Чтение 174–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

следователь не вспомнил главного, ведь в свое время Лев Давыдович к нему
неплохо относился...

Насквозь прогнил, чего уж говорить. Почему, собственно? Да они виноваты
не больше меня! Но я-то не подписал. Подожди, Николай, подпишешь. Еще как
подпишешь, они-то подписали! Наверное, главная гнусность припасена на
закуску. Продержат так без сна трое суток, потом бить начнут. Да,
вообще-то на социализм не очень похоже все это. Для чего моей партии нужно
меня уничтожить? А всех тех? Ведь революцию мы и совершали - не Маленков,
не Жданов, не Щербаков. Все мы были беспощадны к врагам революции. Почему
же революция беспощадна к нам? А может быть, потому и беспощадна... А
может быть, не революция, какая же этот капитан революция, это - черная
сотня, шпана.

Он толок воду в ступе, а время шло.

Боль в спине и боль в ногах, изнеможение подминали его. Главное - лечь
на койку, пошевелить босыми пальцами ног, задрать кверху ноги, чесать
икры.

- Не спать! - кричал капитан, точно отдавал боевую команду.

Казалось, закрой Крымов на минуту глаза, и рухнет советское
государство, фронт будет прерван...

За всю свою жизнь Крымов не слышал такого количества матюгов.

Друзья, милые его помощники, секретари, участники задушевных бесед
собирали его слова и поступки. Он вспоминал и ужасался: "Это я сказал
Ивану, только лишь Ивану"; "Был разговор с Гришкой, ведь с Гришкой мы
знакомы с двадцатого года"; "Этот разговор у меня был с Машкой Мельцер,
ах, Машка, Машка".

Внезапно он вспомнил слова следователя, что не следует ему ждать
передач от Евгении Николаевны... Ведь это его недавний разговор в камере с
Боголеевым. До последнего дня люди пополняли крымовский гербарий.

Днем ему принесли миску супа, рука у него так дрожала, что приходилось
наклонять голову и подхлебывать суп у края миски, а ложка стучала, била
дробь.

- Кушаешь ты, как свинья, - с грустью сказал капитан.

Потом было еще одно событие: Крымов снова попросился в уборную. Он уж
ни о чем не думал, идя по коридору, но, стоя над унитазом, он все же
подумал: хорошо, что спороли пуговицы, пальцы дрожат - ширинку не
расстегнуть и не застегнуть.

Снова шло, работало время. Государство в капитанских погонах победило.
Густой, серый туман стоял в голове, наверно, такой туман стоит в мозгу
обезьяны. Не стало прошлого и будущего, не стало папки с вьющимися
шнурками. Лишь одно - снять сапоги, чесаться, уснуть.

Снова пришел следователь.

- Поспали? - спросил капитан.

- Начальство не спит, а отдыхает, - наставительно сказал следователь,
повторяя стародавнюю армейскую остроту.

- Правильно, - подтвердил капитан. - Зато подчиненные припухают.

Как рабочий, заступая на смену, оглядывает свой станок, деловито
обменивается словцом со своим сменщиком, так следователь глянул на
Крымова, на письменный стол, сказал:

- А ну-ка, товарищ капитан.

Он посмотрел на часы, достал из стола папку, развязал шнурки, полистал
бумаги и, полный интереса, живой силы, сказал:

- Итак, Крымов, продолжим.

И они занялись.

Следователя сегодня интересовала война. И снова его знания оказались
огромны: он знал про назначения Крымова, знал номера полков, армий,
называл людей, воевавших вместе с Крымовым, напоминал ему слова, сказанные
им в политотделе, его высказывания о неграмотной генеральской записке.

Вся фронтовая работа Крымова, речи под немецким огнем, его вера,
которой делился он с красноармейцами в тяжелые дни отступления, лишения,
мороз, - все враз перестало существовать.

Жалкий болтун, двурушник разлагал своих товарищей, заражал их неверием
и чувством безнадежности. Можно ли сомневаться, что немецкая разведка
помогла ему перейти линию фронта для продолжения шпионской и диверсионной
деятельности?

В первые минуты нового допроса Крымову передалось рабочее оживление
отдохнувшего следователя.

- Как хотите, - сказал он, - но я никогда не признаю себя шпионом!

Следователь поглядел в окно, - уже начинало темнеть, он плохо различал
бумаги на столе.

Он зажег настольную лампу, опустил синюю светомаскировку.

Угрюмый, звериный вой донесся из-за двери и вдруг прервался, стих.

- Итак, Крымов, - сказал следователь, вновь усаживаясь за стол.

Он спросил Крымова, известно ли ему, почему его ни разу не повышали в
звании, и выслушал невнятный ответ.

- Так-то, Крымов, болтались на фронте батальонным комиссаром, а надо бы
вам быть членом Военного совета армии или даже фронта.

Он помолчал, в упор глядя на Крымова, пожалуй, впервые посмотрел
по-следовательски, торжественно произнес:

- Сам Троцкий о ваших сочинениях говорил: "Мраморно". Захвати этот гад
власть, высоко бы вы сидели! Шутка ли: "Мраморно"!

"Вот они, козыри, - подумал Крымов. - Выложил туза".

Ну, ладно, ладно, все он скажет - и когда, и где, но ведь и товарищу
Сталину можно задать те же вопросы, к троцкизму Крымов не имел отношения,
он всегда голосовал против троцкистских резолюций, ни разу - за.

А главное, снять сапоги, лечь, поднять разутые ноги, спать и
одновременно чесаться во сне.

А следователь заговорил тихо и ласково:

- Почему вы не хотите нам помочь?.. Разве дело в том, что вы не
совершили преступлений до войны, что вы в окружении не возобновили связи и
не установили явки?.. Дело серьезнее, глубже. Дело в новом курсе партии.
Помогите партии на новом этапе борьбы. Для этого нужно отречься от прошлых
оценок. Такая задача по плечу лишь большевикам. Поэтому я и говорю с вами.

- Ну, ладно, хорошо, - медленно, сонно говорил Крымов, - могу
допустить, что помимо своей воли стал выразителем враждебных партии
взглядов. Пусть мой интернационализм пришел в противоречие с понятиями
суверенного, социалистического государства. Ладно, по своему характеру я
стал после тридцать седьмого года чужд новому курсу, новым людям. Я готов,
могу признать. Но шпионаж, диверсии...

- Для чего же это "но"? Вот видите, вы уже стали на путь осознания
своей враждебности делу партии. Неужели имеет значение форма? Для чего
ваше "но", если вы признаете основное?

- Нет, я не признаю себя шпионом.

- Значит, вы ничем не хотите помочь партии. Разговор доходит до дела -
и в кусты, так, что ли? Дерьмо вы, дерьмо собачье!

Крымов вскочил, рванул следователя за галстук, потом ударил кулаком по
столу, и внутри телефона что-то звякнуло, екнуло. Он закричал
пронзительным, воющим голосом:

- Ты, сукин сын, сволочь, где был, когда я вел людей с боями по Украине
и по брянским лесам? Где ты был, когда я дрался зимой под Воронежем? Ты
был, мерзавец, в Сталинграде? Это я ничего не делал для партии? Это ты,
жандармская морда, защищал Советскую Родину вот тут, на Лубянке? А я в
Сталинграде не защищал наше дело? А в Шанхае под петлей ты был? Это тебе,
мразь, или мне колчаковец прострелил левое плечо?

Потом его били, но не по-простому, по морде, как во фронтовом Особом
отделе, а продуманно, научно, со знанием физиологии и анатомии. Били его
двое одетых в новую форму молодых людей, и он кричал им:

- Вас, мерзавцев, надо в штрафную роту... вам надо в расчете
противотанкового ружья... дезертиры...

Они работали, не сердясь, без азарта. Казалось они били не сильно, без
размаха, но удары их были какие-то ужасные, как ужасно бывает подлое,
спокойно произнесенное слово.

У Крымова полилась изо рта кровь, хотя по зубам его ни разу не ударили,
и кровь эта шла не из носа, не из челюстей, не из прикушенного языка, как
в Ахтубе... Это шла глубинная кровь, из легких. Он уже не помнил, где он,
не помнил, что с ним... Над ним вновь появилось лицо следователя, он
показывал пальцем на портрет Горького, висевший над столом, и спрашивал:

- Что сказал великий пролетарский писатель Максим Горький?

И по-учительски вразумляюще ответил:

- Если враг не сдается, его уничтожают.

Потом он увидел лампочку на потолке, человека с узенькими погончиками.

- Что ж, раз медицина позволяет, - сказал следователь, - хватит
отдыхать.

Вскоре Крымов снова сидел у стола, слушал толковые вразумления:

- Будем так сидеть неделю, месяц, год... Давайте по-простому: пусть вы
ни в чем не виноваты, но вы подпишете все, что я вам скажу. Вас после
этого не будут бить. Ясно? Может быть, Особое совещание осудит вас, но
бить не будут, - это большое дело! Думаете, мне приятно, когда вас бьют?
Дадим спать. Ясно?

Шли часы, беседа продолжалась. Казалось, уж ничем нельзя ошеломить
Крымова, вывести его из сонной одури.

Но все же, слушая новую речь следователя, он удивленно полуоткрыл рот,
приподнял голову.

- Все эти дела давние, о них и забыть можно, - говорил следователь и
показывал на крымовскую папку, - но вот уж не забудешь вашей подлой измены
Родине во время Сталинградской битвы. Свидетели, документы говорят! Вы
вели работу, разлагающую политическое сознание бойцов в окруженном немцами
доме "шесть дробь один". Вы толкали Грекова, патриота Родины, на измену,
пытались уговорить его перейти на сторону противника. Вы обманули доверие
командования, доверие партии, пославших вас в этот дом в качестве боевого
комиссара. А вы, попав в этот дом, кем оказались? Агентом врага!