сначала, а уж выбросили ее из окна потом. И сердце у нее разорвалось
задолго до того, как она оказалась на земле.
квартиры?"
е м:
двух людей, мужчину и женщину, по описанию - Микульску и Баха, полиция
забрала на перроне, при посадке в вагон поезда, следовавшего в
Австро-Венгрию, за сутки перед тем, как доктор Лапов приехал на
происшествие.
оберечь упомянутого работника охраны от возможного покушения
злоумышленников, слежки революционных активистов обнаружено не было.
Турчанинов два раза посетил книжный магазин "бр. Гебитнеров и Вульф" на
Маршалковской, ни с кем, кроме хозяина, в соприкосновение не входил. Два
раза пил кофий в ресторации отеля "Европейская".
заместителем главного редактора Нифонтовым, публицистом А. Варшавским и
репортером Консовским. Наблюдение продолжается".
Лицо его было оплывшим, тяжелым и безразличным - маска, да и только.
залюбовался игрою кондитера, обилием разноцветных кремов, поразительною
архитектурой этого обжорного чуда; рассматривал о т д ы х а ю щ е,
расслабленно, поэтому-то и заметил две физиономии в стекле. По тому, как
механически отвернулись, когда он сделал обманное движение - "сейчас, мол,
пойду", - понял: филеры. Потом фыркнул даже: "За мною?!" Но сразу же
вспомнил лицо Дзержинского, главного врага охраны здесь, в Польше, а его,
Турчанинова, вот уже шесть месяцев - доброго знакомого.
надежно, цепко. Вот тогда-то он и почувствовал ужас, сел на скамейку,
расстегнул воротничок френча, оцарапал шею крючками, подумал о виселице и
решил немедленно идти в охрану, в кабинет Попова, назвать ему ту явку, где
постоянно происходили встречи с Дзержинским, а также время, когда в
редакции обозначены встречи с Адольфом Варшавским. "Да, встречался, да,
никого не ставил в известность, да, хотел сам, но победителя не судят -
завтра можно брать все руководство польской социал-демократии".
увидел лица филеров, и на безглазых этих лицах заметил тупые и, как
показалось, сладострастные ухмылки.
выглядели трагикомическим фарсом на фоне тех глубинных социальных
процессов, которые сотрясали Россию весной 1906 года.
о невероятном, воистину жутком положении народа, о нищете, бесправии, о
полном отсутствии каких-либо гарантий, о том, наконец, что царствовавший
порядок есть дремучее средневековье.
подвижников революции, пропагандистов, которых гноили за слова их правды
на каторге, а со страниц газет, распространявшихся хоть и с трудом, хоть
из-под полы, под угрозой реквизиции и ареста, но распространявшихся же!
социал-демократов, кадетов, октябристов напечатаны были открыто, эсеры
завезли свою из-за границы, ибо отвергали легальность, типографий своих в
России не ставили, они за террор и конспирацию, они слову не верят, только
безмолвию динамита они верят, только Его Величеству Заговору.
вредную, против которой Ленин выступал несколько лет уже, предостерегая
товарищей эсеров от ошибочности и порочности занятой ими позиции, и с с л
е д о в а л Иван Мануйлов-Манусевич, а исследовав досконально, обратил на
пользу властей предержащих.
ударяли и по всем левым партиям, ибо связывали попа с теми, кто называл
себя не как-нибудь, а "революционером" и "социалистом".
после Кровавого воскресенья занимались именно социалисты-революционеры,
был охранке известен, Мануйлов его в руках держал и выписки делал - Азефу
деньги платили не зря...
разбирался в смысле и значении партий, с которыми ему пришлось иметь дело,
в их программах и спорах, - утверждал Гутенберг. - Первые две-три недели
ему приходилось выслушивать и читать о себе самые фантастические истории.
Но "угорать" от них некогда было: кровавый ужас 9-го января слишком свеж
был в памяти. Динамит и оружие, террор и вооруженное восстание, о которых
судили и говорили на "свиданиях" и "совещаниях", слишком захватывали.
революционному вождю, так с ним разговаривали, такие к нему требования,
конечно, предъявляли. А он в ответ мог связно и с одушевлением рассказать
лишь о 9-м января. Когда ставились непредвиденные вопросы, он "соглашался"
со мной, а когда меня не было, "соглашался" и с другими, часто с мнениями
диаметрально противоположными, И из одного неловкого положения попадал в
другое, из которых мне же приходилось его выпутывать.
Гапоном к Жоресу, Вальяну, Клемансо. Гапон охотно согласился. Я был против
этого.
повлияет, во всяком случае, отвлечет от дела. Но скоро я должен был уехать
из Парижа на несколько дней.
условиться о свидании с Клемансо.
свиданиях.
Так и сказал: "большой ум и великое сердце". И трясет руку. Оба, и Жорес и
Вальян, были страшно рады повидаться и поговорить со мной. Они сказали,
что это для них большая честь.
кулаки, раскричался. Сказал, что в с е р а з о б ь е т, если меня арестуют.
непристойную драму: ему, видите ли, купили рубашку с гладкой, а не с
гофрированной грудью. У него к этому времени вкус к одежде стал уже
утонченным...
На рю Каретер Гапон отстал от меня. Я обернулся. Он стоял, застыв у
витрины писчебумажного магазина, очарованный, не в состоянии оторваться от
своего портрета на почтовой открытке. Я не мешал ему. Не мог мешать, - так
поразил меня его вид: он впервые наткнулся на конкретное доказательство
своей популярности, "даже за границей". Несколько минут мы простояли так:
он - глядя на свой портрет, я - на него.
рукописи, фантастические сказки о нем печати, разные иностранные
"знаменитости"
проинтервьюировать его, поклонение в "колониях"; даже расклеенные на
улицах плакаты о театральных и балаганных представлениях с громадными
надписями "Гапон"; сами эти представления, на которых он присутствовал, -
все кружило ему голову, все говорило ему, что он может быть только
"вождем" революции и ни в каком случае - простым членом революционной
партии.
в Петербург по личному его делу госпожа X. вернулась и сообщила ему, что
встретила пасху в обществе "его" рабочих гапоновцев, что рабочие его
помнят, никогда не забудут и хотят устроить подписку, чтоб поставить ему
памятник.
- Как никому!
с требованием прислать ему формальные полномочия быть их представителем и
устраивать все их дела. Выписал себе за границу рабочего Петрова, на
которого мог, как рассчитывал, во всем положиться.
поехать в Лондон. Там я встретился с Гапоном.
ареста на границе. Рассказывал о планах, сводившихся к восклицанию: "Ты
увидишь, что я сделаю!" Но дольше и подробнее всего рассказывал о
памятнике, который рабочие собираются поставить ему "при жизни - как
никому"; о его бюсте, "поставленном в здешнем лондонском музее" и "в
Париже тоже". (Это над ним подшутил, должно быть, кто-то.) Рассказывал о
том, что за каждое написанное им "слово", по его "расчету", выходит "по
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Конюшевский Владислав
Сертаков Виталий
Якубенко Николай
Андреев Николай