Чтение 18–й страницы книги ~Малампэн~

яться.

В моей спальне до меня, давно когда-то, жили много детей, потому что
кроме обычной постели, которую приготовили для меня, там было две крова-
тки с решетками и колыбель, а на шкафу много картонок для шляп, нагромо-
жденных до самого потолка.

- Хочешь, я помогу тебе раздеться?

- Нет.

Потом, так как я не хотел быть с ней слишком любезным, я сказал:

- У меня нет ночной рубашки.

Она пошла достать ее из корзины с моими вещами, и по тому, как она
разбиралась в моем белье, было видно, что у нее никогда не было детей.

- Ты не хочешь пописать?

- Нет!

Во всяком случае, не в ее присутствии. В этот вечер мне совсем не
пришлось этого делать, потому что, когда я остался один и мне это пона-
добилось, я не посмел встать.

Я не плакал; я оставался спокойным и упрямым, лежал с открытыми гла-
зами. Я слышал, как тетя раздевалась, ложилась в постель в большой
спальне, тушила свет. Через продолжительное время мое сердце забилось,
когда я понял, что она осторожно встает и в темноте, босиком, подходит к
полуоткрытой двери. Она прошептала:

- Ты спишь?

Я потянул носом, и, подумав, что я плачу, она повернула выключатель и
спросила, наклонившись над моей кроватью:

- Ты плачешь?

- Нет.

- Ты боишься? Хочешь ко мне в постель?

- Нет.

Я думаю, не пожалела ли тетя Элиза в тот вечер, что взяла меня к се-
бе.

По мере того как мои воспоминания, в общем, становятся более точными,
как, например, воспоминания этого периода, они много теряют в том, что я
хотел бы назвать их материальностью. Конечно, в связи с домом на улице
Шапитр я вспоминаю запахи, звуки, блеск солнца на разных предметах, но
это не образует той плотной и теплой среды, которая окружала меня в Ар-
си.

Впрочем, такого окружения я никогда больше не чувствовал, и, конечно,
выйдя из родного гнезда, его теряешь уже навсегда. Все потом становится
более ясным, но менее материальным, как на фотографии.

Был ли я несчастлив у тети Элизы? Был ли счастлив? Не знаю. Месяцы и
годы путаются; мне трудно определить, что произошло в начале моего пре-
бывания у нее и что произошло в конце, а кроме того, большая часть моих
часов проходила в школе, другая часть - за приготовлением уроков, и, на-
конец, много времени у меня уходило на копирование почтовых открыток ак-
варелью.

Что господствует надо всем, так это воспоминание о легком, бесплотном
существе: тетя Элиза ходила взад и вперед по дому и по жизни, словно
дух. Она смеялась, улыбалась, становилась серьезной, сердилась, но всег-
да оставалась какой-то словно воздушной. Она скоро, почти сразу же, за-
была, что я, в сущности, еще ребенок, и говорила со мной как со взрос-
лым, говорила целыми часами, или, скорее, я думаю, что она беседовала
сама с собой в моем присутствии.

- Не знаю, продолжать ли нам нанимать работниц, которые целый день
ничего не делают, да еще воруют... Я знаю, дом у нас большой, но если
будет уборщица только на два часа каждое утро... Какую же грязь мы раз-
водим, если нас только двое? Белье я отдаю в стирку...

Она говорила, говорила. Хотя она неподвижно сидела на стуле или в
кресле, чувствовалось, что ее дух порхает повсюду и никак не может на
чем-либо остановиться.

- Ты должен есть много! Понимаешь, я не хочу, чтобы твоя мать говори-
ла, что ты у меня худеешь. Завтра мы пойдем в аптеку, взвесим тебя. Я
непременно хочу, чтобы к тому времени, когда твои родители приедут, ты
прибавил в весе на два или три кило.

Я не вдумывался в это, но никогда по-настоящему не считал ее взрос-
лой. Может быть, в моем отношении к ней было что-то покровительственное?

- Что вы дома едите вечером? Суп?

- Суп и сыр.

- Твоя мать кладет в суп сметану?

- Смотря в какой суп...

У нее было иначе. Тетя любила поесть, но только определенные вещи,
например консервы из омаров. Мы ели также огромное количество пирожных,
а между завтраком и обедом - шоколадные конфеты и карамель.

- Ешь, Эдуар! Дома у тебя этого не будет! В твоем возрасте нужно на-
бираться сил...

Случалось, что она ощупывала меня, как цыпленка, чтобы проверить,
крепче ли становятся мои руки, плечи.

- Когда ты приехал, ты был совсем дряблый...

Сначала она отдала меня в коммунальную школу, не раздумывая, потому
что эта школа была близко от дома; в памяти у меня остался только огром-
ный двор, огороженный решеткой.

Больше месяца мне пришлось прозябать на своей скамье, словно личинке,
и учитель, зная, что я пришел из сельской школы, не трудился заниматься
мною. Но скоро заметили, что я всегда приготовлял уроки и усваивал все,
что говорил учитель.

Я представляю себе, какой я был в то время. Несколько лет назад, в
Безек-Конк, во время отпуска, я встретил на пляже толстого парня сангви-
нического типа, который назвал меня по имени, потом представил мне свою
жену, когда она выходила из моря. Это был Бушар, сын сапожника из
Сен-Жан-д'Анжели, ставший теперь хозяином гаража где-то в Иль-э-Вилэн.

- ТЫ помнишь карамельки?

Я их не помнил. Тетя имела привычку в тот момент, когда я уходил в
школу, набивать мне карманы шоколадом и конфетами, особенно карамелька-
ми. Так как я был напичкан ими, то быстро насыщался. Я не знал своих со-
учеников, не умел играть в игры, которыми они занимались на переменах.
По словам Бушара, я медленно слонялся по двору один, качая своей большой
головой, останавливаясь перед каким-нибудь мальчиком, как в деревне ос-
танавливался перед деревом или птицей. Казалось, я раздумывал, взвешивал
все за и против, и, наконец, подходил и протягивал карамельку со слова-
ми:

- Это тебе!

По мнению Бушара, мой поступок никак не означал попытки сближения или
просто любезность. Он помнит, что я говорил серьезно, торжественно и,
казалось, исполнял какой-то таинственный ритуал.

Уже на следующий год я стал одним из лучших учеников своего класса,
но не из тех учеников, которыми интересуются учителя. Во мне не было ни-
чего привлекательного. Я учился без пылкости, без фантазии, учился тяже-
ловесно. Я запоминал уроки, потому что невольно запоминал все.

Также я запоминал и фразы тети Элизы, но я убежден, что не придавал
им никакого значения, и что они меня не задевали.

Мои родители приезжали иногда по воскресеньям. Я не радовался их по-
сещениям, и, может быть, эти визиты мне были, скорее, неприятны.

Дома, вероятно, дела шли плохо. Отец и мать были озабочены. Тетя за-
кармливала моего брата пирожными, потом заводила его в угол, чтобы напи-
хать ему полные карманы.

- Вот. Съешь завтра.

Это находило на нее временами. Она жалела мою мать. Вздыхала:

- Моя бедная Франсуаза!..

И ей тоже она давала плитки шоколада или старые брюки своего мужа,
чтобы скроить из них штаны для Гильома.

- Нет, нет! Возьми их... Здесь они никому не нужны...

Потом, на другой день или еще когда-нибудь, она заявляла:

- Когда твоя мать приходит ко мне, то лишь для того, чтобы попросить
денег или унести что-нибудь с собой...

Слово "деньги" все время слышалось в ее речах. Оно преследовало ее.
Вечером она обходила все двери, запирала их на ключ и вздыхала:

- Тот, у кого есть деньги, всегда подвергается опасности.

Эти фразы врезались мне в память, как первые уроки, которые заучивают
наизусть в школе и которые можно повторить пятьдесят лет спустя.

- Люди зарятся на мои деньги...

Иногда, когда кончали обедать, она, положив локти на стол, спрашива-
ла, глядя на меня затуманенным взором:

- Ты-то хоть меня любишь? Из-за меня, а не из-за моих денег?

Я заметил, что после того, как она поест, особенно вечером, тетя глу-
боко вздыхала и охотно разнеживалась. От нее исходили как будто теплые
испарения, и я это понимаю только теперь, вспоминая количество поглощав-
шейся пищи и бутылку вина, которую мы выпивали вдвоем.

- Пей! Это придает силы...

Она обязательно хотела придать мне силы.

- Не стоит говорить твоей матери, что мы едим. Если она спросит тебя,
варю ли я суп, отвечай, что варю. Понимаешь?

Тетя не любила суп, еще меньше любила его готовить, и мы наедались
омарами, консервированными паштетами, ветчиной, холодными курами и кон-
дитерскими изделиями. От этого у нас тяжелела голова, так же как от ви-
на, и кололо в глазах. И тетя рассказывала мне о своих делах, как взрос-
лому мужчине.

- Это ужасно для женщины - остаться одной в моем возрасте! Кому дове-
риться? Все зарятся на мои деньги, а твоего бедного дяди больше нет, и
некому мне посоветовать...

Вначале она не слишком часто об этом говорила. Но потом это стало
просто наваждением.