литература в советском обществе выполняла такую примечательную роль. И
отсюда же -- все конфликты власти с литературой. Литератор пользуется
языком, не совпадающим с жаргоном центрального органа. И те, кто этим
центральным органом распоряжаются, начинают смотреть на человека,
владеющего другой лексикой, с предубеждением и подозрением, требуя
доказательств, что он не верблюд. У кого-то есть время и желание это
доказывать, а у кого-то и нет. Отсюда все последствия. Но сегодня
русский человек не говорит языком передовиц. Думаю, и не заговорит.
Советская власть торжествовала во всех областях, за исключением одной
-- речи.
[Волков:]
Россию приехал официально как бы по приглашению Александра
Твардовского. (Тоже, между прочим, возникает любопытная параллель:
Твардовский числился по рангу "крестьянских" поэтов, хотя давным-давно
никакого отношения к крестьянам не имел; он превратился в большого
литературного хозяина.) Нельзя отрицать, что Твардовский оказал
реальное влияние на Хрущева, а это, в свою очередь, сказалось на
судьбах России. Вспомним хотя бы о таком историческом рубеже, как
появление в "Новом мире" "Одного дня Ивана Денисовича".
[Бродский:]
которые Твардовский проявил для публикации "Одного дня". И я отдаю
должное тому эффекту, который появление "Одного дня" произвело. Но я
думаю, что возникновение свободомыслия в Советском Союзе, вообще
раскрепощение сознания ведет свое летосчисление вовсе не от "Одного дня
Ивана Денисовича".
[Волков:]
[Бродский:]
мы увидели естественную жизнь. И длинные волосы. И этот замечательный
крик Тарзана, который стоял, как вы помните, над всеми русскими
городами. Мы бросились подражать Тарзану. Вот с чего все пошло. И с
этим государство боролось в гораздо большей степени, чем позднее с
Солженицыным.
[Волков:]
когда читаю произведения русских писателей-эмигрантов. Потому что всем
им нужен редактор.
[Бродский:]
начинает ощущать себя женой Цезаря. Редакторские ножницы -- это
последнее, что он может допустить. О редактуре нет и речи. И совершенно
верно, нет такого писателя, которому редактор не был бы нужен. Особенно
крупным -- редактор необходим позарез. Всем без исключения. Что
касается Твардовского как редактора, то я один раз с ним столкнулся. То
есть это было не столкновение, а встреча, скорее. Последствия которой
были как нельзя более благоприятные. Кто-то, не помню кто, так устроил,
чтоб я пришел к нему в "Новый мир" и принес стихи. Мы с ним поговорили,
это была чрезвычайно короткая аудиенция -- минут пятнадцать от силы.
Очень похоже было на встречу в кабинете директора завода. Кстати,
Твардовский так и выглядел. А через некоторое время я получаю от него
конверт с моими стихами и его пометками на них. Все это сопровождалось
довольно цивильными соображениями Твардовского по поводу прочитанного.
Конечно, Твардовский был человек несчастный и загубленный. Но я не
думаю, что это система его загубила. Он сам себя загубил. Вообще
система вас угробить может только физически. Ежели система вас ломает
как индивидуума, это свидетельство вашей собственной хрупкости. И смысл
данной системы, может быть, именно в том, что она выявляет хрупкость
эту, сущность человека вообще, наиболее полным образом. Если, конечно,
она его не уничтожает физически.
[Волков:]
Ахматова рассказывала об этой встрече?
[Бродский:]
Фрост попросил о встрече с Ахматовой потому, что знал, что оба они в
том году были выдвинуты кандидатами на Нобелевскую премию. Об этом
ведала, разумеется, и администрация Союза писателей. Когда возникла
идея встречи, то устроителям стало совершенно очевидно, что приглашать
Фроста к Ахматовой невозможно. Что скажет Фрост, увидев "будку"
Ахматовой? Эту конуру? И что скажет сопровождающая Фроста пресса?
Поэтому решено было устроить встречу на даче у академика Алексеева.
Анну Андреевну туда привезли. Там было столпотворение, полно идиотов
разных, стукачей и совписовской шпаны. Что часто одно и то же. Анна
Андреевна рассказывала:
почестями, медалями и премиями, какие только возможны и мыслимы. А с
другой стороны сижу я, обвешанная всеми собаками, которые только
существуют. И разговор идет как ни в чем ни бывало. Пока он не
спрашивает меня: "А что, мадам, вы делаете с деревьями на своем
участке? Я, например, из своих деревьев делаю карандаши". Ну тут я уж
не выдержала и говорю: "Скажите мистеру Фросту, что если я срублю
дерево на своем участке, то мне придется заплатить государству штраф
шесть тысяч рублей".
[Волков:]
знала английский.
[Бродский:]
английский Фроста -- это американский английский. И могло бы случиться
какое-нибудь недоразумение. Там был американский переводчик, который
потом написал обо всем этом книжку -- глупую (как, впрочем, и ее
автор). Это Френк Риф, единственное достоинство которого заключается в
том, что он -- отец актера, с успехом сыгравшего в кино роль Супермена.
Звучит замечательно -- "отец Супермена", не правда ли? Ну слависты, как
правило, не понимают либо того, либо другого, либо и того и другого.
Вообще поразительно, как много недалеких людей занималось Ахматовой и
Фростом...
[Волков:]
стихотворения ("Последняя роза" и "О своем я уже не заплачу..."), и оба
посвящены вам?
[Бродский:]
стихотворения я не уверен, что оно относится ко мне.
[Волков:]
[Бродский:]
первым я. И пытался накачать ее, какой это замечательный поэт. Но
скорее всего, стихи, читанные Анной Андреевной, были просто последние
по времени.
[Волков:]
Чуковской, Анна Андреевна об этой книге впоследствии высказалась весьма
сдержанно: "Видно, знает природу". Что было в ее устах невеликой
похвалой.
[Бродский:]
отозвалась так: "Не понимаю этого поэта. Он все время рассуждает о том,
что можно купить, что можно продать. Что это за разговоры?" Еще она мне
говорила, показывая на фотографию Фроста: "Прадедушка, переходящий в
прабабушку".
[Волков:]
[Бродский:]
полагаю, понимал, с кем имеет дело.
[Волков:]
Посняков Андрей
Лондон Джек
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Верещагин Олег
Акунин Борис