему захотелось за
год закончить и географический факультет. Он занимался так, что за два
месяца сдавал экзамены за курс. Но потом их сняли с занятий и отправили в
колхоз, где не было мужиков:

одни старики и дети - кормильцы с войны не вернулись. Миша Цыбин ничего
не умел делать: ни выкапывать картошку, ни таскать мешки. Его невзлюбил за
это председатель, безногий старик. И донимал Цыбина, как никого из
студентов. Цыбин плакал по ночам и шепотом ругал старика. Однажды приехал
секретарь райкома и увидел плачущего Цыбина.

- Ты не мучь парня, - сказал секретарь старику председателю - он,
видишь ли, кандидат наук.

- Ну так пускай учится! Если б он хоть студентом был вроде остальных, а
то еще кандидат всего-навсего... Оно и видно, сил в нем никаких, сопля
сопл"й, одно слово - кандидат!

Морозов вычеркнул слова "доктор наук" и продолжал старательно выводить
буквы.

"Дорогая мама, ты только, пожалуйста, не откладывай те деньги, которые
я тебе посылаю, на сберкнижку. Я зарабатываю много, а тратить мне некуда,
так что живи в свое удовольствие и не беспокойся обо мне..."

К Морозову подошел Пьянков и спросил зевая:

- Что делаешь, Володя?

- Действительность лакирую, - ответил Морозов, усмехнувшись, - письмо
пишу маме.

- Очковтирательство и приписка? Теплая погода, полное отсутствие льда и
хорошие пляжи на берегу океана?

- Ого! Прямо в точку!

- Мы тут все очковтиратели. Посмотрел бы, какие романы Брок своей жене
пишет.

Она его ревновать начинает даже, думает, у него здесь бабенка, если он
ее с детьми на наш курорт не берет. Н"ма ей про курочек, про лужайки
шпарит, про розовое все. А между прочим, трудно быть лакировщиком. Я
папаше и тете письмо по месяцу пишу, никак подходящего сочинить не могу,
все на пургу меня заносит, а ведь нельзя про пургу. Пурга у нас - вроде
как у лакировщика сукин сын в персональной машине, - такого не бывает и
быть не может.

- Что ты так нападаешь на писателей, Вова?

- А я писателей и журналистов терпеть не могу. Из пальца навысасывают,
а мне потом читай!

- Сердитый ты.

- Точно. Тоска у меня сегодня. У меня всегда тоска, если пурга крутит,
а здесь третий день темень.

- Синоптики обещают завтра погоду.

- Тоже не лучше.

- Это почему? - удивился Морозов. Пьянков смешался и сказал:

- Я не о том. Пока. Пойду тосковать. Поздно вечером к Струмилину зашел
заместитель Годенко и сказал:

- Радуйтесь, Павел Иванович... Струмилин отложил книжку - он
перечитывал переводы Маршака - и спросил:

- По какому поводу?

- Пришла погода. Завтра в шесть ноль-ноль назначен ваш вылет.

В гостинице не спали до полуночи. Из рук в руки ходил номер "Правды" с
напечатанным в нем отрывком из повести Казакевича "Синяя тетрадь".

Там говорилось о том, как Ленин скрывался от шпиков Временного
правительства на берегу озера Разлив. Был там в это время и Зиновьев.

- Зачем это печатать? - говорил пожилой мужчина в очках с металлической
оправой, летевший до Тикси.

Кончив читать отрывок, этот человек аккуратно сложил газету и начал
расхаживать по комнате, в которой ночевали пассажиры, летевшие рейсом из
Москвы в Магадан. - Ленин - и возле Зиновьев... - говорил он, словно
обращаясь к себе самому. - Кому это нужно?

Богачев, лежавший на крайней от окна койке, сказал:

- Мне.

- А зачем вам? Вы молодой, вам это знать и вовсе ни к чему.

- А вас это не интересует?.. Было это или нет?

- Ну было. А к чему об этом писать?

- А вот я хочу знать настоящую правду.

- Кому она нужна, такая настоящая правда?! Кому? Она врагам нашим
нужна, чтобы лишний раз позлобствовать! Вот кому она нужна!

- Враги и так злобствуют. И будут злобствовать. Врагов бояться не надо
- с ними бороться надо. А вот если мой сын меня будет спрашивать о том,
что было, - продолжал Павел, - я обязан ему сказать всю правду, чтобы он в
будущем никогда не допускал неправды.

- Вы еще сначала сына-то родите, - сказал человек в очках, - а потом об
этом думайте.

Богачев поднялся с койки, засмеялся и сказал:

- Сына я рожу, уж вы не беспокойтесь.

Он похудел за эти три дня, глаза его глубоко запали, а рот будто
обуглился. Но он весь светился изнутри, словно человек, перенесший
туберкулез и выздоровевший.

У Павла в ремесленном был друг. Он заболел туберкулезом в трудные
послевоенные годы. Целыми днями он валялся в кровати и смотрел в стену. По
утрам он плакал, кусая матрац, чтобы не слыхали товарищи. Он не хотел ни с
кем разговаривать и, когда к нему приходили, хрипел:

- Проваливайте все к черту! И подолгу, захлебно кашлял. Потом его
увезли в санаторий. Ему писали, а он не отвечал. Вернулся он через полгода
такой же, как Павел сейчас, обуглившийся, но весь сияющий счастьем. Он
тогда сразу же начинал спорить с ребятами, если не соглашался, или
смеяться, если рассказывали даже не очень смешное, или стучать кулаком по
столу и орать: "Верно!" - если все шло хорошо и в цехе и в классе, - Мы
так расшатаем до конца веру! - продолжал говорить человек в очках. Теперь
он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались
с ним. - В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на
всей земле верил только одному - Сталину.

- Плохо! - сказал Павел. - Сталин не Христос, лбы бить в его честь -
невелика польза. Впрочем, как и в честь Христа. Иконы создавать -
преступление! Мы не верующие! Мы верим! А между верующими и теми, кто
верит, огромная разница, ясно вам?

- Ты мне мораль не читай! Ишь, учитель нашелся! Да ты что в своей жизни
видел?

Лейтенант, подсевший в самолет в Инте, хмыкнул:

- Вы мне не тыкай, я вам не тебе!

- Что с вами спорить, - сказал человек в очках, - самые вы обыкновенные
нигилисты, боли в вас нет. Богачев подошел к нему вплотную и спросил:

- А в вас боль есть? В вас тупость есть. И страх. Как в дрессированной
мартышке.

А спорить я с вами не хочу - скучно, да и время ваше кончилось!

Павел смотрел в темный потолок и видел на нем узенькую полоску света.
"Это от лампы, которая горит у дежурной, - подумал он, - в ремесленном у
нас тоже всегда ночью на потолке горел свет, потому что нянечка тетя Фрося
по ночам мыла пол и слушала, как мы спим".

В том ремесленном, где учился Павел, было очень много ребят из детских
домов.

Они жили по-братски, и когда Павел получил пятый разряд, ему стало не
по себе:

будто надо уходить из родного дома. Старик мастер Николай Иванович в
том цехе, куда Павел пришел на работу после ремесленного, первым делом
вырвал изо рта папироску и бросил в урну.

- Ах ты, г... собачье! Тебе что, жрать нечего? Скажи - накормим. А то
ишь - фасон выдрючивает! Тебе титьку сосать, а не папироску, ее с горя
тянут да с голодухи. Еще раз увижу, затрещину дам.

После первой получки Павел пошел с парнями постарше в пивной зал:
пол-литра на троих не хватило, его послали за четвертинкой. Наутро
раскалывалась голова.

Николай Иванович подозвал Павла к себе и сказал:

- Нехорошо без мастера гулять с первенькой получки-то, не положено.

В субботу Павел пошел с Николаем Ивановичем в магазин и купил бутылку