О кукле как таковой я ничего не могу сказать, хотя, по словам инспекто-
ра, кукла тоже была уликой. Ну, скажите на милость, разве не позор, что-
бы невинная девочка шести с половиной лет, играя со своей куклой, вдруг
являлась к маме, держа в руках такое...
ализму, поставил стоймя некий овощ и показал его публике с великолепным,
по мнению Хуана, жестом. Комиссар, естественно, повел мадам Дениз в свой
кабинет, меж тем как один из полицейских с известным смущением занялся
сломанной куклой и предметом. Из показания жалобщицы можно было заклю-
чить, что во время игр с вышеупомянутой куклой младшая Эвелин Рипалье, в
порыве преждевременного материнского чувства, с чрезмерным усердием со-
вершала гигиенические процедуры, в результате чего часть корпуса упомя-
нутой куклы растворилась в воде, ибо эта игрушка невысокого качества, и
обнаружилось большое количество пакли, каковая стала объектом естествен-
ного любопытства ребенка, и девочка вытащила вскоре раскрашенный пред-
мет, явившийся причиной жалобы мадам Дениз Рипалье, урожденной Гюдюлон.
Все вышеизложенное дало окружному комиссару основание предпринять расс-
ледование - с целью найти гнусного виновника столь непристойного покуше-
ния на мораль и добрые нравы.
вопли ее матери должны были травмировать ее на всю жизнь. Когда я позна-
комился с месье Оксом, я понял, что он человек слишком тонкий, чтобы
тратить время на невинных деточек, он метил выше и, как сказал бы Роже,
запускал трехступенчатые ракеты. Первая ступень взрывалась, когда малыш-
ка ломала куклу, и, кстати сказать, он тут помогал ее садистским инс-
тинктам; второй ступенью, которая больше интересовала месье Окса, было
впечатление, произведенное открытием девочки на ее мать и других близ-
ких; третьей ступенью, выводившей боеголовку на орбиту, было заявление в
полицию и возмущение публики, должным образом использованное газетами.
лекся, задумавшись о лотереях Гелиога-бала, о том, как другие девочки,
вскрывавшие животы своим куклам, находили использованную зубную щетку,
или перчатку на левую руку, или тысячефранковый билет, потому что месье
Оке неоднократно клал бумажки в тысячу франков в свои куклы, стоившие
едва ли пятнадцать, и кто-то на процессе подтвердил это, и это стало од-
ним из самых поразительных смягчающих обстоятельств, возможных в капита-
листическом обществе. Когда Хуан снова увидел месье Окса (было это в
Лар-шан-ле-Роше, в тот день, когда Поланко повез Хуана на мотоцикле,
чтобы доказать ему, что и сельская местность имеет свою прелесть, но по-
терпел неудачу), они поговорили об этом деле, и месье Оке рассказал, что
штраф на него наложили умеренный и что несколько проведенных в тюрьме
недель оказались для него полезны, так как его товарищ по камере был
знатоком tierce45 и топологической теории лабиринтов; но самым замеча-
тельным результатом процесса - и тут Хуан и Поланко горячо согласились с
ним - было то, что во всей Франции, в стране, славящейся почти суеверным
почтением к самым ненужным предметам, толпы растрепанных матерей клещами
и ножницами потрошили животы куклам своих дочек, невзирая на судороги
ужаса у малышек, и делали это не из вполне понятного зуда христианской
нравственности, но потому, что в вечерних газетах была должным образом
освещена история с тысячефранковыми билетами. У месье Окса глаза увлаж-
нялись при мысли о воплях сотен девочек, у которых грубо отнимали их ку-
кол, и лотерея Гелиогабала вдруг приобрела для Хуана значение, вовсе ей
не свойственное в те времена, когда он неохотно листал хронику Элиана
Спартанского, или теперь, много спустя, хронику, повествующую о графине,
другой изящной потрошительнице; не настал еще миг, когда ему скажут о
ком-то на него похожем, что лежал на операционном столе голый и вскры-
тый, похожий на куклу, вскрытую на углу Тупика Астролябии.
рижского метро и в то же время глаза еще видят улицу с фигурами людей, и
солнцем, и деревьями, и тут возникает ощущение, будто, по мере того как
спускаешься, твои глаза перемещаются, будто в какой-то миг ты смотришь с
уровня талии, потом с бедер и почти сразу - с колен, пока все не закан-
чивается после того, как видишь на уровне туфель, и вот последняя секун-
да, когда ты точно вровень с тротуаром и с обувью прохожих, и все туфли
как будто переглядываются, и изразцовый свод перехода становится проме-
жуточным слоем между улицей, увиденной на уровне туфель, и ее оборотной,
ночной стороной, внезапно поглощающей твой взгляд, чтобы погрузить его в
теплую тьму застоявшегося воздуха. Всякий раз, когда Элен спускалась на
станцию "Малерб", она до последнего мгновения упорно смотрела на улицу,
рискуя споткнуться и потерять равновесие, продлевая невыразимое удо-
вольствие, таившее в себе также нечто жуткое, постепенного, ступенька за
ступенькой, погружения, - как бы созерцая добровольную метаморфозу, ког-
да свет и простор дневного бытия исчезают и ее, будничную Ифигению, пог-
лощает царство нелепых светильников, отдающая сыростью круговерть сумок
и развернутых газет. Теперь она снова, как обычно, спускалась на станцию
"Малерб", но в этот день, чтобы не терять времени, отказалась от своей
игры - она вышла из клиники, не решив, куда идти, не думая ни о чем
ином, как о том, чтобы уйти подальше и побыть одной. Наверху светили
последние лучи солнца, от которых ей было больно, июньский свет будто
приглашал ее, как прежде, сесть в автобус или долго-долго идти до Ла-
тинского Квартала. Ее коллега проводила Элен до первого угла, болтая о
чем-то, что Элен сразу же забыла, едва девушка простилась с ней; в воз-
духе еще секунду держалось обычное "до свиданья", приветствие, которое
таило в себе обещание и которое обычай превратил в два пустых слова, в
знак, который можно заменить движением руки или улыбкой, но теперь эти
два слова возвращали ее к другому прощанью, к последним словам того, кто
уже ни для кого не повторит их. Вероятно, поэтому Элен все же спустилась
еще раз на станцию "Малерб", не в силах терпеть солнце и листву деревьев
на бульваре, предпочитая полумрак, который по крайней мере намечал ее
определенные маршруты, направлял ее ум к неизбежным решениям:
"Порт-де-Лила" или "Левалуа-Перре", "Нейи" или "Венсенн", направо или
налево, север или юг, и уже внутри этого общего решения вынуждал ее выб-
рать станцию, где она выйдет, а очутившись на станции, ей предстояло
выбрать, по какой лестнице удобнее подняться, чтобы попасть на сторону с
четными или нечетными номерами домов. Весь этот церемониал совершался
так, как если бы кто-то вел ее под руку, слегка поддерживая и указывая
дорогу, она спустилась по лестницам, повернула в нужном направлении,
протянула билет контролерше на платформе, прошла на место, где должен
был остановиться вагон первого класса. Все это время смутно Думалось о
городе, где в твоих путях-дорогах есть что-то пассивное, ибо они неиз-
бежны и предопределены, есть что-то роковое, если дозволено употребить
это роскошное слово. То, что могло случиться с нею в городе, всегда тре-
вожило Элен меньше, чем ощущение необходимости совершать маршруты, в ко-
торых ее воля не участвовала, как если бы сама топография города, лаби-
ринт тенистых улиц, его отели и трамваи неизменно складывались в неотв-
ратимый, кем-то другим намеченный маршрут. Но теперь, в подземном Пари-
же, в поезде, который в течение нескольких минут также понесет ее через
неизбежную мешанину пейзажей и дорог, она испытывала странное облегче-
ние, оттого что избавлена от своей свободы, может уйти в себя, отвлечься
и в то же время сосредоточиться на последних часах в клинике, на том,
что произошло в эти последние часы. "Почти как в городе", - подумала
она, глядя на серое сплетение кабелей по цементу, вибрировавшее за окном
вагона. Теперь она была уверена только в одном - в том, что не скоро
вернется домой, что разумнее всего остаться до вечера в Латинском Квар-
тале, почитать что-нибудь в кафе, спасаться расстояниями и компрессами,
прокладывать первые, впитывающие слои ваты, вот метро - такой первый
слой между клиникой и кафе, а потом кафе станет повязкой, предохраняющей
кожу от слишком жестких прикосновений памяти, сложная система противоу-
дарных и изолирующих мер, которую ее разум, как всегда, применит между
этим днем и завтрашним утром и между тем, что останется от этого дня, -
и последующими, до полного забвения. "Потому что я забуду", - сказала я
себе иронически, по сути, это и будет ужасней всего, то, что я снова
стану ходить под деревьями, будто ничего не случилось, прощенная забве-
нием, вернувшим мне работоспособность и силы. Мой сосед, наверное, доб-
родушно обозвал бы меня неудавшейся самоубийцей, он сказал бы мне:
"Мы-то уходим в город, а ты только умеешь оттуда приходить, ты ничего
другого не умеешь, как приходить из города", и, хотя понять, что он хо-
чет этим сказать мне, было бы нелегко,-- ведь мой сосед иногда сам себе
как будто противоречит, - что-то во мне в тот день готово было с ним
согласиться, потому что жизнь, основанная на разуме, жизнь, подкреплен-
ная слоями ваты и изоляторов, казалась мне самым наглым плевком в лицо
тому, что произошло так недавно, в половине пятого, в палате номер два
на втором этаже, где оперировал мой шеф, и мысль о том, что неизбежно
придет забвение, что спасательное утешение обеспечено двойным слоем впи-
тывающих поверхностей, была самым отвратительным утешением, ибо исходила
она от меня самой, меня, которая в эту минуту хотела бы суметь навсегда
сохранить в себе каждое проявление абсурда и нелепости, отшвырнуть под-
совываемые жизнью ее слои ваты, ее компрессы, хотела всей душой согла-
ситься с тем, что почва под ногами у меня проваливается, меж тем как я
твердо ступаю по городскому асфальту. Бедная девочка, подумала я, раст-
рогавшись, как возвышенно ты все же судишь о себе в глубине души, как ты
похожа этим на любую другую женщину, но без ее преимуществ, Элен, без
преимуществ. Потому что меня погубит гордыня, гордыня без тщеславия, су-
ровость статуи, обреченной, однако, двигаться, и есть, и менструировать.
Это что, автобиография? О нет, да еще в это время и в метро. Скорей в
кафе, в кафе. Первый компресс, сестренка, и срочно.
дущую к станции "Сен-Мишель", образ юноши на носилках еще раз напомнил