величиной в два стенных шкафа. Там стояла кушетка, с нее сняли тюфяк и
постелили на полу - стало две... На войне как на войне!..
только и думал, как бы улизнуть. Но улизнуть было невозможно. Обе хозяй-
ки предлагали себя совершенно просто и откровенно. Что может быть ес-
тественнее? Не мог же он обидеть этих славных девушек и разыграть Иосифа
Прекрасного (эта роль была не в его духе)! Убедить их немыслимо. Люс уже
сделал выбор; видя смущение Марка, он, как добрый товарищ, предложил:
стыда и бешенства, он помогал Жинетте переворачивать тюфяк. Девчонка
шепнула ему на ухо:
дый на своем краю.
сказать! Лечь можно только на кушетке или на полу. И достаточно протя-
нуть руку, чтобы наткнуться на другое ложе, где двое других, не отклады-
вая, приступили к делу. Жинетта робко извинялась:
жила, что он любит другую и хочет остаться верным. Он не стал ее разу-
беждать. Она нашла, что это прелестно, - она не привыкла к такой щепе-
тильности. Она болтала, лежа на подушке, ребячливая, трогательная, по-
рочная, все еще чистая. Марк поневоле касался ртом этих болтливых губок,
все время находившихся в движении, и вдыхал их сладковато-горький мин-
дальный запах. Малейшее его движение разнуздывало духов земли. Он не
смел пошевельнуться. И, разумеется, именно в тот момент, когда он реши-
тельно сказал себе: "Нет! - духи сказали "Да!" Потом он негодовал и стал
противен самому себе. А она, восхищенная, все еще уверенная, что он ду-
мает о своей обманутой возлюбленной, старалась утешить его. "Она ничего
не узнает", - твердила Жинетта. Но ему стало невмочь. Он задыхался в
этой конуре. Жинетта покорно встала, чтобы потихоньку приоткрыть дверь
магазина, пока те спали. Ползком выбираясь на улицу, он поцеловал ее ко-
лени.
смятенный мозг пылал. Марк чувствовал, что не в силах бороться с разбу-
женной и зовущей плотью. Перед его умственным взором разматывалось, как
кинолента, вчерашние события: утренняя манифестация, натиск полиции,
бегство, преследование.
только омерзение... Глупая политическая манифестация, без плана, без ру-
ководства и без какой-либо последовательности, вылилась в грубый бунт
животного, неспособного вырваться из оглоблей. Она не дала никаких ре-
зультатов, если не считать синяков. Животному перешибли хребет, остается
позвать живодера!..
каждый думал о том, как бы взвалить всю ответственность на других. Бушар
появился дня через три, через четыре с распухшим лицом и серьезно пов-
режденным глазом. В полиции его жестоко избили, бросили в дом предвари-
тельного заключения, а затем, сняв допрос, временно выпустили на свобо-
ду; дело было передано в исправительный суд, Ему грозило несколько лет
тюрьмы за незаконное ношение оружия, нанесение побоев полицейским, ос-
корбление власти, связь с анархистами и подстрекательство к совершению
преступлений. Отныне возможность стать преподавателем была для него зак-
рыта: его внесли в черные списки университета. Наиболее осторожные това-
рищи сторонились его. А ему так хотелось снова взяться за подготовку к
экзаменам - к провалу!
щи спрашивали, как это могло случиться. Он, смеясь, хвастал, что подма-
зал ослам-полицейским копыта: в комиссариате упоминание о его банке ох-
раняло лучше, чем если бы он предъявил депутатский мандат.
ет. Так ему и надо! Знай, чем рискуешь!..
позволил себе лишнее, добродушно прибавляет:
та. Кто не трус и хочет нажить деньгу, тому стоит только нагнуться и по-
добрать.
ворит Верон.
нечего. Он уехал к себе в имение. Он читает Монтеня. Чего еще можно тре-
бовать от него? Глаза открыты. Рот закрыт. Ум свободен - и никакого рис-
ка. И зад в тепле... Этого чиновника никто в измене не обвинит! Пусть уж
другие низводят свой свободный дух до какой-нибудь деятельности!
не знает, о чем с ней говорить. Положив локти на стол и подперев подбо-
родок руками, она странно улыбается и буравит его взглядом, - похоже,
что ждет... Чего? Его это раздражает. Но чем он становится резче, тем
острей делается ее улыбка; ему не удается смягчить напряжение этих стро-
гих маленьких зрачков, которые обшаривают его владения. Она приводит его
в замешательство. Что-то в ней переменилось или меняется. Но она не так
уж его интересует, он не станет тратить время на то, чтобы разбираться в
ней. И ему не нравится, что она позволяет себе разбираться в нем. Ведь
он волен сколько угодно убеждать себя: "Она ничего обо мне знать не мо-
жет. Моя дверь для нее закрыта", - все-таки он не уверен, что она не
подсматривает в замочную скважину. Наконец он обрывает сам себя на поло-
вине фразы, встает, бросает на нее сердитый взгляд и, не попрощавшись,
уходит... Рюш не двигается с места. На улице Марк говорит себе, что если
бы он вернулся и открыл дверь, - все равно когда: сегодня, ночью, через
неделю, - его глаза встретили бы по ту сторону стола буравчики ее зрач-
ков из-под полуопущенных век, насмешливый клюв и струйку голубого дыма
от сигареты, которая сгорает между ее длинными пальцами. Он топает но-
гой. Он клянется, что не так-то скоро она снова увидит его у себя. Но,
как у раззадоренного ребенка, у него вдруг является страстное желание
раскрыть ее, эту нахалку, раскрыть ее наглый взгляд, как раскрывают но-
жом раковину, и посмотреть, что у нее там, внутри...
горьковато-сладкая кожа той, ночной, девушки, Марк провел несколько дней
в состоянии физической и моральной подавленности. Он точно сбился с до-
роги. Он пытался уйти с головой в работу - так бросаются в воду, - но
вода выбрасывала этот обломок. Нет больше сил! Нет больше влечения к че-
му бы то ни было! Делать что-нибудь? Думать? Зачем? И беспрерывно, с
каждым часом, этот провал воли все расширяется и всасывает его, как вса-
сывают леденец...
текало, уходила вся его энергия. Наклонная плоскость, на которой нельзя
удержаться... Бегство, бегство!.. Нет! Он впивается ногтями... "Если
упаду, то больше не подымусь!.." Внизу поток. Напрасно он закрывает пла-
за, - он слышит гул потока, а под ногтями у него скрипит осыпающийся пе-
сок, обнажается камень... Он цепляется, но за него-то никто не цепляет-
ся.
ет и камень и повисшего на нем паука...
И не смей говорить мне, что ты работаешь!.. Ты лодырничаешь, да, лодыр-
ничаешь, я тебя поймала... Так вот: будешь лодырничать у меня! И хоть не
даром. Все самые дорогие, новейшие виды скуки, все четыре искусства (да
нет, не четыре, их по меньшей мере двадцать четыре!), - я ими торгую! А
художники?.. Захочешь в театр (Tutte buria! [101]), я тебе дам ключ от
кулис. Самые лучшие комедианты и самые худшие - не те, что на сцене. Ес-
ли тебе захочется когда-нибудь сыграть свою роль в фарсе, - смотри,
смотри, смотри, смотри! Кто глядит, тот и царит.
Лувр, где восседал на троне король Кокий. Вопреки салическому закону ко-
ролевы не раз держали в руках скипетр Франции. Сильвия держала скипетр,
оставив своему Кокию прялку, и тот, окруженный царедворцами, покоился на
ложе своей эпохи. Его окружали женщины и интриганы; люди искусства лебе-
зили перед ним, издевались над ним и брали у него деньги, а он полагал,
что снабжает их идеями, художественным вкусом и чувством красоты. Он да-
вал советы художникам, которые развертывали перед ним свои полотна, по-
лосатые, как зебры, и геометрические теоремы. Его можно было застать в
саду погруженным в созерцание негритянских идолов. Он умел находить еще
не созревших, но уже попорченных красавиц, перезрелые таланты, всевоз-
можных неудачников, индусских танцоров, ясновидящих с Менильмонтана или
"свами" из Монтобана. Он был слащав и маслянист, как его помада, и
по-лакейски фамильярен с клиентурой - с важными дамами, которые не пла-
тили, и двумя-тремя коронованными и низложенными особами, которые, буду-
чи поставлены в необходимость выбрать между головой и головным убором,
предпочли сохранить головы. Он совался и в политику. Поощряемый льстеца-
ми, которые выколачивали из него деньги, он подумывал о приобретении
большой газеты, где ему можно было бы сказать свое веское слово (ка-
кое?). Он оказался бы в большом затруднении, если бы ему пришлось напи-
Доставалов Александр
Сертаков Виталий
Скальци Джон
Василенко Иван
Херберт Фрэнк
Распопов Дмитрий