докатилась до подсобного хозяйства и манского сплавного поселка -- толпы
народа уже не просто пили и лежали вокруг машины, они уже жили здесь, жгли
костры из ящиков, тащили крашеные заборы от ближних дач, катили вытаявшие
сплавные дерева. Где-то вблизи, не иначе как с совхозной фермы, гуляки
смарали, без лишних слов приволокли на место пиршества предсмертно кричащего
подсвинка, почти живьем его опалили и пустили на закуску.
бутылки, и оглашал тогда окрестности победный крик, затем пили вино из
битого стекла, резались об него, и весь лед вокруг поверженной машины был
красный, где от бормотухи, где от крови -- не разберешь. Наконец дело дошло
до того, что лопатами, ломами и всяким другим железом выдалбливали лед,
таяли его в сподручной посуде, не умеющие терпеть и ждать крошили зубами
сладкие комки. Машину, чтобы не хлопотать насчет костра, ослабевшие гуляки
подожгли. Хорошо им было, даже жарко возле такого пекла, но шибко
закоптились да и от пьянства почернели мужики. Когда дети пришли за папами,
жены с палками за мужьями, чтобы побить их и увести иль унести под родимый
кров, то где чей папа и муж -- узнать они уже не могли.
спустя с восторгом вещал мне мой однокашник по школе и детским играм. "Что
ж, кто-то замерз и помер?" -- "А как жа! Как жа! Поспи-ка пьяный на леде, да
эть и сосали его, лед-то, в брюхе холодно, трясет всего, но голова
проясняцца, дух бодреет! Дядя Егор помер сразу, даже не успел опохмелиться,
бедолага. Ишшо на том конце деревни, за речкой, два мужика, слышно, концы
отдали. Совхозный тожа, говорят, и слизневские, которые не поднялись, на
известковом двое моих корешей-инвалидишек скосопузились... Да и сам я едва
обыгался, собак ел, барсучье сало горячее пил, медвежье тожа, месяца четыре
подряд кажин день в баню гонял, до-олгонько животом и лехкими маялся... Но
ничЕ-о, ничЕ-о, снова в строю, поставишь -- опохмелюсь...".
проигрывателя с подаренной мне записи современный монах плаксиво ведет: "Мир
тебе, одиноко бредущий, и тому, кто тебя приютит...".
родив двоих детей, остальных она при родах давила в ногах. Везде хотела быть
эта женщина первой, азартна была до того, что когда брала ягоды, сикала в
штаны, чтоб не терять времени, не отвлекаться по пустякам. Никого и ничего
она не боялась, мужика своего лупила, но когда делали первый раз прививку от
оспы в селе, упала без сознания на пол. Оспу ставили в сельсовете. Несколько
ламп сразу горело. Народу -- толпа. По деревне смятение, рев, кто храбрится,
кто причитает, кто молится, кто на сеновале прячется. Колдунья Тришиха
вместе с ненаглядным сынком спрятались в печку, едва вытащили их оттудова.
Орлы дяди Левонтия и те чуть в леса не сбежали, но Санька -- опять же
Санька! -- обреченно ступил следом за отцом в сельсовет, будто на шаткую
палубу корабля. Вышел бледный, держа рукав выше локтя закатанным, прошептал:
"Ништяк..." -- и скрылся. Как ни наказывали людям после прививки не
чесаться, во сне и наяву, не выдюжив зуда, грязными ногтями царапали красно
набухшие пятнышки. Заболели несколько человек, затемпературили, руки у них
покраснели, распухли, по селу слух: "Мор напустили!". Сейчас вон хилым детям
в башку уколы ставят, из вен кровищу высасывают, и ничего.
в ссылку аж на Таймыр, потеряла там детей, мужа да и осталась при женской
пересыльной тюрьме надзирательницей. Пила, обирала зэчек, поставляла их
начальству и забивала насмерть, если которая смела в чем-то ослушаться. Она
еще жива, извела двух городских мужей, насорила на себя похожих внуков,
реденько появляется в родном селе. Не согнутая годами, вся золотом
обвешанная, накрашенная, что современная девка, без нормы курящая, матерится
громко с блатными вывертами и обязательно в людных местах, напившись с
племянником, громко плачет она, лицо ее линяет, и обращается тогда в
страшную, беззубую старуху, тряся облезлой головой, жалуется: "Горемычная,
горемычная я..." -- и тихо, незаметно исчезает куда-то из села.
Дуню, потому что до взрослого бабьего звания она здесь не дотянула. Когда
начались гонения на крестьян, и в первую голову на мельника, главного
мироеда на селе, стало быть, на моего прадеда Якова Максимовича Мазова, и на
деда -- Павла Яковлевича, тетке Дуне, девахе видной, нравом, как и вся
отцовская родова, звонкой, шел восемнадцатый год и она встречалась с
сидоровским Федором, жившим тоже на нижнем конце села. Федор состоял в
колхозе кладовщиком, входил в правление колхоза имени сибирского
героя-партизана Щетинкина, невеста же у него -- подкулачница. Когда всю
ораву мазовских выгнали на улицу, партийцы начали растаскивать добро из
дома, пилить и колоть дворовые крепкие столбы, отыскивать в них золото,
тетка Дуня прислонилась к сидоровским, стала невенчаной женой Федора, так
как церковь на селе закрыли, все в ней добили, колокола сбросили и каменьями
покололи. Семейство сидоровских, среди которых был Леня, мой одногодок и
дружок по играм, человек смиренный и добрый, как и остальные его братья,
отличала могучесть женской половины. Все сидоровские девки и бабы, ныне уже
старухи, -- боевые, работящие, с могучими голосами, не утраченными и по сию
пору.
перепутала меж собой людей, оголодила. Стали ко кладовщику ходить-похаживать
один по одному селяне, просили помочь хоть горстью мучки, хоть совком зерна,
хоть крупкой иль картошкой на варю. Федор на беду и просьбу был отзывчив,
отказать никому не мог, и в кладовой у него получалась растрата.
окно правления колхоза, Федор ушел, скорее уплыл из села ночной порою вместе
с беременной невенчаной женой -- моей теткой Дуней. Доходили слухи, что
осели они в новопостроенном шахтерском поселке Черемхово, сменив фамилию,
имена, купив иль достав себе документы и право на труд. Слухи оказались
верными: тетка Дуня и Федор дожили в Черемхове до смерти, оставили после
себя двух дочерей, одну из которых в прошлом году мне пособил Господь
увидеть и от нее узнать историю папиной сестры.
струЕй пара или железной пробкой ей выжгло глаз, с тех пор она стала сильно
болеть и умерла в знаменательный, трагический для страны нашей день -- 22
июня 1941 года. Федор женился вторично, прожил еще сколько-то, но потом
заболел и, чуя надвигающуюся смерть, решил навестить родное село, повидаться
и проститься с родней. И опять ночью, тайком пробрался в село. Собралась
родня, не узнают сестры родного брата, а он все плачет и просит: "Попойте,
сестрицы, попойте, тетушки!.." Сидоровские бабы как грянули, Федор и со
стула скатился. "Что вы! Что вы! -- испуганно замахал руками. -- Шепотом,
шепотом попойте!..". Пели шепотом, за закрытыми ставнями" Большой, до костей
изработанный мужик все тряс седою головой и заливался слезами. Потом
тихонько уехал и вскоре тихо помер в шахтерском городе Черемхове.
погостить в Сибирь, узнал я адрес двоюродной сестры и послал ей письмо на
Сахалин, где она живет и работает. Почерк мой таков, что я его порой и сам
не разбираю, попросил я жену отпечатать письмо на машинке, чтобы легче было
людям. И никакого ответа на письмо свое не получил. Сперва решил, что письмо
затерялось, потом задумался и понял -- я просто-напросто напугал еще в
животе напуганного человека письмом, отпечатанным на машинке. Так оно и
вышло: "Я думала, из органов каких или из конторы высокой, потом мне кто-то
сказал, что это в самом деле мой брат. А я думала, че уж теперь писать-то?
Об чем? Поплакала, поплакала да и успокоилась". Сестра эта, Лиза, уже
пожилая женщина, у нее есть дети,-- неужели и внукам ее перейдет по
наследству страх наш, униженность наша?
селом, на пашнях, да и в самом селе. Играешь, бывало, в лапту, закатился
мячик в жалицу или в бурьян деревенский, топчутся пареваны возле межи,
заглядывают в гущу зарослей, но идти туда боятся.
знал. О том, как в рот спящему человеку залезает змея и живет в его утробе,
сосет кровь и человек чахнет, знали все поголовно деревенские люди. О том,
как ее, тварь гремучую, выжить из человека, тоже знали все. Для этого
требовалось натопить жарко баню, завалить на полок болезного, парить его
веником, пока дышать он способен, при этом поить холодным квасом. Какой змей
выдержит? Или как в люльку к младенцу залезал змей и он, младенец, мерз и
мерз от гадюки, пока вовсе не замерз. Иль вот из одной коровы молоко теплое
течет, а из другой холодное. Что тому причиной? Догадались? Смешно? Да не
очень. К россказням и легендам немножко яви и фактов, чтобы на всю жизнь
обуял тебя страх. Я вот полол, полол гряду с морковкой -- она уже
густенькая, морковка-то,-- и что-то вроде бы шипит и шипит рядом. Я подумал
-- в ухе у меня, в брюхе или еще где шипит, и никакого значения тому явлению
не придал. Тружусь. Хвать травинку, другую, морковку-то раздвинул, а на
гряде серая змейка, свившись, лежит, нежится на солнышке в густой морковной
ботве и за палец норовит меня сцапать. Я так хватил с огорода, что и
сапожишко с меня спал. Пришли пареваны левонтьейские, сапог принесли,
говорят, что змея-то заползла в сапог, дожидалась там, тварина хитрая, когда
я ногу в обутку суну. С тех пор я -- хоть в городе, хоть в селе, хоть в
России, хоть за рубежом, хоть летом, хоть зимой -- обутку-то хорошо потрясу,
прежде чем обуться.
Богу, ничего не боятся. Правда, они и змей, кроме как в телевизоре, нигде не
видели, и я последний раз змею зрел лет двадцать назад в змеином распадке,
что спускался на Усть-Ману. Глупая такая пестренькая змейка в траве ползала.
Дети дачные клубнику щиплют, она тут же возле ягодниц шевелится, с интересом
глазеет на них. Ныне в том распадке ни клубники, ни змей, ни бурундука, ни
цветочка -- все выпластано, скопано, дачами застроено.
Лукин Евгений
Суворов Виктор
Маркелов Олег
Круз Андрей
Херберт Фрэнк
Каменистый Артем